Бал жизни
После статьи о К. Ю. Лаврове новый сезон в «ТЕАТРЕ ВРЕМЕН… » я решил продолжить рассказом о летних гастролях мюнхенского «Резиденц-театра» в Киеве, рассказом об одном его спектакле, потому что театр нашей страны получил серьезный урок не только профессиональный, но и шире -- урок в социальном, нравственном смысле. Урок, над которым стоит задуматься не только артистам и режиссерам, но и другим деятелям культуры, и даже представителям власти, заботящимся о духовном здоровье людей.
Стоит ли тревожить прошлое?
«Бал жизни» -- так был назван спектакль «Германия, бледная мать» Х. Зандерс-Брамс, показанный в нашем городе знаменитыми баварцами. Спектакль этот мы -- группа артистов и режиссеров Театра имени Леси Украинки -- посмотрели в марте этого года в Мюнхене во время наших гастролей, где «Осенние скрипки» И. Сургучева и «Развод по-русски» Н. Птушкиной пользовались серьезным зрительским успехом.
В тот вечер мы не играли, а только репетировали, но директор тамошнего театра, господин Д. Оппиц, предложил нам сместить репетицию, чтобы посмотреть этот спектакль. Актеры наши -- преимущественно молодые -- отнеслись к этому с прохладцей. Их пришлось буквально загонять на спектакль с таким для нас малопривлекательным названием. Однако я уже ранее не раз убеждался, что вкус господина Оппица безупречен, поэтому я настаивал. Многие наши артисты все-таки посмотрели спектакль и не раскаялись.
Лишь позже, в Киеве, от Чрезвычайного и Полномочного посла Германии в Украине господина Э. Гайкена я узнал, к стыду своему, что название этого спектакля -- не что иное, как строчка из стихотворения Б. Брехта, написанного им в тридцать третьем году после прихода к власти нацистов. А еще позже я узнал, что в Берлине на одной из улиц есть памятник -- скульптурная группа -- который в честь этого стихотворения так и назван, -- «Германия, бледная мать».
Спектакль мы смотрели в Мюнхене без перевода, и, тем не менее, он был не только понятен, но и произвел огромное эмоциональное впечатление. Скажу больше, мне он представляется одной из самых значительных театральных постановок западного театра за последнее десятилетие, явлением, безусловно, выдающимся на театре, общечеловеческим, адресованным не только зрителям Германии, но и всем людям на Земле, всем, кто пережил тоталитаризм в разных формах, и всем, кому еще предстоит его пережить. И когда речь зашла о том, какие спектакли мюнхенцы повезут на гастроли в Киев, -- по сложившейся традиции они отбирают наши спектакли, а мы отбираем их постановки, -- я без раздумий прежде всего назвал «Германию, бледную мать».
Мюнхенцы приехали к нам в середине июля, потому что тот немногочисленный актерский состав, что занят в этом спектакле, собрать было не так-то просто, артисты заняты в разных театрах и съезжаются в Мюнхен только в дни показа спектакля.
И хотя июль -- по традиции -- начало мертвого театрального сезона в Киеве, театр наш во все дни гастролей мюнхенцев был переполнен. Для синхронного перевода мы арендовали по шестьсот наушников на каждый вечер, но их все равно не хватало, и администрации нашей пришлось выслушивать далеко не шуточные нарекания разгневанных зрителей.
Приглашая спектакль в Киев, я не сомневался, что он будет иметь успех и эмоционально взволнует киевлян, но реальность превысила мои самые смелые ожидания. Зрители смеялись, плакали, затихали так, что порой казалось -- зал абсолютно пуст, и в конце взрывались бесконечной овацией. Наши гости были счастливы.
Я никогда не думал, что через полстолетия немцы могут так беспощадно говорить о своей истории, начиная с тридцать третьего года, так бешено ненавидеть фашизм, так художественно, эмоционально вскрывать глубинные его корни, так вдохновенно всем строем спектакля протестовать против того страшного Молоха, что привел к гибели миллионов и миллионов людей.
Как часто бывает в жизни: все это было и быльем поросло. Сменились поколения. Сменился строй. По сравнению с нами немцы живут сегодня достаточно сытно, достаточно безмятежно. Стоит ли тревожить прошлое? Стоит ли вспоминать больные и уродливые -- чего греха таить -- страницы собственной истории, страницы, за которые и стыдно, и горько, и жутко? Что, других тем нет?.. Других сюжетов?.. К услугам театра вся мировая драматургия, и немецкая в том числе.
Но мюнхенцы не вняли этим, очевидно, и в Германии бытующим конформистским догматам, и поставили спектакль-напоминание, спектакль-предостережение, страстно обличающий фашизм как явление глубоко античеловеческое, варварское. Поставили в бывшей колыбели нацизма, в Мюнхене. Для этого и сегодня нужно иметь немалое гражданское мужество.
Семейный портрет в экстерьере Германии тридцатых-шестидесятых
Посмотрев этот спектакль, я подумал: «А можем ли мы так же бесстрашно пуститься в плавание по волнам нашей новейшей истории, так же, не щадя себя, признать, что за все свершенное большевиками в ответе каждый?» Эта мысль волновала и переполняла меня, когда после просмотра спектакля мы шли по ночному Мюнхену, и одна актриса, потрясенная игрой немцев, тихонько спросила меня: «А как завтра играть?» Но меня в тот вечер волновал совсем иной вопрос: почему у нас нет таких очищающих душу пьес и спектаклей о нашем прошлом? Почему мы в полный голос, художественно, так, чтобы это дошло до сердца, не говорим об ужасе не только сталинщины, но и об ужасе десятилетий застоя, когда тихо и страшно в своей обыденности подавлялось все живое в обществе? Нынешний инфантилизм молодежи -- лишь одна и то не самая негативная реакция на это подавление.
После спектакля в Киеве я видел, без преувеличения, трагические глаза зрителей. Видел слезы у молодых женщин. Ветераны войны долго не могли говорить. Их переполняли противоречивые чувства. Им так не хотелось согласиться с одним эпизодом в спектакле, но они не могли не согласиться. Там была сцена, когда немецкую женщину насилуют советские солдаты. Это был лишь один микроэпизод, он длился две-три минуты, но какая жуткая тишина стояла в зрительном зале, как мы все с трудом воспринимали, переваривали этот общеизвестный факт в истории войны, как мы хотели о нем забыть, -- потому что это о нас. Но правда о нас была в спектакле в гомеопатической дозе в отличие от сокрушительной, обвальной все три часа художественной правды про них.
Практически спектакль «Германия, бледная мать» -- это семейный портрет, но не в интерьере, а в экстерьере истории Германии тридцатых-шестидесятых годов нашего столетия. Занято в нем всего девять артистов. Однако они, кроме героя и героини, исполняют, по-моему, не менее десятка ролей, так что картина жизни страны представлялась здесь довольно полно.
Семейный портрет. История семьи. Как они встретились. Он и она. В тридцатые… Как полюбили. Как его призвали в армию. Как он ушел на фронт. Как гестаповцы жировали в тылу и издевались над людьми. Как она отдалась другому. Как он приехал на побывку и понял, что она была ему неверна. И как он ее грубо и неловко взял. Как она родила ребенка. Как разбомбили ее дом. Как она пошла с котомкой и ребенком пешком в Берлин к родным. А до этого унизительная в своей отвратительности сцена, как она и ребенок вымаливают у гестаповцев разрешение на тот поход. Как родственники, фашиствующие бонзы, равнодушно проходят мимо. Как он возвращается с фронта, опустошенный и обессиленный, и знающий что-то такое, что может знать только тот, кто прошел страшными дорогами войны. Как те самые люди, что кричали «Хайль Гитлер!», прославляют демократию и процветают…
И еще многое есть в этом спектакле. Пиры фашистских функционеров, и как нацисты срывают с героини платье, потому что оно приглянулось их пассии, как солдат-муж в оккупированном Париже ищет и не находит у случайной женщины теплоты и понимания.
Высшая гармония театра
Но все это, так сказать, тема, сюжет, история. Вся штука в том, как это сделано, как поставлено. И тут начинаются загадки.
По реализации материала я могу сравнить этот спектакль с одним из лучших спектаклей Анатолия Васильевича Эфроса «Вишневый сад», поставленный им в Театре на Таганке, потому что и там, и здесь очень трудно сразу раскусить, как это сделано. Высшая гармония театра. Перетекание одного микроэпизода в другой происходит и плавно, и незатейливо, и незаметно, и не ухватишь сразу принципа -- вот высшее достижение режиссуры.
Правда существования безусловна, но тут же отстраненная метафора, Брехт, ироничная, насмешливая нота, опрокидывающая сентиментальность. Откровенная сатира соседствует с глубочайшим психологизмом, странный персонаж -- женщина с набеленным, клоунским лицом, в белом блестящем галифе, сухая и жесткая, сосуществует с реальными, земными персонажами. Они много и прекрасно танцуют. Но танцуют не отдельно, не номером. И это даже не танец, а полунамек на танец, филигранно отточенный, легкий, изящный. Он или предваряет эпизод или его заканчивает, но чаще предваряет -- некий эпиграф к тому или иному мгновению эпохи, точный адрес места действия, времени, характера, привычек и вкусов героев. А все вместе -- это зрелище эмоциональное, чувственное, соединяющее документальность, неореализм, драматическое и комедийно-пародийное ощущение жизни, трагические и балаганные формы, демократичное по способу общения со зрительным залом. Ужас повседневных проявлений нацизма, эпохи невменяемой и бесчеловечной, ужас войны, и то, как она коверкает судьбы и характеры людей, доходит до зрителей и откликается в них эмоцией. Пронзительный вопль. Мольба о жизни справедливой, чистой и светлой, в которой человек может состояться и должен, может раскрыть свои способности, -- то, ради чего он, собственно, появился на этой земле.
Режиссерские решения в спектакле Роберто Чюлли -- замечательны. Просты и метафоричны. Естественны, без эпатажа и вопрекизма. Все по сути. Все, как ни странно, через Станиславского и Мейерхольда, -- из глубин конфликта.
Замечательно, в нескольких измерениях, поставлена сцена рождения ребенка у героини.
После очередной бомбежки и даже во время ее у Елены начинаются схватки. А где-то в другой части сцены ребенок -- замечательная актриса Таня Шляйф -- начинает осторожно делать зарядку. Мы уже знаем, что это дочь героини, потому что практически от ее имени ведется рассказ. Она начинает спектакль и становится свидетелем, а то и участником всех сцен до своего рождения. Так вот она -- ребенок -- начинает делать зарядку. Сначала движения плавные, затем резкие. Вдруг она разбегается, но упирается в невидимую преграду, отступает и начинает все сначала.
И постепенно мы начинаем понимать, что актриса имитирует движения плода в чреве матери. Схватки продолжаются. Зарядка и бег -- тоже. Ребенок все никак не может родиться. Наконец, под изящную, насмешливую музыку появляется в белом, блестящем галифе акушерка. Она усаживает Елену на высокий стул, покрывает ее колени белой простыней. Ребенок заходит за стул и, наконец, в момент кульминации схваток, под оглушительные аплодисменты зрителей ребенок вылетает вперед между ног матери, и счастливая акушерка на весь мир орет: «Хайль Гитлер!»
Жестокий этот, иронически-пародийный эпизод, в котором натурализм и сатира соединены вместе, является лишь частью художественной поэтики спектакля «Германия, бледная мать».
Трагической буффонадой пронизаны буквально все эпизоды, но это элегантная буффонада, легкая, неназойливая. В быт спектакля неожиданно врывается политический сарказм, издевка, насмешка. Вот друзья приходят поздравить молодых. Торжественно и чинно. Каждый со своим подарком. Все подарки завернуты в красивую рождественскую бумагу, перевязаны праздничными лентами. Молодые благодарят, радуются, развязывают подарки, а в них -- солдатский мундир, каска, ружье. И сразу, без всякого перерыва, герой снимает свадебный костюм и облачается в солдатское одеяние. Семейная жизнь закончилась, еще не начавшись.
Примечательно в спектакле почти буквальное повторение рафинированных, холодных, бесцветных оргий нацистов и точно таких же пьянок ревнителей демократии послевоенной Германии. Причем играют это одни и те же артисты. И просто, и страшно. И, как результат всего этого, остановившаяся жизнь в финале… Героиня неподвижно, пусто глядит перед собой. За ней медленно начинает вращаться школьный глобус. На сцене становится темно -- освещены лишь лицо героини и медленно вращающийся глобус.
… В Киеве спектакль назывался «Бал жизни». И это справедливое название, потому что он, спектакль, включает в себя и бал удачи, и бал неудачи, радость и горе. В двадцатом веке часто на балу жизни -- унижение достоинства человека, разочарование, предательство, опустошение и кровь -- все то, что обязательно приносит тоталитарный режим стране, где разбиваются сердца. Баварский театр талантливо напомнил нам об этом. Вызвал чувства добрые. А они всегда в дефиците. Особенно в наше хроническое время перемен…
После спектакля одна молодая женщина мне сказала: «Хороший спектакль, но, знаете, это слишком жизненно, чтобы показывать на сцене». Я уж не знаю, комплимент это или нет. Скорее, точка зрения. И добавила: «Но все равно я так вам благодарна, что вы меня позвали».
«Facty i kommentarii «. 23-Сентябрь-2000. Культура.
324Читайте нас у Facebook
