Профессор ДонНУ Елена Стяжкина: "Донбасс не вернется в Украину, потому что Донбасса не существует"
Украинская русскоязычная писательница, профессор Донецкого национального университета Елена Стяжкина выступила в Украинском доме на конференции TEDxKyiv 2014, проводимой с целью популяризации уникальных проектов и инноваций, которые несут в себе идеи изменения и развития общества. «ФАКТЫ» предлагают читателям ознакомиться с выступлением, вызвавшим бурю эмоций у слушателей и опубликованным на сайте platfor.ma.
«Донецк — это Украина! И это не просто мое желание, — заявила Елена Стяжкина, — это социология, которая в марте и в апреле, и в мае показывала всегда один и тот же результат: 67 процентов признавали свое желание жить в Украине. Треть хотела в Советский Союз, в Россию, в ДНР и прочие разные приятные их слуху названия. Второй момент, на котором я хочу акцентировать внимание: Донецкая и Луганская области — это украинское село, и так было всегда. Це україномовне українське село. I навiть Голодомор не знищив того села i того корiння.
Еще одна позиция: европейские города. Во всяком случае были ими. Сейчас Донецк больше похож на изнасилованную женщину, чем на европейский город, там сейчас стыд, срам, жертвенность и нежелание об этом думать.
Я же хочу поговорить о голосах, которые мы как будто не слышали, и как будто сейчас они стали слышны так активно. Мы не можем понять, что это за голоса, что это за люди, кто так сильно кричит? Кто эти 20 процентов участников вооруженных формирований Российской Федерации. Там нет гражданской войны. Мы понимаем, что это война России против Украины. Но 20 процентов участников из местного населения там, конечно, есть. Что это за люди?
Франц Боас, американский социолог и антрополог, в середине ХХ века выдвинул очень интересную гипотезу. Он говорил, что в одно и то же время одно и то же общество может жить в разных хронологических порядках. Это означает, что одни люди живут, условно, в обществе постмодерна, а другие, например, живут в традиционной системе ценностей.
Так вот, тот голос, который мы слышим сейчас и не можем понять, что там за смыслы, — это голос присваивающего хозяйства. Этот голос в терминах Энгельса означает хозяйство, которое ничего не производит, воспринимает окружающий мир как природу враждебную, которая может давать, а может не давать.
Здесь канализационный люк — такая же пища, как банан. Кладбищенская оградка, металлические конструкции завода — все это можно спилить и продать. Здесь нет и не может быть вопроса собственности и понимания собственности.
Это природа: она дает — мы берем, мы — не воруем. Кто может ограничить, если нет вопроса собственности? Тот, кто сильнее, — вождь, он же милиционер. Если с вождем поделиться, принести ему жертву — охота будет удачной. Здесь нет завтра как такового, здесь нет рефлексии будущего. День прожит — и хорошо, проживем еще. А может быть, умрем. Рефлексии смерти нет тоже. Есть враждебный мир, природа, есть некие враждебные другие, но совсем нет видения самого себя. Нет вопроса: «Кто я?» И ответа на него тоже нет.
Здесь есть боги, выбившиеся из вождей-милиционеров, — это прокуроры, судьи. Некоторые боги достигают даже уровня президента. Они все — система присваивающего хозяйства. К ним нельзя подходить с вопросом совести, морали — это другой способ освоения пространства. Боги бывают разными, но точно не добрыми. Точно так же, как в античной Греции — язык не повернется назвать Зевса добрым богом. Так и здесь: подлые, хитрые, пьющие, отвратительные, но боги. И надо жертвовать, и надо голосовать за них, и тогда они улыбаются с плакатов, и тогда, наверное, будет умиротворение, и завтра будет очень успешная охота. А может быть, и не будет. Ну тогда они, боги, разгневаются, и нужно будет еще жертвовать и еще, и еще.
У этого мира есть свой «золотой век». Как у каждого присваивающего общества. В том «золотом веке» были шахтеры и металлурги. И верховный вождь, Кетцалькоатль (бог, сотворивший мир, в мифологии индейцев. — Ред.) сидел в Кремле. Он был суров, ужасно суров. Но тогда было хорошо: ведь тюрьма — это тоже хорошее место. Потому что там кормят, там можно жить, там тепло, в конце концов. Тот «золотой век» помнится уже не всеми, уже в легендах. В том «золотом веке» была Великая Победа, сакральная, совершенно выхолощенная в смысловом отношении. Это такая себе титаномахия (битва богов-олимпийцев с титанами. — Ред.), где никто не переживает о том, была ли права Фетида, став на сторону Зевса, и как пострадали гекатонхейры, и жалко ли их вообще. Титаномахия — это когда «наши» победили «не наших», фашистов, какие же мы были молодцы и как мы всем тогда врезали.
Но этот «золотой век» кончился. Изгнание из рая. И дети работают в «копанках» — это такие дырки в земле, из которых достают уголь без всякой техники безопасности. Уголь потом продают. Это та же самая природа, освоение которой сущностно принадлежит присваивающему хозяйству. Индустриальное язычество, «копанки», дети в земле. Денис Казанский, один из замечательных донецких журналистов, сказал, что если смотреть на пейзаж Донецкой и Луганской областей из самолета, он похож на лунные кратеры. Лунные кратеры — это «копанки». Так нельзя жить, кажется. Но так живут…
И дальше случается вот что: второе пришествие Кетцалькоатля послало своих богов с новыми прекрасными средствами еды. Войны тоже, но в первую очередь, еды. Потому что когда танк закончит свою работу, его сдадут на металлолом. Вы скажете мне: ну что вы, танк не делается из такого металла, который можно сдать на металлолом. Но это вы знаете, а они тоже узнают об этом, но только опытным путем. Не сразу, не быстро, но в танке обнаружатся и те части, которые можно сдать на металлолом. Когда сбивали самолеты, то люди тоже несли самолеты на металлолом. Это еда. Это бог принес еды, и это здорово, можно есть дальше.
Можно ли это победить, можно ли чужому богу здесь стать своим? Милосердному — нет. Потому что добра здесь никто не видел. В добро никто не верит, я все еще говорю о тех 20 процентах.
Это добро никто не узнает в лицо. Есть одна история, будем считать ее легендой этой войны. В июне один из небольших шахтных поселков, который не захватила Российская Федерация, был защищен блокпостом украинской армии. Каждую ночь из разных домов поселка этот блокпост обстреливался: то из автоматов, то из минометов. Воины приезжали и не понимали, что такое, что происходит. Один из украинских воинов был местным и сказал: «Я решу эту проблему». Он сделал виселицу, поставил ее возле блокпоста на площади. Утром местные жители принесли бойцам на блокпосту кашу, вареники, колбасу. И сказали: «Ну, хлопцi, шо ж ви не сказали, шо ви — влада!» Тот, который был из местных, спросил, показывая на виселицу: «Ребята, убирать будем?» Они посовещались и сказали: «Нi, нехай постоїть. А то забалуємо». Так вот, сначала виселица, а потом школа. Вот так сюда может прийти чужой бог.
Все время есть вопрос, все время есть тезис, что замороженные и голодные эти люди поймут, что им с Украиной было хорошо, и они вернутся. Нет. Им не было хорошо, и это надо понимать. Они жили очень плохо. И так, как они живут сейчас, им хорошо. Так, как они живут сейчас, они могут жить сколько угодно долго. Танки — еда, почему нет? И более того, тогда возникает вопрос: нужно ли помогать тем, кто не хочет спастись? Танки отличаются немножко, и канализационные люки отличаются от бананов — они сами не воспроизводятся. Поэтому будет экспансия — оружие есть… И опыт есть. Чтобы отобрать где-нибудь в соседней области и точно так же использовать, присвоить и продать.
Но этот мир убьет украинское село. Этот мир уже убивает патриотов. И этот мир убивает и будет убивать своих собственных детей, которые будут вырастать, как Маугли.
Что с этим делать? И можно ли с этим что-то делать? Думаю, что да. Есть две важные вещи: слова и люди.
Первое — слова. Давайте подумаем, что из нашего активного словаря должны уйти слова, которые ничего не определяют. Слово «Донбасс» не определяет ничего. Когда мы произносим «Донбасс», считайте, что мы читаем стихотворение Юза Алешковского: «Живите тыщу лет, товарищ Сталин! И как бы трудно ни было б здесь мне, я знаю, будет много чугуна и стали на душу населения в стране!» Если мы до сих пор меряем то, что мы делаем, чугуном и сталью, то тогда Донбасс — это уголь и все прочее. Но нет, ведь мы не этим меряем наше сегодняшнее движение и нашу сегодняшнюю жизнь. А второе, что нужно изъять из языка, — это «деды воевали», это «Великая Победа». Вот этого быть не должно. Никогда снова!
Война — это смерть, смерть, смерть и еще раз смерть. Это не футбольный матч. Это не «наши» против «их». Это всегда смерть — сначала, потом и в конце.
И второе, тоже очень важное, на мой взгляд. Я никогда не думала, что произнесу эти слова, но я произношу их: этой земле нужна позитивная колонизация, мирная колонизация. Эти земли именно так и осваивались. В конце ХVIII века здесь был Чарлз Гасконье, потом Джон Юз, Лепле, Гельфон, Лаче. Это были люди, которые приехали осваивать уголь, металл и привезли сюда квадратно-гнездовой метод строительства городов. Один из секретарей обкома партии в Донецкой области Дегтярев в 60-е годы понял, что так не получится, и нужна интеллигенция. Тогда туда начали заманивать профессоров, актеров и ученых и создали тот мир, который делал Донецк европейским городом.
Заканчивая, я хочу сказать вот о чем. В еврейских молитвах есть такое окончание «До встречи в Иерусалиме». И много тысяч лет евреи так заканчивали свою молитву. Я хочу сказать присутствующим здесь дончанам, луганчанам и тем украинцам, которые хотят не только любить Украину, но и делать для нее что-то. До встречи в Донецке. Донбасс не вернется в Украину, потому что Донбасса не существует. Здесь будет либо Украина, либо ничего. До встречи в Донецке!"
Фото Евгения Фельдмана, «Новая газета»
15172Читайте нас в Facebook
