Полковник в отставке Герц Роговой: «Для немцев мы, в своих темных завшивленных шинелях, были на снегу — как на ладони»
Пулеметчиков на фронте называли смертниками. Любая их огневая точка подавлялась артиллерией противника в первую очередь. В декабре 1942 года от пулеметной роты, в которой воевал
Сейчас Герцу Моисеевичу 88 лет. Но он по-прежнему бодр, полон юмора и до сих пор консультирует больных как врач. Сегодня ветеран рассказывает «ФАКТАМ» о своем участии в битве, круто изменившей ход войны.
«Осколок спасшей нас мины вошел мне под лопатку»
— Нашей
В строю нас осталось семь человек. Ни подползти к раненым, ни подвезти боеприпасы из-за убийственного огня было невозможно. Из еды — только сухари. Отступить мы тоже не имели права — выполняли знаменитый приказ N 227 «Ни шагу назад!», который начал действовать летом
На пятые сутки нам повезло: при очередном разрыве мины недалеко от нас в земле обнаружился провал — вероятно, подвал или погреб. Нырнув туда, отдышались. Появилась надежда, что, может, останемся живы. Но тут рядом снова взорвалась мина, и наш лаз завалило. Мы оказались заживо похоронены! Сквозь какие-то щели воздух все-таки поступал. Не знаю, сколько дней — два или три — нам пришлось просидеть в этой братской могиле. Пока еще одна мина не разворотила завал. При этом ее осколок вошел мне под лопатку. Когда через образовавшуюся дыру все выбрались наружу, огонь прекратился. Меня вынесли товарищи. Я очнулся примерно через неделю в медсанбате, где эту железяку вытащили.
Позже я узнал, что здесь, под Сталинградом, воевал и погиб еще в 1942 году мой двоюродный брат Нухим Грузер из Житомира, окончивший перед войной 10 классов. Его старшую сестру Лию, студентку химико-технологического института, взяли в зенитный полк, который тоже попал под Сталинград. Туда немцы бросили танки. Зенитчики поставили свои орудия на прямую наводку и остановили фашистов. Но все погибли, в том числе и Лия.
Выжил на войне, слава Богу, мой старший брат Гриша. Он начал войну еще 21 июня: его забрали на военные сборы. После обороны Киева попал в окружение под Борисполем и спасся просто чудом: его, с характерной картавостью, мог сдать немцам или полицаям первый встречный. Гриша зимой переплыл Дон и заболел тяжелейшим ревматизмом. Его комиссовали. Но он был идейный и остался на фронте. Позже выяснилось, что мы с братом воевали под Сталинградом в одной дивизии. После войны он тяжело болел и рано умер.
— Говорят, под Сталинградом немцы не выдержали суровых русских зим. Насколько тепло были обмундированы советские солдаты?
— Еще в пулеметно-минометном училище нам выдали английские шинели, из тонкого сукна. Британцы, видимо, из него шили френчи. В этих шинелях мы просто замерзали. Что касается обуви, то однажды я разулся, а у меня ноги совершенно синие! Оказалось, наши ботинки, выданные накануне, были покрашены какой-то дрянью. От воды и пота краска потекла, и ноги посинели.
Правда, мама прислала мне в училище посылку. В ней, кроме продуктов, была жилетка из собачьего меха. Она меня и спасала.
После Сталинграда нас, оборвышей, снова обмундировали и отправили на переформировку. Родители сохранили открытку, в которой я писал, что снова еду на фронт защищать Родину, что нас прекрасно одели — дали новые меховые рукавицы, русскую шинель (на самом деле у меня была тонкая, английская), валенки, нательное белье, шапку, ватные штаны и фуфайку. Также хвастался, что мне выдали надежный автомат ППШ (с круглым диском) и патроны. Получив открытку, папа подумал, что мама умрет от ужаса, если это прочтет, спрятал ее и показал только после моего возвращения с фронта.
— Очень страшно было на передовой?
— А вы как думаете? Но иногда, когда мы от дикой усталости засыпали на ходу, хотелось умереть. В запасном же полку нас очень плохо кормили. Мы голодали и мечтали — поскорей бы на фронт, пусть убьют, но не натощак. На фронте хоть кормили лучше. Впрочем, и там бывало по-всякому.
Уже будучи обстрелянным офицером, я боялся не столько смерти, сколько думал о маме. Ведь случись что — мама будет плакать! Она тряслась надо мной, чуть ли не до пятнадцати лет бегала по пятам с палкой: «Пей какао, а то убью!» Таких еврейских мам было немало. Мой старший брат, когда родился я, уже с нами не жил. Так что вся любовь и воспитательный пыл родителей были направлены на меня.
«Первый убитый мною немец оказался пожилым мужчиной — у него была седая бородка»
— Конфликты на межнациональной почве между солдатами случались?
— На передовой воина ценили по его боевым и человеческим качествам. Дашь товарищу десяток патронов — ты уже друг. Если еще и сухарем поделишься — то брат и самый дорогой человек. А вот в тылу... В госпитале, когда люди маются от безделья, начинается: «А какой ты национальности? А как будет „мать-перемать“ на вашем языке»? Издевались и над буддистами, и над мусульманами. Когда нам изредка давали говядину, некоторые умники внушали мусульманам, что это свинина, чтобы забрать себе. Словом, там, где кончалась боевая обстановка, начиналась дурь. Хотя, когда я умирал, русская женщина-санитарка, увидев это, пошла на базар и за свои деньги купила мне лимон...
— Первого своего убитого немца помните?
— Брали мы какую-то деревню. Немцы удирали от нас врассыпную. За одним я погнался. Кричу «Хенде хох!», а он бежит. Даю длинную очередь из автомата. Немец остановился, обернулся, смотрит на меня, и я вижу, что это уже немолодой человек — на лице у него седая бородка. Он упал. А меня вырвало... Правильно говорят: стреляешь во врага, а попадаешь в человека. Тот случай запомнился мне навсегда.
— Вам тоже на войне крепко досталось...
— В
Потом, уже в армии, где-то в конце года под Москвой в одной из деревень мы штурмовали каменное здание школы, в котором засели немцы. В пяти метрах от меня разорвалась брошенная фашистом граната. Осколок попал мне в левую ягодицу. Вскрикнув от сильной боли, я нащупал и выдернул тот кусок жести. Рана, казалось, была пустячная. Но нагноилась и долго не заживала. Месяца полтора пришлось пролежать в госпитале.
Третье мое ранение случилось 6 марта 1943 года под Курском. В девять утра атаковали одну деревню. Ни артиллерии, ни танков с нами не было. Только приказ: «Вперед, твою мать!» Мы, в своих темных завшивленных шинелях, на снегу — как на ладони. Немцы открыли по нам сильнейший пулеметный и минометный огонь. А я — теперь офицер, командир взвода — должен вести людей за собой! Кричу: «За мной!»
И тут в мой автомат попала пуля. Отскочив, ударила в правую руку выше локтя. Видно, перебила нерв, потому что боли я не почувствовал. Было ощущение, как будто прижгли папиросой. И рука перестала слушаться. Пополз назад. От огня голову нельзя было поднять. Потом неподалеку разорвалась мина, и осколок попал мне в левое бедро. Не знаю, сколько времени лежал без сознания, неперевязанный. Бинт достать одной рукой не мог.
Придя в себя, снова пополз. Отталкивался правой ногой и левой рукой. Вокруг себя видел одни трупы. Батальон ушел вперед. Когда стало темнеть, я оказался на краю оврага. И тут меня, видимо, заметил вражеский снайпер, который начал стрелять трассирующими пулями. Одна из них попала опять в левую ногу. Будто оглоблей ударило! Пуля перебила берцовую кость, а на выходе вырвала кусок мяса и разворотила валенок.
Я свалился в овраг. Чувствовал, что умираю. И придумал себе такую молитву: «Боже, я же не могу так умереть, я еще такой молодой! Я так хочу жить! Боже, пожалей мою мамочку, она будет так плакать!..»
«В Гражданскую войну немцы расстреляли на Владимирской горке всех киевских воров. И погромы сразу прекратились»
— Потом начало светать, — продолжает Герц Моисеевич. — Получается, я пролежал около суток. Все чаще терял сознание. А деревню эту мы так и не взяли. Той же дорогой возвращались шестеро наших солдат. Увидев меня, они сложили четыре винтовки, положили на них шинель и на таких носилках понесли меня в село, где мы стояли. Там к нам вышла бабуся. «Сыночек, — спрашивает, — что тебе дать?» Я говорю: «Мне бы водички тепленькой попить...» А она вынесла молока. Представляете, молоко в разрушенной деревне!
Занесли меня в избу, а вся деревня была поражена сыпным тифом, хозяин избы только что умер. Нас, четырех доходяг, положили на пол. Пришел фельдшер и сделал мне шину из прутиков, потому что дощечек не было. Вместо ваты — сушеный мох. По нам ползали вши. Малейшая попытка пошевелиться, чтобы прогнать этих тварей, доставляла невыносимую боль. Есть было нечего. Выручали хозяева — варили нам картошку без соли. У меня с тех пор постоянное чувство нехватки соли. И по сей день досаливаю почти все, что ем.
В декабре 1943 года после трех тяжелых ранений меня списали из армии. Долечивался сначала у родителей в Семипалатинске, а потом в Киеве.
Когда лежал по госпиталям, врачи, сестрички и санитарки очень хорошо относились ко мне и другим раненым. Поэтому решил: выживу — стану врачом. И поступил в мединститут. Голодал, одежды не было, ходил в рваных брюках — зашить как следует не мог, правая рука не работала. Нормально приоделся лишь в
Нас, выпускников мединститута, было 850 девушек и 45 парней. Многие парни — без руки, без ноги, без глаза... А сейчас нас, фронтовиков, и вовсе уже почти никого не осталось.
— Как сложилась судьба ваших родственников?
— Мои родители поначалу не хотели уезжать в эвакуацию. Отец пережил Гражданскую войну в Киеве, где власть менялась раз пятнадцать, выжил во время еврейских погромов, которые устраивали и деникинцы, и щорсовцы, и буденновцы, и петлюровцы... В городе стало спокойно, лишь когда пришли немцы. Они выловили всех воров, вывели их на обрыв на Владимирской горке, поставили пулеметы и расстреляли ко всем чертям. Трупы не разрешали хоронить. Воняло на пол-Киева. Зато наступила благодать, никаких погромов!
Когда началась война, отец думал, что и теперь будет порядок. Но он почему-то решил, что с приходом немцев Украина снова станет самостийной. А сыновья — в армии, в России. Зачем же детям и родителям жить в разных государствах? И папа с мамой уехали. А тетю Голду — старшую сестру отца (она тоже жила на Подоле вместе с дочкой Маней и глухонемым внуком лет шести-семи) и моего двоюродного брата, перенесшего энцефалит, — их всех расстреляли. Его родители уехали, а сына оставили стеречь квартиру. Расстреляли также нескольких девочек из моей школы, среди них Дину Сопроненко, которую я любил. Кстати, после войны я был знаком с отцом Алексеем Глаголевым — известным в Киеве православным священником, одним из спасителей евреев. Он выписывал метрики о крещении, прятал людей, кормил их. Благородный человек...
В мирное время я всегда молился в душе, чтобы война не повторилась. Конечно, жалею, что родственники погибли. Жалею, что из-за ранений не осуществилась моя мечта — пописать на рейхстаг. Но за меня это сделали другие.
4531Читайте нас у Facebook
