Иван Дзюба: «Чтобы украсить свою комнатку в писательской коммуналке, я развесил по стенам рулоны разноцветной бумаги с написанными на них афоризмами»
«Вот исполнится 80 лет, тогда и уйду на пенсию», — шутливо говорит Иван Михайлович Дзюба своей жене Марте Владимировне, когда она просит его поберечь здоровье и отдохнуть. На что супруга, в тон ему, замечает: «От себя на пенсию не уйдешь». Буквально накануне юбилея увидел свет остропублицистический труд Ивана Дзюбы «Нагнітання мороку», а сейчас он уже размышляет над новой книгой. Его интеллектуальное «энергетическое поле» притягивает окружающих. Впрочем, не меньше привлекают присущие Ивану Михайловичу достоинство и благородство (духовный аристократизм, хотелось бы сказать, не употребляйся это понятие столь часто всуе). Гениальный Сергей Параджанов, друживший с Дзюбой, подметил это в свойственной ему манере — однажды примерил на Дзюбу фрак и радостно воскликнул: «Да он же князь Андрей Болконский! Ему надо сниматься в «Войне и мире»…
«После гибели отца все держалось на маме»
— Иван Михайлович, вам доводилось позже надевать фрак или смокинг?
— К счастью, нет. Хотя фрак мне однажды подарили. Было это в Германии, во Франкфурте-на-Майне, куда меня пригласили выступить с лекцией. Один украинский эмигрант (а у нашей диаспоры бытует представление, что мы на родине нищенствуем) принес мне в гостиницу добротный старый фрак. Тяжеленный такой! Я взял — отказаться было невозможно. А потом думаю: что же с ним делать? Запаковал и решил вынести. Но, как на грех, иду по коридору гостиницы — а там баки с мусором только что забрали, выхожу на улицу — и здесь контейнеров нет. В конце концов я оставил сверток рано утром где-то в углу и… сбежал. В Германии в это время была паника из-за террористических актов, проверяли каждый подозрительный пакет.
А вот мантию надевать мне пришлось (когда присвоили звание Почетного профессора Киево-Могилянской Академии), но она не такая тяжелая, как фрак… К одежде, раз уж речь зашла о ней, я не взыскателен. Единственное, чего не люблю еще со школьных лет, — надевать обновки.
— Почему?
— В новой одежде как-то неудобно… Была такая история: в седьмом классе мне как круглому отличнику и сыну погибшего фронтовика поручили от имени школы выступить с трибуны на первомайском митинге. И мама по такому торжественному случаю спешно справила мне новый пиджачок — старый уже протерся на локтях, а костюма не было.
Когда мне дали слово, я сказал, что нужно вспомнить тех, кто не вернулся с войны, вспомнить вдов и сирот. Людей это очень тронуло. Ведь никто не говорил об этом, хотя был 46-й год. День Победы при Сталине не отмечали… В конце я «забыл» произнести обязательное: «Да здравствует наш великий вождь…» Начальство всполошилось, но списало все на то, что ученик переволновался. На самом же деле это был маленький мальчишеский протест. Притом я умудрился-таки надеть свой любимый старенький пиджак. И мама тогда очень расстроилась. Ей таких трудов стоила та обновка.
— «Ми наросли з малих худеньких матерів…» — писал Микола Винграновский о поколении украинских шестидесятников.
— Да, все держалось на маме после гибели отца — он сгорел в танке в 1944-м… Мама работала санитаркой в больнице рабочего поселка Еленовские Карьеры (позже Докучаевск) на Донетчине. Родители перебрались сюда из родного села Николаевка в 1932 году — голод погнал. Отец устроился каменщиком в карьере. Очень тяжелый труд, но давали килограмм хлеба в день — целое богатство по тем временам. Помню, как отец приносил мне с работы ржаную горбушку «от зайчика», который все время встречался ему по дороге. Этот хлеб от удивительного доброго зайчика был самый вкусный… Но, знаете, у нас в семье не было излишней нежности, сентиментальности. Позже, уже в студенческие годы, когда видел, как мои городские друзья при встрече с родителями целуются-обнимаются, мне казалось это фальшивым — привык к другим, сдержанным, отношениям. Отец поцеловал меня первый раз, когда отправлялся на фронт.
Оставшись без отца, мы с младшим братом Виктором, как могли, помогали маме. Выживали только благодаря огороду и небольшому участку земли, который обрабатывали вручную. В 12 лет я косил траву и запрягал в воз корову, пахали мы вместе с нею… Трудно приходилось не только нам, а и всем в поселке. Здесь жили греки, молдаване, украинцы, россияне. Но никаких конфликтов никогда не возникало. Жили без хитростей, без обмана, делились друг с другом чем могли. У нас был небольшой сад — мы с дедом сажали его вместе (в школе я был «юным мичуринцем»). Более вкусных вишен и абрикосов я в жизни не ел. А у тех людей, кто приехал позже и жил в землянках, такой «роскоши» не было. И я, конечно, давал им фрукты. «Ти ж не сонце, всiх не обiгрiєш», — говорила мне мама. Но сама тоже делилась с соседями.
Существовал в нашем поселке и стихийный «бартер» с пленными немцами, которые работали на восстановлении терриконов и железных дорог. Никто их не упрекал войной — знали, что простой человек всюду подневолен (умерло пленных очень много, но сейчас в поселке уже и следа не осталось от их кладбища). Немцы больше всего страдали от голода, мы — от холода зимой. Потому, идя с работы, пленный нес обломок шпалы или горсть угля, а взамен получал картофелину, бурачок или кусок хлеба. Однажды на Пасху я, сэкономив пару крашенок, пошел на базар, там нашел какого-то одиноко стоявшего немца и отдал ему. Он оторопел от изумления. Ничего не сказал, только посмотрел на меня…
— Вам легко давалась школьная наука?
— Да. Правда, мама так привыкла к моим пятеркам, что была свято убеждена — если оценка ниже, значит, плохо учусь. Сама она с трудом читала и писала, пройдя в 20-е годы школу ликбеза. А книгочеем в нашей семье был дед Федор Анфимович. Он и бабушка Наталья Кузьминишна, приемные родители моего отца, стали для нас родными людьми. Так вот, дед перечитал всего Дюма и увлеченно рассказывал мне в детстве о виконте де Бражелоне и графе Монте-Кристо. А больше всего он любил «Тихий Дон» Шолохова. И что интересно: сперва я прочитал украинское издание этой книги. Текст звучал для меня настолько органично, что позже оригинал воспринимался как перевод.
Электричества в те годы не было, дед читал при свете огня, разведенного в печке, а бабушка сердилась из-за такого расточительства. Говорила: «Як помреш, то треба буде тобі книжки в труну класти». На что дед отвечал: «Тiльки тi, що я не читав». Подобные диалоги и сценки из домашней жизни я записывал со школьных лет. Много записей сохранилось. Украинская речь, которую слышал, была богатой и органичной. Она привила мне вкус к слову. Надо сказать, что в 40-е — 50-е годы на Донетчине русскоязычными были лишь большие города (при этом даже на окраинах Сталино, нынешнего Донецка, говорили по-украински). А в селах, рабочих поселках преобладала украинская стихия. Но почему-то в публичной жизни украинский язык был на вторых ролях. И я стал задумываться над этой проблемой, а отсюда потянулась ниточка к культуре, истории. Этот процесс самосознания продолжился и обострился в Киеве. Почему закрывают украинские школы? Почему в городе не слышно украинской речи? Почему к языку и культуре украинского народа относятся как к чему-то незначительному, второстепенному? Если это интернационализм, то что тогда русификация?
«Для празднования бракосочетания с Мартой я отпросился на день у врачей Тубинститута, где лечил обострившийся туберкулез»
— Вы однажды признались, что очень хотите, чтобы ваша работа «Інтернацiоналiзм чи русифiкацiя?», написанная в 60-е годы, наконец-то потеряла свою актуальность.
— К сожалению, этого не произошло. Напротив, вопрос еще больше актуализировался. И в моей новой книге «Нагнiтання мороку» я не случайно дал такой подзаголовок: «Вiд чорносотенцiв початку XX столiття до українофобiв початку столiття XXI». Понимаете, если кто-то не хочет говорить по-украински, равнодушен к украинской культуре — это его личное дело. Но не нужно мешать тем, кому Украина дорога, а тем более объявлять их «националистами». Доходит до абсурда — в аэропорту Донецка украинофобы протестуют против того, что название города написано по-украински, с мягким знаком. Это, дескать, происки «галичанских оккупантов». Помню, в 90-е годы попытались наладить такую практику: на каникулах дети с Донетчины отдыхали на Галичине, в Карпатах, а школьники из западных регионов ездили в восточные области. Но продолжалось это недолго, поскольку пошли разговоры, что из детей «делают националистов». Какая дикость! Ведь это нормальный процесс культурного обмена, взаимопознания. К сожалению, сегодня в Украине нет единого информационно-культурного поля.
— В вашей семье такое «поле» все-таки присутствует. Свою будущую жену вы ведь встретили во Львове?
— Да. В юности я мечтал, что встречусь с НЕЙ — своей судьбой при романтических обстоятельствах: на лесной тропинке, на пустынном берегу моря… А произошло это в обычной львовской квартире, где в тот день было многолюдно. Писательница Ирина Вильде отмечала юбилей, в числе гостей находились трое киевлян — Драч, Винграновский и я (приехали мы во Львов по приглашению Дмитра Павлычко, чтобы проводить творческие встречи). Помню, когда увидел Марту, появившуюся позже других, сразу стало понятно, что это — ОНА. Мы протанцевали с ней весь вечер. Мне кажется, с первых же минут встречи между нами все было решено — без слов… До этого, кстати, знакомясь с гостями, увидел и маму Марты — очень красивую женщину. Павлычко тогда «пророчески» сказал: «Дивись, яка мама гарна! Такою і дочка буде».
Спустя год мы с Мартой расписались во Дворце бракосочетаний на Липках (сейчас в этом старинном здании браки уже не регистрируют). Я отпросился на день у врачей Тубинститута, где лечил обострившийся туберкулез. Торопился на церемонию и в спешке порезался, когда брился. Слава Богу, женщина-церемониймейстер оказалась с чувством юмора и подшучивала над женихом. А свадьбу мы устроили в саду, на лавочках. Пришли Лина Костенко, Иван Драч, Евген Сверстюк, Владимир Дрозд, Евген Гуцало… Так весело было! Сад находился напротив старой писательской коммуналки, где мне к тому времени выделили комнату — два метра шириной и шесть длиной. Все гости там бы не поместились.
— Слышала, что это ваше жилье на Институтской, 14 выглядело очень экстравагантно.
— Дело в том, что комнатой служил бывший коридор с ободранными стенами. Нужно же было хоть чем-то их украсить. И я развесил несколько рулонов разноцветной бумаги, написав на них афоризмы классиков и шуточные лозунги. Вышло, по-моему, неплохо. Павло Загребельный описал эту комнату в одном из своих романов. Двери не закрывались: все, кто шел в Дом писателей на Банковую или возвращался оттуда, по дороге заглядывали ко мне. Я вывешивал объявление: «Мене нема і не буде». Но ему не верили. Да и как поверить, если в комнате звучала музыка…
— Эстрадная?
— Нет, классическая. Я очень любил слушать Баха, Бетховена, Шопена, Прокофьева, Шостаковича. И собрал огромную коллекцию пластинок (впоследствии отдал ее сыну Григория Кочура Андрею — он большой меломан). Как-то, помню, достал путевку в Дом творчества в Ирпене, чтобы засесть за срочную работу. Но так ее и не сделал, потому что через день ездил в Киев, на концерты в филармонию. Слушать Рихтера, Гилельса — это же такое счастье!
Одно время у меня жил Иван Драч, у него еще не было своего угла. Так он под впечатлением музыки Прокофьева написал о нем поэму. А чаще всего, бывало по нескольку раз в день, я ставил пластинку с «Аппассионатой» Бетховена. Летом сквозь открытые двери комнаты музыку можно было услышать во дворе, где в маленьком доме жила студентка консерватории. Как-то она подошла ко мне и сказала: «Вы так чудесно играете Бетховена!» Я не отважился разочаровывать ее… Вскоре писательскую коммуналку поставили на капитальный ремонт, и мы с Мартой и маленькой дочкой переехали в «непростой» дом.
— Почему «непростой»?
— Мне предложили на выбор либо две комнаты в квартире с соседями на Нивках (тогда это еще была необжитая окраина), либо изолированное жилье на Воздухофлотском проспекте. Конечно, я выбрал второй вариант. Как позже выяснилось, это был ведомственный дом КГБ. Так что я находился под контролем. Позже, будучи в следственном изоляторе тюрьмы КГБ, я видел некоторых жильцов дома: один стриг арестантов, другой выводил их на прогулку… Вообще среди тюремного персонала люди попадались разные. Кто-то лютовал — как, например, женщина, проверявшая передачи. Она на крошки раздавливала хлеб, который передавала мне Марта. А были и такие, как конвоир-прапорщик, водивший на допросы. Высокий, красивый парень, он неизменно обращался ко мне: «Особливо важливий державний злочинець». И вкладывал в эти слова столько иронии! Хотя ему вообще запрещалось говорить с заключенными…
— Скажите, как близкие пережили ваш арест?
— Для моей мамы это было страшным ударом. В Докучаевске к ней явились с обыском, а у соседа напротив устроили «наблюдательный пункт» — следили, не заходят ли к маме подозрительные личности. Но больше всего она переживала, что Марта меня бросит из-за того, что я в тюрьме. Успокаивала ее моя теща Ольга Ивановна, имевшая опыт сибирской ссылки. Очень мудрая женщина. Много лет прожила с нами, душу вкладывала в семью. И умерла у нас на руках. У нее был рак… Я уволился с работы (жили на зарплату Марты), чтобы последние месяцы ухаживать за Ольгой Ивановной.
— Иван Михайлович, вы верите в чудеса?
— Вообще-то не верю. Но необычные случаи в жизни происходили. Один был в детстве: рано утром в окошко нашего дома стала настойчиво биться какая-то птица. «Будет дорогой гость», — сказала бабушка. Я, конечно, как «образованный человек» — школьник — отнесся к ее словам иронически. И отправился на улицу. А вернувшись домой, увидел… отца. Он тогда чудом сбежал из плена.
Другой случай: мы с женой шли на Труханов остров по Пешеходному мосту, а маленькая Оленка побежала вперед и решила спрятаться от нас. Вижу: она стоит на самом краю проема. Еще полшага, и все. Что делать? Кричать, бросаться к ней нельзя, чтобы не напугать… К счастью, судьба ее хранила.
— Вы строго воспитывали дочь?
— Я не способен на какую-то строгость, тем более по отношению к ребенку. Дочка воспитывалась сама, видя наши отношения, слушая разговоры. До школы Оленка не знала русского языка, и я относился к этому спокойно — понимал, что никуда от него не денется и усвоит. Так и случилось. Мы специально не воспитывали из нее украинского патриота, как, бывает, стараются родители. Я считал, что искусственно «прессинговать» ребенка не нужно. Не нашпиговывал ее знаниями об истории Украины, национальных обычаях… Но, как оказалось, все это есть у нее в душе. И дочь вела и ведет себя как украинка.
764Из досье «ФАКТОВ»
Иван Дзюба родился 26 июля 1931 года в селе Николаевка Волновахского района на Донетчине. После окончания института в Донецке и аспирантуры Института литературы Академии наук Украины работал в издательстве «Днiпро», журнале «Вiтчизна» (уволен за «идеологические ошибки»), в издательстве «Молодь» (уволен за протесты против политических арестов). В общей сложности 12 лет трудился корректором в «Украинском биохимическом журнале» и многотиражной газете Киевского авиазавода.
После ареста в 1972 году 18 месяцев находился в следственном изоляторе. В 1973-м осужден Киевским областным судом на пять лет лишения свободы. Освобожден по амнистии.
Академик Национальной академии наук Украины. Автор книг «Звичайна людина» чи мiщанин?», «Інтернаціоналізм чи русифікація?» (написана в 1965 году, впервые издана в Украине в 1998-м), «Гранi кристала», «Застукали сердешну волю», «Україна перед сфiнксом майбутнього», «Україна в пошуках нової ідентичності», «Тарас Шевченко», «Нагнiтання мороку» и многих других. Лауреат Национальной премии имени Т. Шевченко. Герой Украины.
Читайте нас у Facebook
