Анатолий Димаров: «В первые дни войны нам, солдатам, выдали русско-немецкие разговорники. Политрук сказал: «Через две недели будем в Германии»
День Победы в 1945-м Анатолий Димаров встретил в Луцке. Узнав о капитуляции фашистской Германии, от радости стрелял в воздух из пистолета, который всегда носил с собой. Хотя работой занимался мирной — был сотрудником областной газеты «Советская Волынь». Но тогда на Волыни действовали ОУН, мельниковцы. Поэтому в командировки по области журналисты обязательно отправлялись с оружием…
В нынешнем мае инвалид войны II группы Анатолий Андреевич Димаров готовится праздновать свое 90-летие. Несмотря на солидный возраст, будущий юбиляр охотно поделился с «ФАКТАМИ» воспоминаниями о своей жизни и далеких фронтовых буднях.
«Пусть не врут, что на войне никто не думал о смерти»
— Меня дважды комиссовали, — рассказывает Анатолий Димаров. — Первый раз — в 1941-м. После тяжелого ранения в Сталинграде и контузии я полтора месяца пролежал в госпитале. К родным на Донбасс, в село Студенок, приехал глухой на одно ухо и почти слепой.
Весной 1942-го, когда Сталин готовил прорыв под Харьковом, он угробил две армии. Земля была засыпана трупами и оружием. Мы подбирали пистолеты с автоматами, хранили их в блиндажах. На правах фронтовика, хотя и 19-летнего, я организовал в селе партизанскую группу. На оккупированной территории днем мы были лояльными людьми, а ночью «щипали» полицаев…
Вторично меня списали из армии зимой 1943-го. Наши войска уже освобождали Украину, и полевые военкоматы мели все мужское население подряд — от 16-ти и до 66 лет. Лишь бы руки-ноги были, а глухой ты или слепой, никого не интересовало. «Под немцами был? Будешь искупать свою вину кровью!» — говорили в военкоматах, где даже врачей не было.
Я оказался в числе пятисот таких же бойцов. Дело было в Святогорске Донецкой области. Ночью нас пригнали в полуразрушенный город. На улице стояли сильные морозы, а во многих домах были полностью сорваны крыши. И мы, мобилизованные, спали на цементном полу под открытым небом! 
Утром старшина вывел нас на построение и выдачу оружия, которое, как мы думали, лежало неподалеку на четырех санях. Но когда перед строем солдаты откинули с них брезент, там оказались кирпичи, аккуратно перебитые пополам… «Разбирайте!» — приказали нам.
*»До конца жизни мама боялась, а вдруг выяснится, что мы не Димаровы, а раскулаченные Гарасюты». С мамой Марией Алексеевной и братом Сергеем (справа). 1946 год
Потом всех вывели к замерзшему водохранилищу, на противоположной стороне которого виднелись трубы какого-то завода, окруженного кирпичной стеной высотой метров шесть. Там за амбразурами сидели немцы с пулеметами. Подъехал полковник вместе с политруком, оба пьяные как черти, в кожухах нараспашку, а мы все жмемся в чем попало и цокаем зубами от холода. «Здорово, орлы! Пришло время искупить кровью свою вину перед Родиной. Приказываю вам бежать вперед по льду и бросать кирпичи через стену. Немец подумает, что это гранаты, уткнется мордой в снег, а вы прыгайте сверху, отбирайте оружие и вооружайтесь».
Хорошо, что за плечами у меня уже имелся фронтовой опыт, поэтому в ряду первых я не побежал. Немец подпустил нас метров на сто и открыл пулеметный огонь. Все залегли. Окопаться на льду невозможно, и меня, лежачего, все-таки пуля достала. А тут начался обстрел минами-квакушками: они подскакивали на льду, разрываясь в воздухе, — и нас накрывало осколками. Я увидел, как одному бойцу руку оторвало, а потом провалился без памяти.
Пришел в себя уже на госпитальной койке. Не так далеко от того места, где мы атаковали, на Северском Донце. Говорили, что из полутысячи душ уцелело всего десять. В госпитале рассказывали, что под Изюмом Харьковской области таким образом десять тысяч человек угробили: погнали, как и нас, без оружия. Один полковник вспоминал, что, когда форсировали Днепр под Киевом, офицеры обратились к Георгию Жукову: «Товарищ маршал, у нас абсолютно нет плавсредств. Как же мы будем переправлять людей, артиллерию и танки на ту сторону?» А Жуков на это ответил: «По хохлам пройдете». Поэтому, когда мне принесли медаль Жукова, я бросил ее под ноги: «Этого гада носить не буду!» Правда, позволил себе такое уже после распада Советского Союза. Если бы я швырнул награду в те времена, мы бы с вами сейчас не разговаривали.
На перевязки в госпитале ужас как не любил ходить. Каждый раз из меня вырезали по осколку. И в ногах, и в руках — везде их было множество, даже сейчас еще остались. Не один раз у меня под ногами гранаты взрывались — не знаю, как мне все не оторвало. В могиле я, наверное, буду ржаветь, а не гнить.
— Страшно было погибнуть молодым?
— Конечно, страшно. Пусть не врут, что на войне никто не думал о смерти. Лично я никогда не слышал в атаке криков «За Родину! За Сталина!» Это все журналисты (я же сам был таким) выдумали. В основном звучало «Мать-перемать!», а те, кто боялись подняться, получали палкой по заднице. Кричали «Ура!», когда немец уже драпал, ему в спину.
Не знаю, кто меня от смерти уберег. Может, мама за меня Богу молилась. Во всяком случае, на фронте я в Бога поверил.
Сообщение Молотова о нападении немцев мы встретили криками «Ура!»
— Вы закончили школу в 1940-м. Каким был тот предвоенный год?
— После выпускного все хлопцы собирались поступать в вузы. Я хотел учиться на факультете журналистики. Но пришла команда: «Отставить поступление в вузы!» Нас всех подряд забрили в армию.
Я служил в полку, расквартированном в селе Дзиговка под Каменец-Подольским. Целый год нас дрессировали только на наступление. Об отступлении, обороне даже речь не шла. Если же кто-то робко спрашивал: «Может, будем учиться обороне?» — сразу же отправляли на гауптвахту. Думать можно было только о наступлении — «малой кровью, могучим ударом». Проверяли даже наши… тумбочки. И если находили теплые вещи, присланные родителями, забирали и выбрасывали на помойку. Это чтобы мы привыкали к лютым морозам. Мол, тяжело в учении — легко в бою.
— Каким осталось в вашей памяти 22 июня 1941 года?
— Утром того дня мы находились в казарме. Когда в 12 часов по радио услышали сообщение Молотова о начале войны, стали кричать «Ура!», поскольку война сулила нам освобождение от казарменной жизни. Наши командиры и помощники командиров все были молодые, да еще и с неполным средним образованием, поэтому нас, десятиклассников, люто ненавидели и муштровали безбожно. Так что сегодняшняя дедовщина просто детские игрушки по сравнению с тем, что тогда происходило.
Идем, например, обедать. Раздается команда: «С песней!» Если вдруг песня срывалась (а такое случалось), помощник командира подводил нас к огромной луже и рявкал: «Ложись! По-пластунски вперед!» Ползем, месим грязь, только головы виднеются… У нас даже присказка ходила: «Служу советскому народу, старшине и помкомвзводу!» Вот почему после выступления Молотова мы смотрели на своего помощника командира взвода и радовались: «Теперь, гад, ты будешь с немцами воевать, а не с нами!»
Сняв полк с казарменного положения, нас бросили форсированным маршем на границу. Завели в лес, разместили в армейских палатках, раздали парадное обмундирование, сапоги вместо обмоток, выдали полуавтоматические винтовки СВТ (самозарядная винтовка Токарева.- Ред.), а не допотопные с острыми штыками, и оборонительные гранаты, которые поражали цель в радиусе 200 метров и самого бросавшего в том числе, заменили РГД (противопехотные ручные гранаты дистанционного действия. — Ред.). И каждому вручили… русско-немецкий разговорник: «Где у вас кирха?», «Как добраться до города?» Мы зубрили немецкий, чтобы ориентироваться на территории Германии. Ведь политруки же объявили: «Через две недели войдем в Германию».
— И все в это верили?
— А как не верить, когда за 30 километров от леса видишь новый аэродром с самолетами? Ведь по правилам аэродромы должны находиться за 200-300 километров от линии фронта. Поэтому — да, верили. И ждали мощного удара, разгрома Германии.
— Вашего отца, Андроника Федотовича Гарасюту, раскулачили большевики. Обид на советскую власть не держали?
— В 1928 году к отцу прибежал председатель сельсовета: «Андроник, спасайте свою молодую жену (батько был женат вторым браком)!» Мне тогда было шесть лет. А брату Сереже всего два годика. Мама взяла его на руки, меня усадила в заплечную котомку и ушла из нашего родного села Гараски на Полтавщине в глухую ночь. Пешком добралась до села Довгаливка над рекой Псел, где была школа-семилетка, в которой учительствовала ее приятельница. Она-то и помогла маме с трудоустройством. При царском режиме моя мама, дочь священника, закончила гимназию, поэтому в школу ее взяли. Но во время голода 1932-1933 годов село почти полностью вымерло — в школе осталось всего несколько учеников, и учить стало некого.
Всю жизнь мама страшилась, что социальное происхождение помешает нам, ее детям, выучиться, получить высшее образование. Поэтому, сказав, что потеряла метрики, она обратилась в миргородский суд за новыми документами. Нашлись три добрые свидетельницы, которые подтвердили, что наш отец, учитель Андрей Димаров, умер. Так мы стали Димаровыми, после чего мама с нами подалась на Донбасс, в село Студенок.
Диво дивное, но мы с Сережей знали, что отец раскулачен. Его судьба до сих пор не известна. Но помню, как мама боялась нашей настоящей фамилии — Гарасюта. Постоянно твердила: «Молчите, дети!» Я и сам страшился вступать в комсомол: а вдруг узнают, что я из раскулаченных? Должен сказать, что советская власть, хоть это и страшная вещь, умела воспитывать патриотов. «Дети, поднимите руку, кто бы поступил так, как Павлик Морозов». — «Я! Я!» — тянули руки все. Мы были обкурены сталинизмом и ленинизмом, как настоящие наркоманы.
В 1980 году уже перед смертью мама призналась: «Синку, в мене i в могилi жижки (поджилки. — Ред.) труситимуться вiд страху».
«Прочитав мой роман «I будуть люди», секретарь ЦК КПУ Маланчук сказал: «Пусть Димаров ходит в черном теле». Пришлось мне стать… геологом»
— С будущей женой вы где познакомились?
— В Луцке. Это была интересная история. Евдокию Лубенец и ее подругу Юлю прислали в местный педагогический институт преподавать физику и математику. В те годы я был заведующим отделом культуры и школ газеты «Советская Волынь», и Юля очень хотела выйти за меня замуж. Пригласила меня на свои именины, сама села справа, а подругу Дусю посадила с левой стороны от меня. 
А я же на правое ухо глухой! Так что из гостей я пошел под руку с Дусей… Супруга стала кандидатом физико-математических наук, до 1986 года работала доцентом в КПИ. Кстати, и наш сын защитил кандидатскую. Он программист. Внук тоже программист, причем такого уровня, что его неоднократно приглашали настраивать компьютерные системы и в Америку, и в Англию, и в Бельгию…
*Анатолий Димаров: «И дожив до 90 лет, я по-прежнему придерживаюсь заповеди «трех «н» — не ходить, не просить, не требовать». Фото Сергея Даценко, «ФАКТЫ»
— А как вы стали писателем?
— Года через два после Победы Павло Тычина прочитал мои несуразные стихи и, восхитившись ими, рекомендовал меня в члены Союза писателей СССР. Известного поэта поддержали Максим Рыльский и Леонид Новиченко. Кстати, в поэзию Максима Тадеевича я был буквально влюблен, особенно нравилась мне его «Мандрiвка в молодiсть», которую в Киеве тогда разносили в пух и прах. На собрании в Центральном комитете партии, которое вел первый секретарь ЦК КП(б)У Лазарь Каганович, со всей Украины собрали комсомольцев громить Рыльского. Слава Богу, что я не выступил! Зато под впечатлением от его поэзии написал стихотворение о любви, которое прозвучало по радио. И меня сразу же потянули в обком партии, где впаяли выговор «за разврат».
Дружил я и с Юрием Збанацким. Он спас меня от исключения из партии, когда я решил организовать фонд в поддержку шестидесятников. Юра Збанацкий тогда заявил: «Это я дал Димарову задание поддерживать шестидесятников, чтобы они не перебежали за границу»…
Павло же Загребельный и вовсе был моим побратимом. Он воевал, попал в немецкий плен. Но Павлу повезло, что он женился на дочке секретаря Днепропетровского обкома партии… Девятого мая я всегда звоню вдове Загребельного — Элле Михайловне. Кстати, в День Победы ни Павло, ни я никогда не веселились: считали эту дату днем памяти погибших. Вы ведь знаете статистику: из каждых 100 человек 1922 года рождения с войны вернулись… двое.
В послевоенное время, чтобы не писать о передовых доярках и сталеварах, я обратился к семейной тематике. В 1960-е годы выпустил романы «Його сiм'я» и «Iдол». Благо, они стали очень популярны, поскольку тема была близка людям. В Москве, в библиотеке КПСС, даже организовали обсуждение «Iдола», который еще не был переведен на русский язык…
— Словом, ваша мама дожила до триумфа сына.
— Иногда думаю: лучше бы стал не писателем, а геологом. Освоил я и эту науку. После того, как секретарь ЦК КПУ Маланчук, прочитав мой роман «I будуть люди», сказал: «Пусть Димаров ходит в черном теле». Из издательств изъяли все мои рукописи и не давали заработать даже на закрытых рецензиях. А сидеть на шее у жены не хотелось, и я пристроился к геологам. И, кстати, обошел с ними все горы Советского Союза. Так что если бы не Маланчук, я бы и не знал о том, какое чудо может сотворить природа! Под впечатлением увиденного написал «Вершини» и «Поему про камiнь», которые считаю самыми лучшими своими произведениями.
3020Читайте нас у Facebook
