Андрей кончаловский: «раскол между мной и андреем тарковским произошел из-за женщин»
Судьба Андрея Тарковского одна из самых сложных и трагических в советском кинематографе. Отчаянная смелость и патологический страх, безумные страсти и отрицание чувств, слабость человека и сила художника, сочетаясь в смертном, родили на свет бессмертные произведения. О «культе Тарковского» рассуждает его друг и коллега, партнер и конкурент Андрей Кончаловский.
«Вторая жена Андрея — Лариса — твердила ему: «Кончаловский тебе завидует»
- Говорят, Тарковский был очень прилежным студентом.
- Я не знаю его как студента. Мы оба учились у Михаила Ромма, но в разных группах. Общения между нашими курсами не было. Я только помню, что мы с Тарковским однажды сели вместе писать сценарий для его диплома «Антарктида — далекая страна». Это была история антарктической экспедиции, тема предательства, измены долгу… Андрей хотел запустить картину на «Ленфильме». Мы дали сценарий Григорию Козинцеву. Он прочитал и сказал: «Молодые люди, тут нет драматургии, никакого действия — все стоит. Слабый сценарий… » Так Андрей не попал на «Ленфильм», и мы стали писать «Каток и скрипку».
Тарковский часто бывал у меня дома: я имел свою комнату с роялем — в начале шестидесятых это было редкостью. Он спал у меня на самой обычной советской раскладушке.
- За что обожали Тарковского?
- Когда мы дружили, такого понятия не было.
- Но некоторые режиссеры, например Илья Авербах с «Ленфильма», очень хотели подружиться с ним.
- Я только и знаю, что где-то существовал такой режиссер — Илья Авербах, похожий на Бельмондо. Он выпускник режиссерских курсов, а мы вгиковцы — элита! Конечно, у нас была своя тесная компания — Тарковский, Шпаликов, Урбанский, Овчинников. Гена Шпаликов иногда приводил Гурченко, которая пела нам под гитару…
Потом Тарковский стал отходить от нас: сначала в его жизни появился Гастев — хороший критик, замечательный искусствовед, который написал книгу о Делакруа, а затем и Артур Макаров — сын Тамары Макаровой, который внес много негативного в жизнь Андрея.
Макаров — коротко стриженый боксер со сломанным носом, драчун, беспредельщик: водка, женщины, как тряпки… Что-то в духе русского фашизма. Он был журналист и сценарист, писал рассказы… Проиграл огромную сумму денег, и его убили.
Мне, маменькиному сынку, неприятно было наблюдать, что происходит с Андреем. Тогда мы совсем разошлись.
- В то время уже существовало понятие «культ Тарковского»?
- Источником «обожания» и культа была Лариса — вторая жена Андрея. Собственно говоря, она нас и поссорила. Андрей находился под ее абсолютным влиянием, а она говорила: «Кончаловский тебе завидует… » Что значит «завидует»? Мы же друзья, партнеры! Ей, видимо, не нравились наши откровенные отношения. Я довольно часто говорил, что мне в нем не нравится.
- Конкурентами были?
- Конкуренция между художниками есть всегда. Но мы не боксеры на ринге. Дискуссия шла через наши фильмы. Тарковский утверждал, что надо самовыражаться, а я говорил, что это следует делать так, чтобы и другие понимали.
«В советские времена запрет считался признаком качества»
- С чего, собственно, начался «культ Тарковского»?
- Уже после «Иванова детства» вокруг Андрея возник ореол гения, но еще не культ. Фильм получил главную премию Венецианского фестиваля. Картина была совсем не советской, и это стало открытием. Вернулось поэтическое кино, даже сюрреализм. Предыдущее поколение режиссеров подобное не могло осуществить ни политически, ни эстетически. Тогда же Тарковский «вошел в моду».
А потом запретили «Андрея Рублева», а у меня «Асю Клячину». Мы оба были «запрещенные» режиссеры, значит — звезды. Тогда запрет считался признаком качества.
- Как Тарковский чувствовал себя в этом амплуа?
- Было бы преувеличением говорить о культовости Тарковского при жизни. «Миф Тарковского» сформировался уже после его смерти. В жизни он был талантливый режиссер, который, как и все мы, пил водку, любил женщин…
Мы думали, что талантливее других, нам казалось, знаем то, что другим неведомо: как кино снимать, потому что смотрели картины, которые другие режиссеры не очень понимали. В художественном смысле мы учились у пяти гениев — японского режиссера Куросавы, французского — Брессона, шведского — Бергмана, итальянца Феллини и испанца Бунюэля.
На Тарковском тоже лежала печать гениальности, но я не могу сказать, что он был гением. Он шел стык в стык за Бергманом, Брессоном. Думаю, его лучшие картины созданы, когда он еще не был «Тарковским». Когда же он стал искать свой стиль, нашел его, и стиль этот, похожий на сновидение, стал уникальным, он потерял искренность, стал манерничать, делать «фильмы Тарковского». Тогда же Бергман сказал, что Тарковский стал повторяться. А по-моему, надо сжигать мосты: настоящий талант не повторяет себя.
- В чем, по-вашему, самый большой талант Тарковского?
- В отчаянной смелости. Андрей перешагнул все линии и границы. Но я помню премьеру «Зеркала» и тот скепсис, с которым мы покидали зал. Гастев тогда произнес фразу французского писателя Андрэ Жида: «Когда художник освобождается от всех оков, его искусство становится прибежищем химер». Тарковский пошел по этому пути, и его картины, по-моему, перестали жить чувством — они стали умозрительными: попадают в мозг, а не в душу.
Конечно, он безумно талантлив. Но когда он решил, что в искусстве нет места чувствам…
- То есть он это провозгласил?
- Так и сказал: «Чувства, души быть не должно — должен быть дух!» Тарковский в этом смысле потерял самые важные свои качества, отличавшие Бергмана, Феллини, Бунюэля, — все они чувствовали! Бергман, будучи протестантом, чувственен до упора, даже эротичен. А Тарковский сознательно ушел от этого и стал искать себя вместо того, чтобы искать истину.
«Тарковскому начало казаться, что я работаю в КГБ… »
- Но для того, чтобы изменить свое творчество, надо измениться самому. Как Тарковский пытался преодолеть свои страсти?
- Не знаю. Мы разошлись и к тому времени перестали общаться. Ему начало казаться, что я работаю в КГБ…
- ???
- Мы встретились с ним в Каннах накануне его эмиграции. Перед моим выездом из Москвы директор «Мосфильма» Сизов попросил поговорить с Тарковским. У Сизова было поручение от Андропова вернуть Тарковского домой. «Мы выдадим ему красный загранпаспорт, — передал он слова Андропова. — Нельзя допустить, чтобы советский человек остался за границей с синим паспортом, и мы ему это простили. У нас 400 тысяч советских служащих с синими паспортами. Представляете, что может произойти?» Такие люди становились невозвращенцами и врагами народа. Андропов лично обещал выпустить Тарковского после обмена паспорта.
Сидели с Андреем на террасе. Я говорю: «Андрей, все уже знают, что ты решил. Чего тебе бояться? Дай пресс-конференцию и скажи о том, что Андропов обещает тебя выпустить. Ничего тебе не будет — ты же не атомную бомбу изобрел!» А он посмотрел на меня и спрашивает: «Тебя кто подослал?» Тут же Володя Максимов — наш общий приятель, диссидент — говорит: «Сейчас я забираю Тарковского, и мы увозим его в Рим». Я схватился за голову: «Что будет?!»
Володя увез его. В Риме они дали пресс-конференцию, на которой Тарковский сказал, что в Союзе он страдал и мучался, и поэтому остается на Западе. Это была страшная вещь, которая, я считаю, укоротила ему жизнь.
- Тогда он еще не был болен?
- Нет. Но он стал параноиком — боялся, что КГБ его выкрадет… Действительно, пытались украсть Нуреева, но ведь это происходило на 15 лет раньше! А 1982 год, когда Андропов стал генсеком, был уже предвестником перестройки. Если бы не Андропов, Горбачеву ничего не удалось бы сделать.
У нас с Тарковским были общие друзья, работавшие у Андропова в ЦК. Это либеральные, прогрессивные, пьющие — нормальные люди, говорящие на нескольких языках, циники, рассуждавшие о еврокоммунизме. По ним я и судил об Андропове. Если бы он сейчас руководил страной, думаю, мы жили бы лучше — он понимал, что в России нельзя давать слишком много свободы.
- Наверняка вы обсуждали с Тарковским не только конкретные работы, но и свое место в кинематографическом пространстве. Что он искал своими фильмами? Или, как Феллини, избавлялся от груза личного опыта?
- Это все теоретизация. А теория и практика у художника нередко расходятся. Феллини прежде всего ловил кайф от того, что делал. А освобождение от груза личного опыта относится, скорее, к творчеству Бергмана. У Феллини был тоже сложный личный опыт, но он, подобно клоуну, был человеком солнечным, мистификатором, хулиганом и бабником. Его, в отличие от Бергмана, не мучили кошмары. Но оба эти художника были исключительно искренними.
Андрюша тоже начинал с этого, когда находился под влиянием Ламориса, а затем Куросавы. «Семь самураев» мы смотрели раз сто, прежде чем сделать «Рублева». Позднее на горизонте появился Бергман: у меня он сказался в «Дяде Ване». «Солярис» был явным ответом Стэнли Кубрику (американскому режиссеру. — Авт. ). Мы оба обалдели, посмотрев «Одиссею 2001 года». Тогда у Андрея родилась идея снять что-нибудь на космическую тематику. Но что можно было сделать в то время в России? Тем не менее он вышел из положения, тогда еще не стремясь «заморочить» зрителя.
- Он попытался сделать это «Зеркалом»?
- Да, притом совершенно сознательно. Сцены, взятые из разных мест сценария, хотел сложить в какую-то систему видения, но они не складывались. Посмотрев рабочий вариант, я сказал ему, что картина распадается на фрагменты. «А я сейчас все перемешаю: переставлю эпизоды, и уже никто ничего не поймет!» — сказал он и хитро улыбнулся. Я ответил: «Да ты авантюрист!»
- Что-то в духе австрийского композитора Шенберга, который провозглашал слушателя акустической массой?
- Пренебрежение к зрителю было у нас всегда. Помню знаменитую фразу французского режиссера Годара: «Если картина имеет успех, значит, публика ее не поняла».
- Вы стояли на тех же позициях?
- Тогда да. Впрочем, я всегда снимал картины, которые нравились прежде всего мне самому.
- Маргарита Терехова сказала, что Тарковский ясен. Олег Янковский — что он загадочен. А как считаете вы?
- Я не могу быть категоричным. Мы дружили, при этом были соперниками, и не только в кино. Думаю, раскол между нами произошел из-за того, что в отношениях с женщинами у меня получалось лучше, чем у него. Первая трещина появилась еще в Венеции, но я об этом узнал гораздо позднее — из книги Валентины Малявиной. Андрей был влюблен в нее, а я нагло ее отбивал.
- И не догадывались, чем это может обернуться?
- Никогда бы не подумал! Ведь после этого мы вместе писали «Рублева», думали о совместной работе над «Солярисом»… Мне очень хотелось продолжить наше сотрудничество, но Андрей пошел туда, где я был беспомощен. К тому же там мне было неинтересно — он стремился в некую загадочность, а для меня важны чувственные вещи.
- Тарковский каким-то образом повлиял на ваше мировоззрение?
- Нет. Мы оказались очень разными. Учились у одних и тех же художников, но друг на друга не повлияли. Это все равно, что один вырос березой, а другой дубом. Почему береза должна становиться дубом и наоборот? Я признаю Андрея как огромного художника, но его творчество мне не близко.
3374
Читайте нас в Facebook
