Начальник лагеря на Колыме сказал мне: «Или будешь со мной жить, или пойдешь в шахту», — бывшая медсестра УПА
Ранее «ФАКТЫ» рассказывали о сталинских репрессиях в Западной Украине в 1944—1951 годах, когда отряды НКВД выселяли целые села.
«Мне присудили десять лет лагерей»
— В лагере на Колыме я некоторое время была в бригаде некоей Марии, и она сильно меня невзлюбила, — говорит автор книги воспоминаний «Дорогами минулого» 93-летняя Иванна Мащак. — Мария сидела за какое-то бытовое преступление (мы называли таких «бытовички»). Она меня ненавидела за то, что я вроде как особенная: хотя по национальности украинка, но подданная Польши. И девичья фамилия у меня польская — Пшепюрская. Однажды Мария заставила меня таскать камни — не ради дела, а чтобы поиздеваться. «Возьми-ка вот тот камешек», — велела она, указывая на здоровенный валун. Я, как видите, маленького роста, не силачка. Попыталась поднять камень, но даже с места не сдвинула. Ослушаться бригадира — поступок опасный. Но меня такое зло взяло, такая решимость нахлынула, что заявила своей обидчице: «Хочешь — сама поднимай!» — «Эх ты, принцесса польская!» — прошипела бригадирша. «Лучше быть польской принцессой, чем российской б…», — ответила я.
Через два года мне было суждено еще раз встретиться с Марией, но уже при совсем иных обстоятельствах. Это произошло после смерти Сталина. Зэков-иностранцев перевели с Колымы, где мы очень тяжело трудились в шахтах, в лагерь в Магадане на гораздо более легкую работу — в швейном цеху. В один из дней, возвращаясь из столовой с пайкой хлеба, я увидела Марию. Она выглядела осунувшейся, изможденной. «Что ты здесь делаешь?! — с удивлением спросила я. — В какой ты бригаде?» — «Не в бригаде, а в сифилисном бараке», — упавшим голосом сообщила она. Я знала, что в том бараке голодают, и хотя мне очень не хотелось расставаться со своей пайкой, все же решила отдать хлеб Марии. Она была потрясена моим поступком.
— За что вас посадили в сталинские лагеря?
— В приговоре записано, что десять лет я получила за измену родине, но на самом деле обвинение взято с потолка. Расскажу обо всем по порядку. Наше село Хоробров находилось на границе двух украинских этнических регионов — Галичины и Холмщины. В годы Второй мировой войны в этих краях вспыхнуло жесткое противостояние: польские боевики нападали на украинцев. В октябре 1943 года они убили моего брата Мирослава и еще нескольких человек, когда те ехали на работу в одно из соседних сел. УПА нас защищала. Стоять в стороне от борьбы было практически невозможно. Чуть ли не все жители Хороброва так или иначе были в ней задействованы.
Я окончила курсы оказания первой медицинской помощи, организованные УПА. Когда в нашем селе в одной из хат обустроили госпиталь, перевязывала раненых. Вот и вся моя вина перед советской властью. И польской тоже, поскольку в 1944 году СССР передал Польше приграничные земли, на которых издревле жили украинцы — Холмщину, Подляшье, часть Надсянья. Так наше село оказалось оторванным от Украины.
Читайте также: В овраге лежали десятки убитых крестьян: как проходила депортация украинцев из Польши
Польские военные с подразделениями НКВД совершали совместные облавы: окружали села, ходили по подворьям с длинными металлическими щупами, протыкали ими солому в надежде найти спрятавшегося человека. Перерывали огороды — искали тайные землянки-крыивки. Ну и арестовывали всех, кто казался им подозрительным, прежде всего молодежь. Во время такой облавы схватили меня. Арестованных (40 молодых мужчин и 25 девушек) заперли в здании школы, а затем переправили на советскую сторону.
На допросах никто из односельчан не выдал меня. Вскоре я очень сильно заболела, попала в тюремный госпиталь. Вечерние проверки больных там превращались в пытку: молоденьких девушек, женщин (в том числе почтенного возраста) охранники заставляли раздеваться догола, в чем мать родила выполнять команды «налево», «направо», «кругом» — глумились над нами. Весной меня и еще одну девушку из нашего села отпустили.
Я вернулась домой, но в 1946 году Хоробров снова окружили польские войска. На этот раз всем жителям дали два часа на сборы. Весной 1947-го в село, в котором мы нашли пристанище, нагрянули военные. И снова дали два часа на сборы. При этом людей били, всячески издевались над ними, затем погнали на вокзал.
Нас привезли на крайний запад Польши, где до этого жили немцы. Их оттуда выселили, мы должны были занять дома этих людей. Один дом отдали нам. Плита в этом доме была еще теплая, на ней стояли кастрюли с едой. Мама сказала: «Заселяться не будем — отсюда только-только ушли хозяева». Мы нашли свободную хату, в которой не было совершенно никакой мебели. В ней и поселились. Стояла осень, основной нашей пищей стали грибы, которых в тот год уродило море. Еще нам периодически выдавали кукурузную муку. Однажды мы наткнулись на заброшенное строение, в котором прежде был торфяной склад. Там оказалось еще довольно много этого топлива. Мы наносили его себе на целую зиму.
Но перезимовать с родителями мне было не суждено. В воскресный день перед сочельником мама забежала в хату и взволнованным голосом сообщила, что к нам идут военные. Заявились два офицера и солдаты. Я не испугалась, ведь документы у меня были в порядке. Но один из офицеров сказал, чтобы шла с ними в полицию — разобраться с некоторыми формальностями. Меня под охраной отвезли в уездный город, два дня я просидела в тюрьме. Запомнилось, как полицейский сказал: «Такая молодая, а уже бандеровка».
— Вас вновь передали в руки НКВД?
— Да, но не сразу. До середины лета 1948 года я была в варшавской тюрьме. Не знала, что там сидит мой брат Всеволод. А маме сказали, что он там, и она высылала ему передачи. Всеволоду стало известно, что я в одной из соседних камер, и он брал из посылок только одежду, а еду просил отдавать мне. Я получала эти продукты, но охранники не говорили, от кого они.
.jpg "Брат Иванны Мащак Всеволод")
— С братом я смогла увидеться — в вагоне, когда нас вместе с другими зэками перевозили в СССР, — продолжает Иванна Мащак. — После объявления приговора меня в августе 1949 года отвезли в Хабаровский край, на берег Охотского моря в бухту Ванино. Пересыльная тюрьма в Ванино страшная — урки в карты проигрывали жизни людей. Можно было, например, стоя в очереди за хлебом, получить нож в бок только за то, что уголовнику нужно было «отработать» проигрыш в карты.
Читайте также: «Ради цифры в рапорте НКВД расстрелял две тысячи безоружных парней, выдав их за бойцов УПА»
Так что я обрадовалась, когда нас, политических, повели грузиться на корабль. Разместили в трюме на двухъярусных нарах. Как только отчалили, судно так закачало, что девушки, лежавшие на верхних нарах, полетели вниз. В трюме предусмотрительно поставили бочки. Многих из нас так рвало, что эти емкости быстро были заполнены. Их содержимое расплескалось по полу. Смрад стоял еще тот! Все, кто мог, выбирались на свежий воздух на палубу. Когда немного привыкли к морской жизни, стали расспрашивать конвоиров, куда нас везут. Оказалось, на Колыму.
«В зоне мы отпраздновали Рождество»
— Как вас встретила Колыма?
— Первым делом нас повели в баню. Она рассчитана на 100 человек, а нас было 700, поэтому запускали внутрь партиями. В предбаннике мы разделись донага и сдали одежду «на прожарку». Но предыдущая партия еще не помылась, и мы голыми полчаса ждали, трясясь от холода. После мытья медсестры всем кололи противотифозную сыворотку. Нас переодели в казенное: белье, ватные штаны, бушлаты, рукавицы, шапки, портянки, валенки. В этой одежде все стали одинаковыми, мы с трудом узнавали друг друга.
— Гражданские вещи вернули?
— К счастью, да. Но носить их мы не имели права. Те, кто уже помылся и переоделся, ждали остальных в большой брезентовой палатке. Там топилась печка, но все равно было очень холодно, ведь на улице стоял 40-градусный мороз. Мытье закончили, когда уже стемнело, и нас повели в пересыльную тюрьму. Там каждому присвоили номер. Все долгие годы арестантской жизни мы носили этот набор цифр на своей одежде — это был номер нашего дела.
В магаданской пересылке я встретила свое первое Рождество в лагере. В тот день разыгралась сильнейшая метель, забивавшая снегом глаза, нос, рот. Нас выгнали на улицу расчищать сугробы, но ветер сразу же наносил их вновь. Девчата шептались, что Бог послал такую погоду, чтобы в этот день нас не повели на работы за пределы зоны и у нас было время подготовиться к празднику. Во второй половине дня непогода прекратилась, и мы смогли прочистить дорожки между бараками, по обе стороны которых возвышались стены снега примерно в два человеческих роста.
В бараке все как могли принарядились. Девушки собирались по двое-трое, застилали нары чем-нибудь чистым и выкладывали на них специально припасенную еду — кусочки хлеба и кашу-овсянку. У немногих сохранились белые сухари и сухофрукты из передач, полученных еще в тюрьме. Несколько девчат умудрились достать у вольных свечи. Все было готово к Святвечеру, оставалось как-то нейтрализовать старосту барака (россиянку из числа политзаключенных). Мы, украинки, пригласили ее на Святвечер, при этом сказав, что лучше будет, если она все же уйдет из барака минут на двадцать. Она вышла со словами: «Смотрите, девушки, не подкачайте». В бараке повисла тишина. Я вышла на середину и сказала, что думала и чувствовала: «Дорогі сестри, в цей Святвечір ми не самі. З нами Бог, наші батьки».
После Рождества я еще полгода пробыла в пересылке. Оттуда меня отправили в мой первый рабочий лагерь строгого режима. Шли туда пешком, с пожитками за плечами. Поначалу шагать было не тяжело, но дорога все время шла в гору. Оказалось, лагерь расположен на самой вершине высоченной сопки (2220 метров над уровнем моря). После нескольких часов ходьбы мы еле ноги переставляли. Одна уже не- молодая белоруска бросилась в сугроб (в июне там растаял еще не весь снег) и в отчаянии выпалила: «Пусть стреляют, дальше не пойду…» Мы взяли ее небольшую котомку, уговорили подняться, найти в себе силы продолжить путь. Последний участок к лагерю Бутугычаг преодолевали по ступеням, выдолбленным в каменной породе. Около полуночи в мокрой от снега одежде мы, совсем изможденные, легли спать по двое-трое на одних нарах (на некоторых из них недоставало досок).
— Бараки отапливались?
— Печки были, вот только дрова мы должны были добывать сами: когда вечером возвращались с работы, каждая пыталась найти и принести хотя бы небольшой кусочек дерева. Воды на вершине нашей сопки тоже не было. Так что мы несли туда еще и по куску льда или снег, чтобы попить теплой воды. Деревянные бараки продувались ветром. Когда начиналась метель, сквозь щели внутрь заносило снег. А в теплое время года в период дождей и таяния снега протекала вода.
Читайте также: «Если заключенный догадывался, что приговорен к смерти, и поднимал шум, чекист бил его деревянной дубинкой по голове»
— Какую работу вам довелось выполнять на этой зоне?
— Грузила в шахте руду на вагонетки. Орудовала лопатой длиной чуть ли не в мой рост. Уставала жутко.
Голубой мечтой наших лагерниц была работа сигнальщицы: ее рабочее место находится в землянке. По мере необходимости сигнальщица дает команды на подъем на сопку вагонеток с различным грузом. Поднимали на них и людей. Однажды мне улыбнулась удача — поставили на работу сигнальщицей. На третий день в землянку пришел начальник (пожилой противный дядька) и прямо заявил: или буду с ним жить, или отправлюсь обратно в шахту. Я выбрала рудник.
У нас было несколько шахт — по добыче руды олова, вольфрама и урана. Вставали затемно. Бригадирша приносила из столовой на всю бригаду хлеб, который уже был поделен на пайки. Некоторые из них были не цельным куском, а представляли собой краюху плюс небольшой кусочек, который называли «отрезок». Хронически недоедавшим зэчкам казалось, что пайки с отрезком немного больше остальных (хотя, скорее всего, это было не так). Из-за таких паек нередко вспыхивали ссоры. Бригадирша вызывала нас по одной и выдавала хлеб. От отношений с бригадиршей многое зависело в жизни простой лагерницы, в том числе то, какую пайку получишь.
— Сколько вам выдавали хлеба?
— Если я выполняла норму (а это бывало нечасто), то 700—800 граммов. А если нет — то всего 200 граммов. При этом тебя еще лишали порции каши. Важно было проявить силу воли, чтобы не умять всю пайку за раз. Разумно было разделить ее на три части — на завтрак, обед и ужин. Хлеб нам давали некачественный — внутри он был мокрым. Из-за этого замерзал, словно камень, и нам приходилось его грызть. На завтрак выдавали чашку горячей жидкости, считавшейся чаем — чем-то подкрашенную и слегка сладковатую воду. Съешь ломтик хлеба, запьешь этой водичкой — и на работу. Выходим зимой на улицу, а там такой холод, что аж веки от мороза слипаются — столбик термометра нередко опускался до минус 50! Под землей в шахте было значительно теплее. Работа была очень тяжелая. Я держалась за счет неодолимого желания жить, упорства характера и хорошей компании — дружила с несколькими девушками из Галичины.
Мяса в нашем рационе не было. Суп, который мы получали, считался рыбным. Однако кильки в котел повара засыпали очень мало. Шансы на то, что тебе в миску попадет хотя бы одна рыбешка, были невелики. Девушки шутили: «Нужно повнимательнее смотреть в суп: может, увидишь, как блеснет глаз килечки».
Легче с питанием было тем, кому приходили из дому посылки. Я их не получала, ведь мои родители жили за границей. В зоне действовало неписаное правило: если тебе не приходят посылки, не надейся, что с тобой поделятся продуктами те, кто их получает.
Хорошо хоть я не очень долго пробыла в лагере на сопке — через несколько месяцев меня перевели в зону Хениканджа, находившуюся в долине. Мы ужасно голодали. И вот однажды Юлия Па-нькив из Львова, нары которой находились напротив моих, получила посылку. Я, вконец вымотанная после работы, вошла в барак как раз тогда, когда Юля делилась едой из посылки со своими подругами. Словно завороженная, я смотрела на кусочек хлеба и луковицу, которые были в руках у Юлии. Мы с ней тогда еще были мало знакомы, но она сказала: «Возьми». Я отрицательно покачала головой. «Бери, пока даю!» Я взяла хлеб, выбежала из барака и разрыдалась — мне было ужасно стыдно, что позволила собственной слабости взять верх. При этом чувствовала огромную благодарность к Юле.
Вскоре после этого случая меня, истощенную и больную, положили в лазарет, где я две недели отдыхала, питалась усиленным больничным пайком. Заведовала санчастью фронтовичка, майор медицинской службы, которую за глаза называли Майорша. К ней тогда приехала погостить дочка с младенцем на руках. Нужна была помощница присматривать за ребенком. Мне выпал счастливый билет — Майорша выбрала в качестве помощницы меня. Она договорилась с кем надо, чтобы после утреннего развода я шла не в шахту, а к ней в дом. За работу она подкармливала меня, часть полученных продуктов я приносила в барак девчатам. Так продолжалось несколько недель — пока обо всем не проведал начальник лагеря. Меня отправили на тяжелую работу.
Читайте также: Дмитрий Cтус: «После эксгумации отца я стал другим человеком»
Нам выдавали рабочие рукавицы, но они быстро протирались до дыр от того, что днями напролет приходилось махать лопатой. Рукавицы и другую нашу одежду чинила пожилая заключенная. Чтобы она быстро и качественно латала твои вещи, нужно было установить с ней хорошие отношения — своего рода блат. Как говорили зэки, у жизни на Колыме три основные составляющие — блат, мат и туфта. Туфта — это обман, очковтирательство. Благодаря ей оформляли стопроцентное выполнение плана шахтой, нормы — бригадами. А чтобы бригаде хорошо оформили процентовку или не направили на самую плохую работу, у бригадира должен быть блат с начальством.
— Как долго проработали на руднике?
— Три года. После смерти Сталина иностранных подданных, в том числе меня, отправили в лагерь в Магадан. Там мы трудились в швейном цеху, даже умудрялись кое-какие вещи себе шить. По сравнению с Колымой жизнь там была гораздо лучше.
Оказалось, что в Магадане в соседнем мужском лагере находился мой брат. Когда мы шли на работу, проходили мимо колючей проволоки, которой была ограждена его зона. Мужчины прибегали к «колючке», и все — сотни мужиков и женщин — начинали что-то свое выкрикивать друг другу. Из-за этой какофонии я почти не слышала брата, а он — меня. Но я перебросила ему записку с адресом, на который следует мне писать.
Было ясно, что воля уже близка. После восьми лет отсидки в тюрьмах и лагерях меня отпустили. Я уехала в Польшу к маме. Отец к тому времени уже умер. Устроилась работать библиотекарем.
— Как получилось, что вы переселились в Великобританию?
— Я прожила в Польше около десяти лет. Когда умерла мама, тяжело переживала. И моя лагерная подруга, которая после замужества жила на севере Англии, пригласила погостить — сменить обстановку, отвлечься от тяжелых мыслей. Я пробыла у нее 25 дней, последние пять дней решила посвятить знакомству с Лондоном. Местный Союз украинцев Британии попросил одного из своих работников, Владимира Мащака, стать моим гидом. Кто бы мог подумать, что я выйду замуж за этого человека?! Владимир спустя некоторое время после знакомства спросил: «Как вы смотрите на то, чтобы стать моей женой?» — «Согласна», — ответила я. На следующий день он говорит: «Времени мало, со свадьбой нужно поспешить». — «Что вы?! Я думала, вы шутите. Вот и я в шутку дала согласие. Мы же почти не знаем друг друга». — «Нет, я говорил совершено серьезно». Думаю, ладно, как говорится, кто не рискует, тот не сидит в тюрьме. Согласилась. Мы поженились через пять дней после нашего знакомства. Мне тогда было 40 лет.
— Устроились на работу?
— Да. Вначале работала в Союзе украинцев Британии. Но там были очень низкие зарплаты — организация существовала исключительно на пожертвования. Через семь лет устроилась в представительство польской посылочной фирмы, а потом еще и в банк. Неделю работала в фирме, неделю — в банке. Одну зарплату тратила на покупку вещей, которые оправляла в Галичину бывшим политзаключенным, другую вносила в семейный бюджет…
Ранее «ФАКТЫ» публиковали интервью с сыном последнего командира УПА Василия Кука: «В три года чекисты отняли меня у родни, и я все детство не знал, кто мои мама и папа».
7557Читайте нас в Facebook
