Евгений Евтушенко: «Все мои стихи продиктованы или чувством любви, или чувством стыда»
Автор фразы «Поэт в России — больше, чем поэт», впоследствии ставшей крылатой, родился в Сибири, на станции Зима Иркутской области. Но рос и учился Евгений Евтушенко в Москве. Печататься начал в 16 лет. Первые публикации его стихотворений в газете «Советский спорт» датированы 1949-м. А через три года, в 1952-м, Евтушенко приняли в Союз писателей СССР, и он стал самым молодым его членом и одновременно — студентом Литературного института, из которого в 1957 году был исключен за выступления в защиту романа Василия Дудинцева «Не хлебом единым».
Лишенный и студенческого, а затем и комсомольского билетов, Евтушенко засыпал советское правительство телеграммами и письмами протеста против суда над Анатолием Синявским и Юлием Даниэлем, травли Александра Солженицына, советской оккупации Чехословакии, против арестов генерала Петра Григоренко, писателей Анатолия Марченко, Владимира Войновича, поэта Иосифа Бродского. Практически все перечисленные литераторы были вынуждены покинуть СССР.
В самый развал Советского Союза, летом 1991 года, уехал из страны и Евгений Евтушенко. Его пригласили в США на преподавательскую работу. С тех пор знаменитый поэт так и живет на два государства: то в подмосковном дачном поселке Переделкино, то в городе Талса, штат Оклахома, США. Бывает Евгений Евтушенко и в Украине, где обязательно посещает мемориал Бабий Яр. Одноименное стихотворение, созданное поэтом в 1961 году, тогда стало настоящей сенсацией. Об истории написания этого произведения Евгений Александрович рассказал еженедельнику «Бульвар Гордона» накануне 70-й годовщины трагедии. «ФАКТЫ» предлагают читателям отрывки из беседы поэта с журналистом.
«По моему наблюдению, настоящими героями оказываются скромные люди»
— Ваше стихотворение начинается: «Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье…» По всему видно, что вы писали под впечатлением не чужого прочитанного, а собственного увиденного. Кто указал вам туда путь?
— Анатолий Кузнецов. Студентом Литинститута я был на практике в Каховке, где в конце 1950-х шло строительство Каховской ГЭС. В местной многотиражке познакомился с молодым журналистом Анатолием Кузнецовым. Как-то разговорились, и он рассказал мне о Бабьем Яре. А знал Кузнецов много, потому что жил неподалеку, на Куреневке, и был свидетелем того, как через десять дней после захвата Киева людей вели на смерть. Анатолий был тогда подростком лет 12-ти и все хорошо запомнил. Его рассказ о Бабьем Яре потряс меня. Я сказал: «Толя, ты должен написать о Бабьем Яре книгу». Он ответил: «Но кто же это напечатает?»
— Кузнецов повел вас в Бабий Яр?
— Да, когда я собирался в Киев на свой творческий вечер, пригласил Толю приехать. В Бабий Яр мы отправились втроем. К нам присоединился Рувим Рувимович — заведующий Бюро пропаганды в Киевском отделении Союза писателей, к сожалению, фамилию запамятовал.
Когда мы втроем стояли в Бабьем Яру, прямо на наших глазах подъехал грузовик и свалил в овраг смердящую кучу мусора. Я был потрясен этим не меньше, чем тем, что на месте казни более ста тысяч детей, женщин, стариков нет не то что памятника, а вообще никакого памятного знака. Мы буквально остолбенели, а грузовики с нечистотами все подъезжали и подъезжали. Меня охватило чувство беспомощности и стыда. Я вернулся в гостиницу и сразу сел писать. За несколько часов написал «Бабий Яр». Вообще, все мои стихи продиктованы или чувством любви, или чувством стыда.
Тогда был хороший обычай читать друг другу стихи. Когда дописал, позвонил Александру Межирову. Поэты-фронтовики ощущали в нашем поколении свое продолжение. И мы к ним тянулись, хотя и видели не только чистоту и честность одних, но и спекуляции других. На войне все было яснее, легче было различать, кто сволочь, а кто порядочный человек. По моему наблюдению, настоящими героями оказываются скромные люди.
— А что сказал Межиров о «Бабьем Яре»?
— Дословно: «У меня перехватило горло. Больше не могу разговаривать». После этого я позвонил Виталию Коротичу, тогда еще он был врачом, и Ивану Драчу, попросил их приехать. Когда я прочитал им стихи, они обняли и расцеловали меня.
На следующий день в Октябрьском дворце должен был пройти мой вечер. Я решил на нем прочитать только что написанную поэму. А утром ко мне в номер постучались молодая женщина — как потом выяснилось, учительница — и двое ее учеников. «Мы видели, — говорят, — как ваши афиши заклеивают».
Из гостиницы мы вышли вместе и тут же увидели, как действительно рабочие наклеивают поверх моей афиши какую-то другую. Я вернулся к себе в номер и сразу позвонил в отдел культуры ЦК: «В чем дело, как это понимать?» Отвечают: «Эпидемия гриппа». Говорю: «Но что-то я не видел, чтобы заклеивали другие афиши». И пригрозил: «Буду расценивать это как попытку разорвать дружбу украинского и русского народов». А дело было в том, как я догадался, что, когда я звонил Александру Межирову и читал «Бабий Яр», все было «где надо» прослушано и записано.
«Нет ничего громче тишины»
— Вечер все-таки состоялся?
— При полном аншлаге. Несмотря на заклеенные афиши, в Киеве очень хорошо работало сарафанное радио. Не только в зале негде было яблоку упасть, но и перед входом стояли люди без билетов — тысячи две, не меньше. Просили выставить на улицу громкоговоритель. К сожалению, не получилось.
Позже мне рассказали, что в 1937 году в подвалах киевского Октябрьского дворца допрашивали и расстреливали людей. Так что эта сцена — плот на крови. И я на том плоту читал «Бабий Яр».
...Над Бабьим Яром
шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно
по-судейски.
Все молча здесь кричит,
и, шапку сняв,
я чувствую,
как медленно седею.
И сам я,
как сплошной беззвучный
крик,
над тысячами тысяч
погребенных.
Я -
каждый здесь
расстрелянный старик.
Я -
каждый здесь
расстрелянный ребенок.
Ничто во мне
про это не забудет!
Очень волновался. А в конце добавил: мне стыдно за себя и нашу страну оттого, что поверх братской могилы насыпают горы мусора. После этого навалилась такая тишина, что я понял: нет ничего громче тишины.
Потом слышу: постукивание все громче. Смотрю: это по сцене приближается согбенная старушка с палочкой. Все замерли. Она подошла, поклонилась, взяла мою руку и поцеловала (мне в жизни никто рук не целовал), сказав: «Я была в Бабьем Яру».
— Говорили, чудом спаслись 29 человек.
— Наверное, она была одной из тех, кому удалось выползти. И когда прозвучали эти ее слова, люди вдруг очнулись — и раздались громовые аплодисменты.
— Помню, как киевляне обзванивали друг друга: «Скорее беги, открывай почтовый ящик. Там в «Литературке» такое!..» Обнаружив в свежем номере ваш «Бабий Яр», люди глазам своим не верили…
— Да, что «Бабий Яр» напечатали — это чудо. Я не был знаком с главным редактором «Литературки» Валерием Алексеевичем Косолаповым, показал стихи секретарю редакции Севе Ревичу. Чудесный парень, он прочел и спрашивает: «Ты мне подаришь копию?» У него даже в мыслях не было, что это могут напечатать. А Косолапов, прочтя «Бабий Яр», сказал: «Спасибо за прекрасные стихи. Но чтобы их напечатать, должно быть семейное решение. Моя жена в отъезде, придется ее вызвать». Я удивился: «Почему семейное решение?» Он сказал: «Потому что меня уволят». И, не дожидаясь приезда супруги, отправил стихи в набор. А жена Косолапова позже сказала: «Ничего, Женя, успокойтесь, мы решили быть уволенными».
— Мне кажется, здесь уместно громкое слово «героизм» или как минимум «смелость».
— Согласен. Написать было меньшей смелостью, чем напечатать. Я-то ничего не терял, поскольку нигде не состоял, не числился, не участвовал, как писали в анкетах.
Все получилось по стихотворению «Разговор с американским писателем», которое опубликовал Павло Загребельный в «Литературной Украине».
1723Мне говорят — ты смелый
человек.
Неправда.
Никогда я не был
смелым.
Считал я просто
недостойным делом
унизиться до трусости
коллег…
Читайте нас у Facebook
