Лесь Танюк: «Помню послевоенные голодные годы... У тети в Луцке от аромата жареной курицы я упал в обморок»
С депутатом первых пяти созывов Верховной Рады, правозащитником, режиссером, писателем, переводчиком с девяти языков и общественным деятелем Лесем Танюком, которому восьмого июля исполнится 75 лет, мы беседуем у него дома, в окружении рукописей и книг. Несмотря на перенесенную недавно сложную полостную операцию, Лесь Степанович не утратил чувства юмора. «Видите, какое у меня халатное отношение к предстоящему юбилею», — пошутил хозяин, встретив корреспондента «ФАКТОВ» в домашнем халате.
«До сих пор не забыл свой стыд и обиду за отца, когда комендант лагеря бил его по лицу, а он не дал ему сдачи. Что я мог тогда понимать?»
— Вы три недели лежали в Республиканской клинической больнице «Феофания». Как чувствуете себя сейчас?
— Я еще в таком состоянии, что не до празднества. Перенес трехчасовую полостную операцию с большой потерей крови, до двух с половиной литров. Выручили коллеги из Национального центра театрального искусства имени Леся Курбаса — сдали кровь. Теперь мы с ними действительно, как говорил Маугли, «одной крови». Может быть, и не выжил бы без их помощи. Фактически 90 процентов моих друзей- шестидесятников уже нет в живых... Так что тут главное не прошедшие 75 лет, а те годы, что еще остаются у меня впереди.
*В кабинете Леся Танюка — картины и фотографии украинских шестидесятников, поверивших в возможность построения в СССР «социализма с человеческим лицом»
— Загородным домом до сих пор не обзавелись?
— Есть хатинка в Черниговской области, в 130 километрах от Киева. Ездим туда дважды в год. Все мои записи, как видите, находятся здесь (Лесь Танюк демонстрирует книжные стеллажи от пола до потолка с толстыми папками авторского текста, дневниковыми записями, перепиской с известными писателями, правозащитниками и другими архивными документами. — Авт.). Все это еще предстоит опубликовать, а возить их с собой в село и обратно в Киев — хлопотно. Ведь здесь все мои встречи с людьми, которым я многим обязан: режиссер Марьян Крушельницкий, академик Андрей Сахаров, актриса Вера Марецкая, писатель Борис Антоненко-Давыдович, Вячеслав Чорновил и многие другие.
— Вам приходилось общаться с Сахаровым?
— Несколько раз. Я передавал ему работу Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?», переводил для него документальный сборник Вячеслава Чорновола «Лихо з розуму» — о первой волне арестов среди украинской интеллигенции в
У нас дома по линии маминых родственников был просто культ Александра Пушкина. А по отцовской — Тараса Шевченко. Папа преподавал украинский язык и литературу, мама — иностранные языки, причем знала их, кажется, около десяти. Но именно знание немецкого языка помогло ей спасти жизнь папе. Отец был связан с подпольем, попал в гестапо. Мама пошла его выручать, рассказав, что ее папа, то есть мой дедушка, — балтийский немец, известный киевский юрист Николай Кенигсфест, был расстрелян большевиками в 1937 году. Немцы проверили информацию и, когда она подтвердилась, отца не казнили, но отправили вместе с семьей в концлагерь, который находился в каком-то старинном замке, на границе Германии и Швейцарии, в районе живописного горного массива Шварцвальд. Так, в 1942 году я трехлетним ребенком попал с родителями в концлагерь, где разрешалось разговаривать только на немецком языке. Освободили нас в 1945 году американские войска.
— Надо полагать, что это живописное место оставило далеко не самые приятные воспоминания?
— До сих пор помню свой стыд и обиду за отца, когда комендант лагеря бил его по лицу, а он не дал ему сдачи. Что я мог тогда понимать? Еще очень сильное впечатление сохранилось о нашем возвращении из концлагеря домой. В разгромленном Дрездене я увидел, как на педальной машинке катается толстенький, рыженький мальчик лет восьми-десяти. Точно такая же машинка была у меня в Киеве. Я выбежал на дорогу и закричал ему по-немецки: «Слезай, это моя машинка!» Мальчишка, который в других обстоятельствах, наверное, просто дал бы мне пинка, молча встал, оставив машинку победителю, а я сел и поехал. До сих пор корю себя за безосновательную обиду на отца и за этого немецкого мальчика.
"Я спросил папу:"Это у них маникюр такой?« — «Это у них, сынок, ногти вырвали»
— И чем аукнулось для вашей семьи пребывание в немецком концлагере?
— У нас была большая квартира в центре Киева, на Фундуклеевской, теперь улица Богдана Хмельницкого, — ее занял высокопоставленный чин НКВД. А нам пришлось выехать в Белую Церковь. Там в каком-то сарайчике мы прожили два или три года. Но отца никуда не брали на работу, и тогда он решил увезти семью на свою родину — в село Теремно возле Луцка. Помню, тетя Настя пригласила нас по приезде к столу, на котором благоухала жареная курица. От этого аромата я упал в обморок.
С Луцком связаны и такие воспоминания: в
...Когда я учился в Киевском институте театрального искусства имени И. К. Карпенко-Карого, его директор Семен Михайлович Ткаченко, ортодокс и сталинец, трижды пытался меня исключить. Как-то, услышав, что я напеваю на лестнице: «Огурчики да помидорчики, а Сталин Кирова пришил да в коридорчике», он позеленел от злости, вцепился в меня и буквально прошипел: «Я таких гадiв топив у сiмнадцятiм году!» Но за меня вступился Крушельницкий.
В институте, кстати, мы организовывали потрясающие студенческие капустники. Это ведь из одного моего такого капустника прозвучал впервые и пошел в народ актерский клич: «Будьмо! Гей! Будьмо! Гей! Гей! Гей!» А в 1959 году, во времена хрущевской оттепели, на базе театрального института родился Клуб творческой молодежи, президентом которого я стал.
— Но ведь там собирались не только студенты театрального?
— Клуб быстро разросся, к нам пришли поэты, музыканты, киношники, архитекторы, художники во главе с Аллой Горской. В мае 1962 года я организовал в Октябрьском дворце вечер памяти Леся Курбаса. Съехались и народные артисты СССР — Марьян Крушельницкий, Наталья Ужвий, Лесь Сердюк, Анатоль Петрицкий, супруга Курбаса Валентина Чистякова. Вечер прошел бурно, и, конечно же, мы обсуждали тему массовых репрессий. Расходились далеко за полночь.
Я провожал Марьяна Михайловича Крушельницкого, когда к нам подошла незнакомая женщина: «Вот вы все о Соловках да о Соловках. А у нас под Киевом свои Соловки...» Спустя некоторое время я, художница Алла Горская и поэт Васыль Симоненко отправились в Быковню. Обратившаяся к нам женщина оказалась учительницей местной школы. Сама она не рискнула проводить нас, попросила знакомого старичка, и тот после бутылки водки разговорился: «Вот здесь интеллигенция лежит, там — члены украинского правительства, дальше — чекисты из группы Реденса. Сначала они расстреливали, а потом и их, стало быть, в расход... Каждый холмик тут — братская могила. Трупы складывали в пять-шесть этажей и заливали известью». По его словам, в близлежащем озере чекисты отмывали от крови свои полуторки.
После поездки в Быковню я отправил в Киевский горсовет так называемый Меморандум № 2 (за своей подписью, чтобы не подставлять Аллу и Васыля), в котором потребовал обнародовать информацию о сталинских и бериевских захоронениях, преступления которых Компартия осудила, и создать там мемориал памяти и скорби.
— А когда осознали всю наивность этой затеи?
— По-настоящему стало страшно, когда члены клуба начали замечать за собой ежедневную слежку, а затем последовали и расправы. В том же 1962 году на черкасском вокзале милиционеры задержали и жестоко избили Васыля Симоненко. До сих пор остается тайной гибель в
«Народные артисты России и СССР Иван Воронов, Валентина Сперантова и Вера Марецкая выхлопотали мне квартиру в Москве»
— Как вас угораздило оказаться в столице Союза?
— Ставил в Харькове пьесу Виктора Розова «В день свадьбы». На премьеру приехал министр культуры УССР Ростислав Бабийчук, собрал директоров театров и начал рассказывать, почему этот спектакль нужно закрыть: «Михаил любит Клаву, но все равно женится на Нюре, — пояснял министр. — Получается, что у нас в СССР, в частности в Украине, нет свободы личности. А именно с этих позиций нас атакуют украинские буржуазные националисты за рубежом! Передайте этому Танюку, что такого спектакля мы не потерпим». Но присутствовавший в зале московский критик Борис Поюровский и автор пьесы Виктор Розов не согласились с министром. В результате появилась статья в центральной прессе. «Лучше, чем у Олега Ефремова и Анатолия Эфроса», — говорилось в рецензии. И по настоянию Розова меня пригласили в Москву. Поскольку в Украине работы все равно не давали, я написал заявление об отпуске по состоянию здоровья и отправился в союзную столицу ставить «Гусиное перо» по Лунгину и Нусинову.
— Правда, что в Белокаменной вы с супругой Нелли Корниенко сначала жили в ложе Центрального детского театра?
— Это была сталинская ложа размером в два дивана. Директором Центрального детского театра был Константин Шах-Азизов, бывший секретарь-«машинистка» Берии. После его казни стал самым либеральным директором в театральной Москве: приютил Товстоногова, вывел в люди Ефремова, дал работу Эфросу. Пригласил в ЦДТ меня и Петю Фоменко, который блистательно поставил там «Короля Матиуша I», а я после фурора «Гусиного пера» занялся постановкой «Сказок Пушкина».
Впрочем, и этот спектакль ортодоксы пытались запретить. Дескать, Старуха, «трудовой элемент», остается в финале у разбитого корыта. А мы в СССР стремимся к хорошей жизни. Такой финал советским детям не подходит... По этому поводу друг нашей семьи, грузинский писатель Константин Гамсахурдия, хорошо знавший, что такое Соловки, сказал мне: «Лесь, вас с вашими взглядами обязательно посадят. Вы должны научиться переплетному делу. Я дарю вам специальный станочек, учитесь переплетать... Дел у них заведено много, а специалистов-переплетчиков не хватает. Я только так в тюрьме и выжил». И он таки научил меня переплетному делу. Я веду дневники с 1956 года, и сам склеил все 217 своих томов. Вся моя букинистика — в моих переплетах.
— А как вам удалось получить квартиру в Москве?
— К министру культуры СССР Екатерине Фурцевой за меня пошли хлопотать народные артисты России и СССР, Иван Воронов, Валентина Сперантова и Вера Марецкая. Фурцева обожала принимать у себя знаменитых артистов. «Конечно, — сказала, расплывшись в улыбке. — Назначим главным и дадим квартиру. С Бабийчуком я все улажу».
А надо сказать, Бабийчук (Ростислав Бабийчук, министр культуры УССР в
— Екатерина Фурцева посещала ваши спектакли?
— Она смотрела «Гусиное перо». Администратор театра меня вызвал, говорит: «Пришла какая-то баба, сказала, что она Фурцева, я ее в проходе посадил». Я вышел в зал, смотрю — точно Екатерина Алексеевна. Но никому ничего не сказал, чтобы не создавать ажиотажа. Актеры отыграли божественно, публика рыдала от восторга. В первом антракте Фурцева взяла меня под руку и водила по фойе, рассыпаясь в похвалах. Дело в том, что в первом акте нет никакой антисоветчины, там просто смешно и весело. Во втором антракте министр водила под руку уже не меня, а Шах-Азизова, который рассказывал ей всю мою подноготную. После спектакля Екатерина Алексеевна хотела сбежать, но ее остановила бойкая Сперантова: «Как вам наш спектакль?» Фурцева ушла от ответа. Но Сперантова не унималась: «А как вам наш режиссер?» Министр в ответ раздраженно погрозила пальчиком: «Воспитывать надо! Воспитывать!» И с воспитательной целью «Гусиное перо» закрыли, а вскоре и меня уволили — за подпись под обращением в защиту Гинзбурга и Буковского.
— В опубликованных дневниках я видел фотографию, на которой вы в Пицунде кормите сгущенкой внушительного вида львицу. Что это: простая беспечность или попытка продемонстрировать храбрость?
— Все из-за моей супруги Нелли. В Пицунде в зоопарке она запросто открыла клетку, вошла к львице и стала кормить ее сгущенкой. Мне стало как-то стыдно, и со словами «А хiба я не козак?» я тоже вошел в клетку...
Читайте нас в Facebook
