Сергей Рыженко: «Для меня самое страшное, когда боец получил тяжелейшие травмы или умирал и надо об этом сообщить его родным»
Война — это оборванные жизни и сломанные судьбы, постоянный страх и неизлечимые душевные и телесные раны. Это горе, боль, кровь, пот, грязь. Это самые высшие проявления духа — отвага, мужество, жертвенность, патриотизм. И самые мерзкие — предательство, мародерство, трусость, жестокость. Война абсолютно противоестественна человеческой природе. Мы появляемся на свет, чтобы растить детей, созидать, радоваться каждому прожитому дню, а не убивать себе подобных и превращать их дома в руины.
Враг пришел на нашу землю ровно семь лет назад. За эти годы бесценный опыт обрели не только военные, но и медики. Форпостом спасения защитников Украины весной 2014 года стали киевский военный клинический госпиталь Министерства обороны и днепропетровская областная клиническая больница имени Мечникова, которая была фактически прифронтовой. Медики Днепра очень быстро превратились в военных врачей высочайшей квалификации. Они буквально выгрызали у смерти самых безнадежных, ставили на ноги обреченных на неподвижность, находили решение в ситуациях, где его не могло быть априори. Они реально стали асами высшего медицинского пилотажа, чья филигранная работа и самоотдача заслуживают самых высокопарных слов.
О том, как все начиналось в этой легендарной больнице, «ФАКТАМ» рассказал ее генеральный директор доктор медицинских наук Сергей Рыженко.
«Скажите, что это происходит не с нами, это какой-то страшный сон»
— Сергей Анатольевич, семь лет назад в больницу имени Мечникова начали поступать с фронта первые раненые. Тогда у медиков Днепра, как и у многих из нас, жизнь тоже поделилась на «до» и «после»…
— Это была самая страшная весна в моей жизни. Никогда не забуду, как 9 мая привезли первую партию — два десятка бойцов с тяжелейшими ранениями прямо с поля боя. Абсолютно все — анестезиологи, хирурги, медсестры — сразу же приехали на работу. Одних сообщение о прибытии пациентов застало по пути на отдых, других — на даче, в гостях, дома. В общем, нас собралось больше 40 человек.
Парней заносили из приемного отделения прямо в реанимационный зал. Все они были присыпаны песком. Многие без сознания, некоторые стонали. У одного оторванная нога привязана скотчем, у другого кишечник за носилками тянется… Хотя мы всегда принимаем самых тяжелых травмированных (и автобусы раздавливают, и паровозы переезжают — да кто угодно у нас уже был), но столько горя в один день до этого никогда не видели. Мы пребывали в таком шоке, что даже к вечеру, когда уже всех осмотрели, провели через компьютерный томограф, оказали помощь и прооперировали, не могли прийти в себя. У каждого из нас было только одно желание: скажите, что это происходит не с нами, это какой-то страшный сон и он сейчас закончится.
— Тем не менее люди мобилизовались и делали свою работу.
— Мгновенно сконцентрировались и без лишних слов занялись делом. Все поступившие в тот день бойцы выжили. До единого. Хотя поначалу казалось, что ранения у некоторых были абсолютно несовместимы с жизнью. Одному сложную операцию делали часов семь-восемь, наверное. Удалили четверть мозга вместе с костями черепа. Тому, у которого нога была привязана к палке скотчем, все-таки пришлось ее ампутировать. К сожалению, пришить ее было невозможно. А потом у всех нас еще была бессонная ночь…
После этого началась череда поступлений со всех концов Донецкой и Луганской областей. Доставляли и вертолетами, и грузовиками, и самым разным транспортом. Даже на «Жигулях» как-то привезли одного командира с осколком в позвоночнике. У нас побывали все, начиная с рядовых солдат, волонтеров, добровольцев и заканчивая полковниками, которые стали потом генералами.
— Речь о Герое Украины Игоре Гордийчуке, наверное?
— И о нем, и еще о нескольких офицерах. Для нас должности и звания никакого значения не имели и не имеют. Каждый хотел выжить, а мы были рядом и старались этим ребятам помочь. Все ресурсы были брошены на это.
Вскоре подтянулись наши волонтеры. Они приносили в приемный покой все — от салфеток и памперсов (потому что все ребята в реанимационных отделениях были лежачими) и вплоть до огурцов, супов и жареной картошки.
И вот так пошло-поехало. Когда были масштабные обстрелы, мы принимали от десяти до 150 человек. А когда наши выходили из Иловайска, в день поступило 200 раненых. К сожалению, в такие моменты приходилось отказывать гражданским пациентам ради спасения бойцов.
— Врачам пришлось обучаться буквально на ходу. Ведь до этого они не сталкивались с такой спецификой ранений.
— Конечно. Сразу же, в те первые сутки, мы начали думать о том, как же все-таки правильно лечить боевую травму. Созвонились с израильскими коллегами. Благо, что буквально за два месяца до этого мы побывали в Израиле, где изучали опыт работы их госпиталей и в том числе действия медиков при боевых ранениях. Мы очень быстро договорились с израильскими специалистами о приезде в Днепр (попросили наших местных бизнесменов оплатить расходы на дорогу) и буквально через пару дней они вместе с нашими хирургами уже стояли в операционной.
Хочу сказать, что наша военная медицина в то время была абсолютно даже не то что не готова — она была вообще инфантильной. Такое ощущение, что ее вообще не существовало.
Только один важный нюанс. До этого мы имели дело в основном с так называемыми чистыми травмами. А это война, где чистоты не бывает по определению. Раненые поступали в песке, в грязи. Вот тем, что находили в рюкзаке (какая-то майка или футболка), закрывали дырку в теле и везли. Не было ни одного пациента, который получил бы в первые дни настоящую медицинскую помощь на поле боя.
Это уже потом как-то наладилось — стали делать на месте первичные обработки и шинирование. А поначалу реально был страх и ужас, потому что людей везли как минимум за две сотни километров абсолютно не подготовленных и без оказания помощи. У некоторых жгут передавливал ногу или руку, и конечность потом, к сожалению, уже была нежизнеспособна. И кровопотери огромные. Мы за эти годы перелили три с половиной тысячи литров крови. Это очень много. В среднем у каждого бойца кровопотеря была от одного до двух литров, а то и больше. Были пациенты с внутренними кровотечениями, которым переливали по 11−12 литров донорской крови.
«Мама приезжала и, увидев сына без ног, без рук, падала на пол…»
— Сколько раненых за эти семь лет прошло через вашу больницу?
— Около 3070 человек. Это и военные, и добровольцы, и местные жители Донбасса, получившие ранения.
— Как такую нагрузку можно выдержать? Врачи плачут?
— Еще как. Часто из-за потрясений впадают в полудепрессивное состояние. Например, я полгода думал, что со здоровьем что-то не так. Спать не мог, есть не мог, похудел на 15 килограммов, забыл, что надо ездить домой (с работы никто не уходил, обстановка была настолько напряженной, что в больнице и жили), поседел и постарел. Думал, что я один такой, но подобное происходило со всеми. У некоторых реакция на стресс от увиденного была еще сильнее. Война по любому оставляет отпечаток в душе.
Потом начали потихоньку приходить в себя. Конечно, я потом ужасался, как вообще можно было тогда все это выдержать. Вот человек, по сути, разбит на кусочки, а его друг говорит: «Соберите его».
Но сложнее всего оказалось пережить реакцию родственников бойцов. Они кричали так, что на девятом этаже было слышно. Вот мама приезжала и, увидев сына без ног, без рук, не узнавала его и падала на пол… Ее нельзя было привести в чувство. Для меня, чтобы вы понимали, самое страшное, когда человек получил тяжелейшие травмы или умирал и надо об этом сообщить его родным. Я абсолютно все могу пережить — лужи крови, оторванные органы, но невозможно было слышать этот крик и вой. Он стоит у меня в ушах до сих пор.
— Не дай Бог… Да и вообще, какие слова можно найти для убитых горем людей, с чьим отцом, братом, мужем, сыном случилось такое…
— Это тысячи судеб. К нам же поступали самые тяжелые. Тот с оторванными ногами, тот без рук, у того осколком выбиты глаза, тот с такими ожогами, что его не могут узнать близкие, а он не может вспомнить, кто он такой. Таких ужастиков мы насмотрелись…
Было много неизвестных, которых находили спустя недели, а то и месяцы после ранения. Их никто не спрашивал: «Скажи точно, где ты жил, какая у тебя фамилия?» Они все, как правило, поступали не говорящие — если не в коме, то в ступоре. Так что разговоров особых не было.
Самые разительные истории — это ребята с травмами лица. Часто случались минно-взрывные ранения, а лицо всегда не защищено. У человека оно «слетает», то есть одна сплошная рана. Наши пластические и челюстно-лицевые хирурги делали чудеса, просто за пределами возможностей медицины. Иногда я смотрел на эти операции и думал: какой ужас, может, хорошо, что он себя не видит. Потому что, как правило, с лицом «слетали» и глаза. Потерю ног и рук легче переносят, чем потерю зрения.
Читайте также: «Чтобы научиться жить, практически не видя раненым глазом, начал играть в настольный теннис»
Не менее тяжелые ситуации — когда от них отказываются родственники. Вот никто не хочет забрать из больницы. Близкие вроде есть, но на самом деле их нет.
Правда, случались и счастливые судьбы, и немало. Когда парню удалили чуть ли не треть мозга, и он научился только на пальцах показывать, что жив (первичные признаки выздоровления), приехала женщина, шесть-семь месяцев беременности. И говорит: «Он отец моего ребенка. Я его обязательно заберу, буду его выхаживать. Я хочу с ним жить. Будет у меня как второй ребенок».
Мы их тут еще и женили, иногда прямо в отделении. Из загса приходят регистрировать, но, увидев состояние жениха, отказываются. Мол, он не может сказать ни «да», ни «нет». Мы говорим: «Но он же моргает. Может пальцем показать, что согласен».
«Пациенты задыхаются, как рыбы, отрывают капельницы, сбрасывают аппараты»
— Несколько дней пыталась договориться с вами об интервью. Но ваш помощник отвечал одно и то же: «Сергей Анатольевич в ковидном отделении». Вы пишете пронзительные посты в Facebook о крайне сложной ситуации: «Третья волна бьет рекорды. Две предыдущие — тренировки и разминка. Сейчас всплеск заражения, ковидная реанимация Мечникова переполнена». Говорят, грядет просто катастрофа.
— Давайте только договоримся, что я высказываю сугубо личное мнение. За две прошедшие волны коронавирус быстрее распространялся в период, когда температура воздуха была 5−15 градусов. Не знаю, с чем это связано — с более активным общением людей или еще чем-то. Но именно тогда был большой прирост заболевших.
По состоянию на 2 апреля, когда мы с вами разговариваем, у нас 125 пациентов, из них 20 очень тяжелых, на аппаратах искусственной вентиляции легких.
За последнюю неделю прооперированы семь беременных женщин (кесарево сечение). Их дети появились на свет на разных сроках, без гипоксии, с небольшими, скажем, нарушениями. А у мам — 80−90 процентов поражения легких. Две на аппаратах искусственной вентиляции легких и с длительной вентиляцией, три — тяжелейшие, две уже выходят из этой ситуации. Одного ребенка отдали папе, он абсолютно здоров. Такие моменты, может, не настолько впечатляют, как война, но они не менее трагичны. Когда видишь, что это маленькое дитя только-только родилось, но уже может остаться сиротой, — вот что реально страшно.
— Еще цитата. «Эмоции свежие, 15 минут после обхода. Врачи и сестры оставляют на полу мокрые следы от пота. За смену они теряют литры жидкости. Молодые медсестры падают в обморок от перегрева. Жаль, что это не видят все, кто, сидя дома на диване, пишет чушь. Все медработники, спасающие от ковид-пневмоний, — жертвенники».
— Не все это понимают. Меня спрашивают: «Ты для пафоса такое написал?» Нет, не для пафоса. Я в тот день больше двух часов находился в отделении. Несколько защитных костюмов, которые надеваешь, почти не пропускают воздух. Я тренированный человек, без лишнего веса. Такое ощущение, что потерял минимум два литра жидкости. Туфли были настолько мокрыми, что «чавкали».
Мы очень четко видим, насколько важно соблюсти температурный режим в отделении. Потому что люди, которые лежат там, мгновенно остывают. Дашь температуру меньше на один-два градуса — умрут от переохлаждения. У них нет сил регулировать температуру тела. Добавишь тепло, чтобы больным было комфортно, — персонал падает в обморок от жары.
Вчера, например, я понял, что как бы мы ни старались, но людей очень не хватает. Персонала должно быть гораздо больше, чем в обычной реанимации. Решили еще 15 сотрудниками усилить штат, потому что больные настолько критичны, что, если возле них не сидеть, они обречены. Они постоянно просят добавить кислород, хотя уровень кислорода считает аппарат. Они задыхаются, как рыбы, отрывают капельницы, сбрасывают аппараты. Потому что в первую очередь от гипоксии страдает головной мозг, а потом уже отключаются другие системы и органы.
Так что восемь подготовленных врачей и семь медсестер из других отделений пойдут работать в ковидное. Иначе никак.
— Они не отказываются работать с такими больными?
— А как вы думаете?
— Не знаю.
— Отказываются, конечно. Все хотят жить. Приходится убеждать личным примером. Я прихожу утром, одеваюсь и иду в отделение. И все коллеги видят это.
— Вы сторонник вакцинации?
— Да. Не слушайте никого и никому не верьте, кто вас будет убеждать в обратном. Нет более цивилизованного способа получить иммунитет. Я всю жизнь работаю в медицине. Поэтому точно могу сказать — вакцина спасает, во всяком случае от смерти и от тяжелого протекания болезни. Вакцинированные, как правило, тяжело не болеют.
Завершу наш разговор пожеланием всем здоровья.
Читайте также: Сергей Рыженко: «Когда смертельно раненные люди становятся на ноги, я начинаю верить в чудо»
Фото со страницы Сергея Рыженко в Facebook
2310Читайте нас в Facebook
