«Я хочу быть погребенным там, где меня убьют»
…Еще до недавнего времени в Киеве жили люди, помнившие приезд императора Николая II на празднование 50-летия отмены крепостного права и открытие памятника царю Александру II. Моя знакомая, вдова известного киевского фотографа-художника Нина Мелитоновна Болотова рассказывала мне в 1960-х годах, как она видела на Владимирской улице у Софийского собора экипаж с царем и царицей и не могла оторвать глаз от огромного царского кучера в красном кафтане. О премьере Столыпине она говорила, будто он ходил по Киеву без охраны и даже заходил в кафе и скверы. Впоследствии мне удалось выяснить, что по приезде в Киев премьер остановился в генерал-губернаторском доме на Левашовской (ныне Шелковичной) улице и действительно ходил без охраны, но не по всему городу, а только в киевское отделение Госбанка на улице Институтской, где в то время жил его близкий сотрудник, министр финансов Владимир Коковцев. Отсюда, очевидно, и пошли слухи о беззаботных прогулках Столыпина по Киеву. В действительности все выглядело иначе…
«Пулю можно предупредить, а от бомбы никакой панцирь не спасет»
Визит царя в Киев проходил в напряженной атмосфере. Двор ехал в южную столицу революционного террора. Столыпин готовился к худшему. Его тяготили плохие предчувствия. «Летом 1911 года, — вспоминал лейб-хирург Георгий Рейн, бывший перед тем профессором в Киевском университете святого Владимира, — Столыпин завел со мною разговор о Киеве, куда он направлялся вместе с государем. Я ему сообщил, что Киев — город сложный, населенный различными национальностями и излюбленный социалистами-революционерами… Я посоветовал Петру Аркадьевичу носить под платьем во время пребывания в Киеве легкий панцирь, о которых тогда много писали. На это Столыпин ответил: «Пулю можно предупредить, а от бомбы никакой панцирь не спасет».
Нехорошие предчувствия не оставляли премьера и в Киеве. По городу ходили слухи о заговоре. Когда Столыпин шел вдоль заполненных праздничной публикой лож киевского ипподрома, одна из дам, здороваясь с ним и смотря на его обвешенный орденами сюртук, промолвила: «Петр Аркадьевич, что это за крест у вас на груди, точно могильный?»
Эти слова, вспоминал киевский губернатор Алексей Гирс, «больно ударили меня по нервам». Надо полагать, зловеще прозвучали они и в душе Столыпина. Недаром именно во время киевских торжеств 1911 года он сделал письменное распоряжение на случай смерти. «Когда вскрыли завещание Столыпина, — писал Георгий Рейн, — в первых же строках его стояло: «Я хочу быть погребенным там, где меня убьют». Очевидно, обреченный премьер хотел, чтобы его смерть служила вечным укором Киеву. Так оно и случилось…
Царский поезд остановился у киевского перрона утром 11 сентября. Царя и его двор ожидала большая праздничная программа. Прямо с вокзала они направились в Софийский собор. Поклонились мощам святого Макария и гробнице князя Ярослава Мудрого. После обеда слушали в Лавре молебен, получили благословение от трех старцев-иеромонахов, обошли пещеры. Вечером в Царском дворце состоялся прием. На следующий день намечалось открытие памятника царю-освободителю (так официально именовался Александр II) и прием у генерал-губернатора. 13 сентября царь выезжал на маневры под Киевом, потом со всем своим семейством отправился в Купеческое собрание.
Такая же насыщенная программа ожидала двор и в другие дни. Тем не менее существовал и иной сценарий торжеств.
Как докладывал начальник киевской охранки подполковник Николай Кулябко, в Киеве со дня на день должен появиться профессиональный террорист для покушения на премьера или на самого царя. И он непременно свяжется с молодым юристом Дмитрием Богровым, работающим помощником присяжного поверенного в конторе адвоката Гольденвейзера на улице Александровской (теперь Грушевского). Эти сведения подполковник почерпнул у самого Богрова — своего агента (не зная, что молодой юрист одновременно сотрудничает и с революционным подпольем).
Очередное сообщение агента было таким: террорист уже прибыл в Киев на моторной лодке по Днепру и должен явиться в дом Богровых на Бибиковском бульваре, № 4 (теперь здесь гостиница «Санкт-Петербург»), но почему-то медлит. Охранку лихорадило. Выходило так, что только молодой агент мог опознать террориста. К тому же Богров внушал Кулябко, что, если филеры будут постоянно ходить за ним по пятам, убийца обнаружит слежку и станет действовать самостоятельно. Он требовал от Кулябко выдать ему пистолет и пропуск во все места, где будут появляться царь и Столыпин, чтобы в том случае, если ситуация выйдет из-под контроля, встать на пути преступника с оружием в руках. Потерявший голову подполковник доверился своему агенту и во всем пошел ему навстречу…
«Я способен на сильное чувство, но не любовь — на ненависть»
В первый раз Богров пошел на убийство 13 сентября. Выпив кофе на Крещатике, он направился на праздничное гуляние в Купеческом саду, куда должен был прибыть и Столыпин.
Судя по воспоминаниям очевидцев, убийца премьера жил в те дни на пределе нервного срыва. Он изменился даже внешне. Писательница Бэла Прилежаева-Барская видела Богрова вечером 13 сентября в кафе на Крещатике вблизи Фундуклеевской: «Он был во фраке, в лакированных ботинках, белоснежной манишке и воротничке. Вид имел самый парадный, как будто собирался на бал… Я не видела его больше года и не могла не поразиться происшедшей в нем перемене, его осунувшемуся, утомленному лицу и… совершенно седой голове (ему было в это время около 23 лет). Я не могла скрыть своего изумления и спросила: «Что с вами? У вас совершенно больной вид». — «Да нет, пустяки, я просто устал, много работал в последнее время».
*По свидетельству современников, вынос тела премьер-министра из больницы братьев Маковских, состоявшийся 23 сентября 1911 года, «представлял такое грандиозное и внушительное зрелище,что только видевший это мог понять, что значило имя Столыпина в России»
Уже по одному этому ответу можно судить о характере Богрова. За его замкнутостью скрывался мир террориста-подпольщика «рахметовского» типа, или, проще говоря, политического убийцы. Он все время думал о чем-то своем и в беседах со сверстниками говорил подчас невпопад. На милый щебет знакомых барышень отвечал вдруг громкими политическими заявлениями. Упомянутая уже писательница рассказывала об этом так: «Кто-то из нас, барышень, спросил его шутливо: «А вообще, Митя, вы понимаете какое бы то ни было сильное чувство, такое, которое может выбить из привычной колеи, перевернуть вверх дном всю жизнь?» Как-то неожиданно просто он ответил: «Да, представляете, я способен на сильное чувство, но не любовь — на ненависть. Я ненавижу одного человека, которого никогда не видел». — «Кого?» — «Столыпина. Быть может, оттого, что он самый умный и талантливый из правых, самый опасный враг. И все зло России от него». Никто в ту минуту не придал особенного значения его словам. Многие из нас ненавидели Столыпина».
Как и другие подпольщики, Богров жил очень скромно. По словам его старшего брата Владимира, он «никогда даже не имел соответствующей (своей среде и положению. — Авт.) парадной одежды. Фрак он заказал себе впервые по окончании университета, так как это было необходимо для его адвокатских судебных выступлений».
Основной чертой характера Богрова было бесстрашие и выдержка. Впервые он показал себя во время драки студенческой молодежи с полицией на лекции известного радикального публициста. Городовые потребовали «очистить зал» и обнажили шашки. «Вся публика, — вспоминал брат Богрова Владимир, — в панике ринулась из зала, а Богров не растерялся. Он чуть ли не один остался в зале, где неистовствовали городовые, защищаясь деревянной палкой от шашек, которыми таковая и была перерублена пополам».
Тем не менее, многие мемуаристы писали, что Богров производил на них отталкивающее впечатление. Заслуженный большевик, близкий соратник Ленина, носивший кличку Валентинов, — он же Сергей Богров — также отмечал некоторую моральную ущербность своего двоюродного брата Дмитрия. Знаменитому террористу многие человеческие чувства были просто не знакомы. Во имя «великого дела» он сумел подавить в себе не только страх, но и нежность, жалость, привязанность к близким. Обычным его состоянием были сплин и равнодушие. Ничто, казалось, в этом мире не привлекало и не радовало его.
«Нет никакого интереса к жизни, — писал как-то Богров двоюродному брату. — Ничего, кроме бесконечного ряда котлет, которые мне предстоит скушать в жизни. И то, если моя адвокатская практика это позволит. Тоскливо, скучно, а главное — одиноко».
«Сверху из лож театра исступленно кричали: «Убить его! Убить!»
Покушение произошло 14 сентября в самом неожиданном месте и в самое неподходящее для убийства время: во время представления оперы Римского-Корсакова «Золотой петушок» в Городском театре (нынешний Национальный театр оперы и балета). В здании было полно полиции, жандармерии и филеров. В генерал-губернаторской ложе с левой стороны от сцены сидел царь с великими княжнами Ольгой и Татьяной. В партере разместилась знать и министры. Попасть на это представление было почти невозможно. Но Богрову билет дали. И не куда-нибудь, а в 18-й ряд партера.
Вызывающую дерзость Богрова киевляне объясняли тем, что его прикрывала охранка. Сразу после выстрелов в зале должен был погаснуть свет, и убийце оставалось только пройти в темноте несколько шагов к боковым дверям, пересечь фойе и выскользнуть на улицу.
«Когда после покушения начали расследовать дело, — писала, опираясь на городские слухи, мемуаристка Анна Берло, — то выяснилось, что билет на вход в театр, согласно заявлению киевской управы, выдало Богрову охранное отделение и что Богрова, если бы ему удалось после покушения во время паники выскочить из театра, ждал автомобиль, который заготовила охранка».
План был неплохой. И сначала все шло как по писаному.
Во время второго антракта убийца поднялся со своего места № 406 в 18-м ряду партера и свободно прошел через весь театр к сцене, прикрывая театральной программкой пистолет, засунутый во внутренний карман фрака. Столыпин также встал со своего места Ь 5 в первом ряду и, стоя у оркестровой ямы, беседовал с военным министром (бывшим киевским генерал-губернатором) Сухомлиновым и шталмейстером графом Потоцким.
Богров стрелял с близкого расстояния почти в упор и смертельно ранил премьера. (Столыпин умер 18 сентября в Хирургической больнице братьев Маковских на Мало-Владимирской улице, ныне — О. Гончара).
Сделав свое черное дело, убийца направился к выходу, но по дороге задержался и удивленно взглянул на люстру. Она продолжала гореть! (Незадолго перед тем неизвестные лица ломились в помещение пульта осветительных приборов театра, но дежурный электрик не открыл им дверь).
Из-за этой «мелочи» тщательно продуманный план побега рухнул. Ошеломленная публика быстро пришла в себя и навалилась на Богрова. «Сильным движением рук, — писал очевидец, — он отбросил от себя двух военных, пытавшихся схватить его, и кинулся к правому выходу, но сейчас же был схвачен и сбит с ног. Человек 50 чиновников, военных, камергеров набросились на него. Убийцу уже не было видно, он лежал на полу. Толпа мяла его, терзала, била… В эту минуту театр жил страшной жизнью. Сверху из лож исступленно кричали: «Убить его! Убить!»
Когда Богрова вырвали наконец из рук толпы, он «был сильно избит, но держал себя спокойно и даже вызывающе». Бравируя своей выдержкой, Дмитрий попросил у полицейского папиросу и небрежно бросил: «Вся эта история меня страшно взволновала, я до сих пор не могу очнуться!»
Первое показание он дал в буфете генерал-губернаторской ложи. В Косой капонир (одно из укреплений вокруг Киевского военного госпиталя) его отвезли на автомобиле. Суд состоялся там же 23 сентября (после похорон Столыпина) в полутемной комнате, освещенной керосиновыми лампами. В тот же день был вынесен приговор. Подсудимый отказался от казенного адвоката, а после прочтения приговора — от кассационной жалобы. Это была суббота, а поскольку в те времена было не принято казнить под воскресенье, то исполнение приговора отложили на понедельник, 25 сентября. Смертник пребывал в состоянии полного равнодушия ко всему окружающему, много спал и жаловался только на плохую тюремную еду.
*По пути следования к месту упокоения Столыпина — Киево-Печерской лавре похоронная процессия несколько раз останавливалась для проведения заупокойных служб (литий). На снимке — лития возле Золотых ворот, на углу нынешних улиц Ярославов Вал и Владимирская
Газета «Речь», подробно освещавшая дело Богрова, писала, что казнили его в земляном форте на знаменитой Лысой горе 25 сентября в 4 часа утра. Но не у входа в первый динамитный склад, как это утверждают теперь наши краеведы, а «под обрывом Лысогорского форта», то есть в глубоком овраге перед широким и длинным плацем крепости. Дмитрий Богров отправился на Лысую гору в том самом фраке, в котором он явился 14 сентября на оперу «Золотой петушок».
Обычно частные лица на казни не допускались, но на этот раз сделали исключение. По городу ходили упорные слухи, что Богров действовал по поручению охранки и та ни за что не даст его в обиду, а в последнюю минуту подменит каким-нибудь подставным лицом. Поэтому в ту ночь в Лысогорском форте, как пишет очевидец, кроме представителей власти оказалась целая толпа «представителей киевских правых организаций, человек около 30… Двое городовых вывели Богрова из тюремной кареты. Он был без кандалов. Товарищ прокурора, показывая на Богрова пальцем, обратился к представителям правых: «Ну, господа, опознайте — это он?» В ответ раздалось: «Как же! Он самый! Ведь я его в театре здорово побил. Он и в том самом фраке, в котором был в театре».
В Киеве о Богрове говорили много плохого, но никто не отрицал его мужества. «Какую бы жизнь ни вел Богров, — утверждал один из свидетелей казни на Лысой горе, — умирал он с достоинством. Это был на редкость мужественный человек».
О тайне покушения на Столыпина в Киеве заговорили сразу после казни Богрова. До того люди молчали, надеясь узнать правду из материалов дознания. Но суд длился всего несколько часов. А на следующий день, в воскресенье 24 сентября, царь как-то очень быстро подписал приговор. В нем значилось, что премьера убил террорист-подпольщик, скрывавшийся под личиной агента охранки. Публика эту версию отвергла. На ее взгляд, Богров действовал по поручению высших кругов. Поговаривали даже, что в заговоре на премьера участвовал сам царь, видевший в «железном» Петре Аркадьевиче своего соперника — будущего диктатора России. Единственным человеком, способным прояснить ситуацию, был сам Богров. Но с ним покончили так быстро, будто власть боялась, что подсудимый откажется от своих показаний и скажет то, что никому не следовало знать…
1669Читайте нас у Facebook
