Фрэнк Пьюселик: "Правило номер один - не лезть солдату в душу, не просить поделиться своими чувствами"
«…Мой сын вернулся из зоны АТО и несколько недель не выходит из комнаты. Сидит на полу, обхватил руками голову, смотрит в никуда. Казалось, главное — лишь бы вернулся живым. Но сейчас я боюсь за него не меньше, чем когда он был на фронте».
«…Муж пришел на ротацию, по ночам его мучают кошмары, он кричит, хватает меня во сне, дерется, а утром ничего не помнит. Страшно и мне, и ему. Что делать?»— спрашивает женщина в письме в редакцию. И рассказывает, что демобилизованный солдат, живший на соседней улице, покончил собой. А другой вывел из гаража старый мотоцикл и носится по дороге на максимальной скорости. Начал выпивать. Все это происходит уже сейчас, хотя война еще не окончена. Что же будет дальше?
В Нацгвардии Украины понимают, что в идеале помощь психологов нужна солдату на трех этапах: в период подготовки к службе, на передовой и после демобилизации. Согласно официальной статистике, 90 процентов американских ветеранов войны во Вьетнаме развелись, 60 процентов попали в тюрьму, а треть покончила жизнь самоубийством (неофициальные данные еще жестче). Американец Фрэнк Пьюселик, в прошлом участник войны во Вьетнаме, а сейчас психолог и консультант Корпуса мира, уверен, что ни один украинец пока не обладает необходимым опытом: «В Украине много умных психологов, но они не владеют технологией работы с посттравматическими военными состояниями. На протяжении 15 лет после возвращения из Вьетнама я выходил из этого сложнейшего синдрома, вышел и начал помогать выходить из него другим. Я работал с ветеранами восьми воен, украинская — девятая. У меня есть своя технология, которую я на этих ветеранах отработал».
Заметим, что психологическая служба Нацгвардии привлекает для обмена опытом реабилитологов из Литвы, Латвии и Эстонии (страны НАТО), а также украинских волонтеров, которых, к счастью, немало. Но и недостаточно: в среднем один специалист на пятьсот солдат. С добровольными помощниками работает и мистер Пьюселик, который рассказал «ФАКТАМ», как избежать распространенных ошибок в общении с участниками военных действий и что должна делать Украина, чтобы спасти тех, кто борется за спасение нашего государства.
«15 лет понадобилось для того, чтобы с войны вернулось не только мое тело, но и сознание»
— Мне было уже 37 лет, когда я наконец справился, — вспоминает Фрэнк Пьюселик. — 15 лет понадобилось для того, чтобы с войны вернулось не только мое тело, но и сознание. Когда я вышел из самолета в Калифорнии, то опустился на колени и целовал землю… Потом ехал в такси, а вдоль дороги стояли люди с плакатами «Убийцы детей, возвращайтесь на войну!» и бросали в машину яйца и апельсины. Ветеранов Афгана считали изгоями и убийцами детей. У вас сейчас другая сложность — гибридная война, да еще и на своей территории. В бою всегда есть «свой» и «чужой». А тут, по сути, «брат на брата». Это только усиливает травматичность ситуации.
Годами я не мог прийти в себя. Жены не выдерживали, приходилось начинать снова и снова. Помогали друзья и сильное желание справиться. В итоге мне понадобилось четверть века, чтобы трансформировать свой опыт в мудрость. Так что теперь для меня ветеран — это либо человек мудрости, либо потенциальный человек мудрости.
В чем мудрость? Я, например, перестал обижаться. Людям сейчас очень сложно меня обидеть. Я им улыбаюсь. Когда я устаю что-нибудь делать, то не прекращаю процесс, как большинство других, а улыбаюсь и продолжаю. Я приобрел умение «читать» людей, распознавать оттенки их настроений, слышать собеседника. А еще я научился по-настоящему доверять. И считаю это бесценным даром войны.
— В чем сложность адаптации ветерана к мирной жизни?
— В культурах различных племен есть особое понимание сущности воина. Воин — это защита племени. И с того момента, как воин пошел на войну, он перестает быть обычным человеком навсегда. На войне ты — монстр, ты перешел черту. Ради других людей, но перешел. И вернуться за эту черту уже невозможно. Поэтому прежде чем вернуться после войны домой, воин должен был пройти обряд очищения под присмотром шамана. Обряд болезненный. Чтобы внутренний монстр вышел, а воин стал «человеком мудрости», которого общество будет уважать за то, что он спас других, рискуя собой.
Тот факт, что мы позволяем нашим воинам возвращаться домой монстрами, — это наша ошибка. Сложно ветеранам, сложно тем, кто их окружает. В итоге случаются трагедии.
— Правильно ли я понимаю, что на войне все привычные правила игры, весь старый мир рушатся, разлетаются, как пазл? Остаются две четкие задачи: выжить самому и не позволить умереть друзьям?
— Именно. Исчезает «правильно» и «неправильно». Ты делаешь все для того, чтобы выжить. Наблюдать, как убивают твоих товарищей, как страдают те, кто рядом с тобой, невыносимо. Это меняет навсегда. Новые правила игры нужно выучить быстро и соблюдать их точно. Это не те правила, которым обучают на полигонах. Это инстинкты, интуиция, скорость реакции, выносливость, непредсказуемость. Начни сомневаться — и ты умрешь.
Как следствие — работа органов чувств (зрение, слух) обостряется, а способность ощущать и демонстрировать эмоции притупляется. Это психологический феномен. Но в мирной жизни эта способность становится врагом человека.
— Почему, если проблема послевоенной адаптации налицо, многие ветераны не хотят обращаться за помощью?
— Дело в том, что в жизни на фронте есть определенный комфорт. Не нужно думать о нюансах: угроза — убиваешь, безопасность — оставляешь в живых. В некотором смысле это проще, чем весь тот многоуровневый спектр установок и чувств, с которым приходится сталкиваться в мирной жизни. Соответственно, у солдата по возвращении домой включаются сопротивление, нежелание расставаться с этим комфортом. Плюс — на войне чуть ли не первую скрипку в выживании играет доверие товарищу. Солдат приобретает пару-тройку человек, которым доверяет ни много ни мало свою жизнь. Это связь навсегда. Я до сих пор очень скучаю по этому. Когда я вернулся, у меня длительное время было ощущение, что я бросил своих друзей там, чтобы самому находиться дома, в тепле.
В глубине души солдата — уважение, благодарность за этот опыт. Если бы ветераны думали или чувствовали, что война — это сплошь ужас, было бы иначе. Психолог и общество же, по сути, просят воина отказаться от этого ярчайшего опыта. Чего ради?
Большинство ветеранов не спешат к психологам еще и потому, что те «не в теме». То есть теоретики приходят к практикам и говорят: «Я знаю, что тебе делать!» Постойте-ка, кто из вас терял на поле боя друзей? Кто убивал? Я выжил, а ты в тепле. И ты после этого будешь учить меня жить?
«Ветеран выжил, потому что в сложнейших ситуациях говорил себе: «Это ни черта не значит!»
— Какие главные ошибки мы совершаем в общении с теми, кто прошел войну?
— И для родных, и для психологов правило номер один — не лезть в душу, не просить поделиться своими чувствами, не ставить солдату диагнозов. И не навязывать ему проблемы мирной жизни (бывает, жена звонит на фронт и жалуется мужу, что застряла в пробке). Транслируйте спокойствие, не торопите человека, покажите ему, что с вами безопасно. Когда жена или мать начинают давить: «Ну что с тобой? Ты что, не понимаешь меня?», они разрушают до атома тот мир, в котором он находится.
Руководители тоже часто не понимают, чем отличается ветеран от других подчиненных. «Какого черта ты этого не сделал? Я же тебе сказал!» — если начальник после этих слов выживет, это будет для него большим везением. Наблюдайте внимательно: как только солдат стал закрываться — замолкайте. В этот момент внутри воина нарастает напряжение, он сканирует ситуацию и определяет уровень опасности. Увидите, что он перестал сканировать — значит, возвращается. Хотите, чтобы поделился воспоминаниями — поднимайте тему приятных, веселых моментов на войне. Это открывает дверь и к другим ощущениям.
Если ваши политические взгляды отличаются от тех, которых придерживается ваш воюющий родственник, молчите о них. Кто прав, обсудите позже. Не время быть политическим, время быть человечным. Его призвали, он пошел защищать родную землю, и для него теперь ваша логика не работает. Обычно родительский инстинкт побеждает. Но, увы, не всегда. Семья, которая не помогает, заплатит за это высокую цену…
Никогда не забуду случай во Вьетнаме. Представьте: солдат на фронте уже 9 месяцев, на родине его ждет любимая, он смотрит на ее фото по пять раз в день, говорит себе: «Я выживу ради того, чтобы быть с ней». Каждого ее письма он ждет, как манны небесной. И вот она пишет, что не смогла дождаться и выходит замуж за его лучшего друга (который не пошел на войну). И я вижу, как на моих глазах этот человек трескается. Его желание выжить исчезает. Он только что лишился причины жить. Нельзя так делать никогда! Война — не место для игры чувствами. Многие из таких ребят в следующем же бою встают и бегут, не думая, навстречу смерти.
— Как вы предотвратили его гибель?
— Мне нужно было вернуть ему ощущение перспективы. Поэтому я спросил: «Что собираешься делать со всем этим, когда вернешься домой?»
Иногда использую метод реванша: мол, живи, чтобы доказать им, что ты не слабак, что они в тебе ошиблись.
В каждом человеке есть этот инстинкт, эта жажда жизни, которую нужно уметь пробудить. Если передо мной мать, то, скорее всего, надо цепляться за материнский инстинкт. Хочешь умереть? Дело твое, но сначала представь себе, что здесь твой ребенок и тебе, чтобы умереть, надо наступить на него, перешагнуть и оставить. Помню, женщина, которой я это сказал, разозлилась на меня, но собрала волю в кулак и передумала умирать. Через какое-то время я снова встретил ее — смеющуюся, с малышом. Она подошла и призналась: «Ненавижу тебя, Пьюселик, больше, чем кого-либо. Но и благодарна тебе бесконечно».
Если передо мной ветеран, то ясно, что он умеет то, чего не умеет большинство. Могу сказать: «Ты прошел через такое и теперь сидишь тут, как овощ? Это то, ради чего ты воевал и выживал? Тогда давай, ляг и умри здесь, в безопасности, где в тебя никто не стреляет. Хочешь быть куском дерьма — пожалуйста. Или встань и борись».
Ветеран выжил, потому что в сложнейших ситуациях говорил себе фразу «Это ни черта не значит!». Часами сидишь в болоте с тяжелым рюкзаком, прострелено плечо, убиты мирные люди или другие бойцы, но… «это ни черта не значит»! Потому что как только ты впустишь эти чувства в себя — ты мертв. Иногда ветеранам приходится напоминать эту фразу, чтобы запустить инстинкты выживания заново.
-Одна из наших читательниц спрашивает, как ей помочь сыну, который вернулся с войны и долгое время не выходит из дому, сидит на полу и держится за голову. Притом что в этом же селе другой солдат недавно покончил собой…
— Матери нужно понять, что сын ее не услышит. Хочет помочь — пусть ищет его друга-солдата и просит спасти ее сына. Остальных он не послушает, к сожалению.
Жители небольших городов и сел — первые кандидаты на попадание в тюрьму или в ад. Их нужно поддерживать в первую очередь. Парадокс, но в тюрьме многим ветеранам легче. Там все расписано, четко и понятно. Есть правила и надо выжить. Обычный мир им чужд и опасен. «Дайте мне вернуться на войну или умереть» — вот что чувствует воин. Не просто так ведь в течение десяти лет после Вьетнамской войны, в которой погибли 57 тысяч солдат, 60 тысяч ветеранов наложили на себя руки.
«Чтобы очиститься от агрессии, я доводил себя до изнеможения»
— Сплошь и рядом солдаты приходят на ротацию, теряют контроль и срываются на членах семьи…
— Что это еще за ротации?
Либо человек на войне, либо он вернулся и начинает гражданскую жизнь. Это вам не каникулы! У него включен режим «война», по сигналу он переключиться не способен, а потому должен оставаться на фронте, пока его не отпустят навсегда. После этого начнется период реабилитации. Тогда месяц-два ему необходимо будет жить отдельно от семьи и работать с психологами, разбираться со своими демонами. Это не забота семьи — лечить. Дело семьи — понимать. Жены, дети, матери в этот период тоже должны работать со специалистами, чтобы подготовиться к тому, как изменился ветеран внутренне.
К слову, одна из моих жен была уверена, что я хотел ее ночью убить. Но это было не так — я хотел убить парня, который напал на меня во сне…
— В Украине существует проблема с жильем. Редко кто может себе позволить несколько месяцев пожить отдельно от семьи. Если смотреть на ситуацию реально…
— Реальность такова, что я встречался с человеком, который сидит за убийство своего шестилетнего сына. Он вернулся с фронта в семью, сидел и смотрел телевизор, когда сзади вдруг подошел малыш, чтобы показать папе игрушку. Ребенок включил игрушку, и щелчок прозвучал, как затвор калашникова. Парень сломал ребенку шею. После чего сам отправил себя в тюрьму. До конца жизни. Он никогда себе этого не простит. Он живет в аду. И исправить ситуацию уже невозможно.
Сколько ветеранов ломают руки-ноги своим женам, а тем самым себе — жизнь. Почему? Потому что они не адаптировались. Потому что государство не сделало ничего реального, чтобы помочь этому человеку. Америка, Англия, Испания заплатили ужасную цену за свое безразличие — они потеряли часть населения, еще часть стала асоциальной, неэффективной, несчастной.
— Что должна сделать Украина, чтобы помочь ветеранам?
— В срочном порядке пригласить специалистов из тех стран, где были войны. Пять специалистов — я всех их знаю, со всеми ними работал, так как участвовал в разработке технологии вывода человека из посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), которой теперь пользуется Америка (у вас тоже должна быть госпрограмма). Затем дать этим людям возможность обучить 500−800 лучших психологов в стране. После чего отправить этих лучших экспертов во все регионы и больницы готовить следующих специалистов. Через шесть месяцев у вас будет 10 тысяч тренированных человек, которые предотвратят катастрофу. Если вы не сделаете этого — большой вопрос, выживет ли Украина как государство. Россия спит и видит ослабленную, деморализованную Украину. Я говорил это вашим политикам, дипломатам, министрам. Но они отвечают, чтобы я не волновался. Мол, у них все под контролем. А я вот волнуюсь.
Сегодня в Украине 696 центров психологической помощи, но люди, которые там работают, не имеют должной подготовки.
Я 20 лет работал с ветеранами, потом ушел в бизнес-консультирование, но сейчас, когда в Украине война, я здесь. Через несколько недель будут готовы 150 моих учеников. А нужны десять тысяч! В идеале психолог работает двумя способами: в группах (2−3 группы по 10−15 человек в неделю) и индивидуально (18 часов в неделю).
— Может ли человек справиться с посттравматическим синдромом в одиночку? У вас ведь получилось…
— Не думаю, что это хорошая идея. В лучшем случае ветерану придется пройти через разрушение семьи, травмирование психики детей, потерю работы.
Я выходил из ПТСР без специалистов, потому что у меня не было альтернативы. Тогда не существовало техник. Я был на грани смерти, почти умирал… Сложность еще и в том, что когда ты работаешь с собой сам, нет обратной связи. Некому оценить, что ты делаешь правильно, а что неверно. И ты продолжаешь повторять одни и те же ошибки. Знаете, что я делал, чтобы очиститься от агрессии? Доводил себя до изнеможения. Со мной были три мои собаки-лабрадора, мы выходили и начинали бег. Я брал вершины, представляя себе на их месте врагов. Я во что бы то ни стало хотел снова стать человеком. Падал обессиленный, но собаки толкали меня вперед, и я поднимался и продолжал. Эффекта хватало на неделю. После чего я снова брал собак и выходил на пробежку…
Фото с сайта sbmgroup.biz
22749Читайте нас в Facebook
