«уходя за пайкой хлеба, бабушка постоянно брала меня с собой. «а то украдут, — объясняла, — и пойдешь на пирожки»
— Полтава — единственный областной центр Украины, в котором до сих пор нет памятного знака в честь трагических событий 1932-1933 годов, — говорит Юрий Подворчан-Нетудыхата, бывший инженер-строитель. — В том месте, куда свозили трупы умерших от голодной смерти, еще при Советском Союзе насыпали курган и установили барельеф скорбящей матери в честь погибших во время Великой Отечественной войны. Не разрушать же один памятник ради того, чтобы вместо него соорудить другой? Поэтому в прошлом году областная госадминистрация определила пустынное место в центре города, на котором планировалось посадить рощу калины и установить памятный знак умершим от коммунистического геноцида. Калиновый гай мы посадили ранней весной. Но уже на следующий день целый ряд саженцев исчез, а вскоре то место обнесли забором, за которым началось какое-то строительство.
Под разными предлогами мое заявление не рассматривается. То говорят, я опоздал с ним, то отвечают, что в церкви Покровы Богородицы уже есть крест, то советуют установить памятный знак на каком-нибудь кладбище. В общем, одни отговорки. А я хочу добиться справедливости.
«Съев с аппетитом тюльку, дед спустя полсуток умер в страшных муках — косточки насквозь прокололи его тонкие, как папиросная бумага, кишки»
Смысл многих вещей, которые происходили в тот далекий период, Юрий Подворчан-Нетудыхата начал осознавать, лишь став взрослым. Хотя детские впечатления — очень сильные — остались в его памяти на всю жизнь.
- Первыми начали дохнуть лошади — их нечем было кормить, — вспоминает Юрий Георгиевич. — А лошади для моих дедов, Никиты Антоновича Нетудыхаты и Сергея Степановича Подворчана, давали возможность заработать деньги. Они трудились извозчиками. Дед Никита развозил с торговой площади топливо по городу, а дед Сергей перевозил грузы с Киевского вокзала на Южный. Но оба попали под сокращение, к сожалению, без выдачи хлебных карточек (их ввели в 1932 году).
И вот как-то сидят мои деды на лавочке возле сарая, в котором прежде стояла лошадь, и дед Никита, отец моего отца, говорит деду Сергею: «А хлеб горит… » Увидев, что я кручусь рядом, они меня прогнали — детям не положено было подслушивать разговоры взрослых. Я долго думал над тем, что значит — горит хлеб, но никак не мог понять смысла этой фразы. «А разве хлебом топят? Почему он горит?» — спросил папу, когда тот вернулся вечером с работы. Тогда мне никто так и не объяснил, о чем шла речь.
Только спустя годы Юрий Георгиевич узнал, что на Киевском вокзале в Полтаве на рампах (площадки на уровне пола вагонов для удобства погрузки и разгрузки товаров) в 1932 году хранили горы зерна. Его никуда не вывозили, и оно начинало согреваться, преть, или, иначе говоря, гореть. Это была целенаправленная политика коммунистического режима — отобрать у хлебороба весь урожай и сгноить его. Элеваторы с сушилками не были рассчитаны на такое количество зерна. Вот оно и пропадало на вокзалах. А возле каждой горевшей кучи стояли вооруженные милиционеры, которые имели право стрелять в каждого, кто приблизится к зерну. Точно так же охранялись леса от голодающих, устремлявшихся туда за грибами и ягодами.
- Дед Сергей умер от голода в 54 года, — вспоминает те трагические события мой собеседник. — Моя мама работала тогда медсестрой в бальнеологической больнице (она располагалась по соседству с Первой советской больницей — сейчас областная). Она добилась, чтобы ее отца определили туда. Надеялась, что он будет получать хотя бы миску горячей баланды с кусочком хлеба в день. Но больных поступало очень много, присматривать за ними было некому. Их не только не кормили, но и не поили. Однажды мы с бабушкой зашли проведать деда. Помню длиннющий коридор на первом этаже, все пространство которого было заставлено двухъярусными нарами. Дед находился в конце этого коридора. Бабушка подняла меня: «Поговори с дедом!» Я начал ему что-то рассказывать, а он лежит с открытым ртом, хватает воздух, а сказать ничего не может. «Он пить хочет», — сообразила бабка и куда-то сбегала, принесла воды… А кушать ничего не было. Спустя сутки дед Сергей умер. Мама рассказывала, что она заходила к нему накануне, выпрямляла ему руку, которую зажало доской, а дед даже не стонал — уже не чувствовал боли. Доски были частью нар — чтобы умирающие не падали, санитары вставляли их в специальные пазы. В общем, не заметили, как отдавили человеку руку.
А немного раньше, как раз перед Новым 1933 годом, умер мой дед Никита Нетудыхата. Он уже не мог подняться от слабости, а тут моя тетка принесла домой пайку хлеба и немного тюльки, которую получила на дедову карточку. Но это имело фатальный конец. Дед с жадностью съел эту рыбку вместе с косточками, промучился полсуток и скончался от прободения кишечника. От постоянного недоедания у человека кишки истончаются настолько, что становятся, как папиросная бумага. Рыбьи косточки проткнули деду внутренности… Он стонал от обеда до полуночи. На весь наш большой двор было слышно. До сих пор этот стон стоит в моих ушах.
«Женщина, у которой украли хлебные карточки, билась в истерике головой о мостовую, пока не потеряла сознание»
Весной 33-го года в Полтаве буйно цвела акация. В большой семье Нетудыхат росло много детей — они как напали на дерево во дворе, от него одни ветки остались.
- И вот, в момент этого сладкого объедания моя двоюродная сестра сказала: «А там, в переулке, тетя Марина лежит, побежали посмотрим», — продолжает Юрий Григорьевич. — Мы называли свою соседку тетей, хотя тогда этой девочке было всего-то лет 16. Первыми умерли родители Марины, оставив сиротами четверых детей. Самую младшую, Дусю, они успели отдать на попечение в семью зажиточных цыган. Эта девочка единственная выжила из всей семьи… Тетя Марина лежала метрах в двадцати от своего дома. Она была в шелковых чулочках на распухших ногах и в красивом голубом шифоновом платье. Ее широко распахнутые синие глаза, которые так гармонировали с платьем, смотрели в небо. Это все казалось нереальным.
Кстати, очень многие, чувствуя смерть, выходили на улицы. Ведь если человек умирал дома, зачастую хоронить его было некому. А на улице тела вовремя подбирали гицели (в переводе с идиш — человек, отлавливавший бездомных и подбиравший дохлых собак и котов). Во время Голодомора гицели переквалифицировались в таких себе санитаров, очищавших города и села от человеческих трупов. Они ездили в основном по двое на широких повозках без бортов с резиновыми шинами и свозили все трупы к яме.
Труд возчиков государство ценило тогда больше всего. Их суточный паек хлеба составлял свыше одного килограмма. Меньше всех получали старики и дети — по двести граммов.
- С первыми сигналами заводских гудков, сообщавших об окончании рабочего дня, бабушка Матрена Гавриловна брала меня за руку, и мы отправлялись в ближайший магазин, к которому были прикреплены, за хлебом, — рассказывает Юрий Георгиевич. — Отовариться можно было лишь с 18. 00 до 24. 00 часов. Если кто-то не успевал этого сделать, его номерок за день пропадал. За хлебом выстраивались огромные толпы. Иногда уставшие после работы родители сменяли бабушку в очереди. Обычно до десяти часов вечера мы получали свою пайку качественного ржаного хлеба. Его нарезали четко в соответствии с предъявленными карточками. Помню, они были разного цвета — в зависимости от категории, на которые делили все население. Были и такие, кому полагался килограмм в день. Хлебные карточки берегли как зеницу ока — их потеря означала смерть для всей семьи. Но все же находились подонки, которые их воровали. Однажды такое случилось на моих глазах. Обнаружив пропажу, женщина стала биться головой о мостовую. И билась до тех пор, пока не потеряла сознание.
Очень часто возле хлебных магазинов я видел селянок. Мужчины в голод помирали быстрее, а женщины из ближайших сел — Щербаней, Горбаневки, Нижних Млинов — устремлялись в город в надежде, что им здесь помогут. Подходили к магазинам, ждали, что кто-то продаст им какой-то кусочек хлебца. И за бесплатно нюхали хлебный запах… Нередко здесь же и умирали.
Мне не очень нравилось выстаивать многочасовые очереди в магазине, и я всегда просил бабушку оставить меня дома одного. «Я уже большой, я не боюсь», — убеждал ее. Но бабушка ни в какую не соглашалась. «Ты же видишь, все старики ходят в магазин с внуками. Никто не оставляет детей дома. А если тебя украдут, пойдешь на пирожки», — объясняла она мне. Уже тогда я понимал, чего так боялась моя бабушка…
«Все семейные драгоценности бабушка отдала за восемь килограммов пшена и умудрилась растянуть их почти на год»
Юрий Подворчан-Нетудыхата не сомневается, что в Полтаве действовал цех по выпечке пирожков с человеческим мясом — в начинке, он слышал от очевидцев, встречались то хрящики, то детские ноготки. На городском рынке довольно бойко шла торговля этими продуктами.
- Когда поумирали ближайшие соседи и нам стало совсем худо, бабушка собрала все семейные украшения — золотые сережки, крестики, которые остались от умерших троих детей первого мужа, подарки, доставшиеся ей за годы службы в семье профессора медицины Николая Склифосовского, и отправилась в торгсин (сокращенное от «торговля с иностранцами»), — вспоминает Юрий Георгиевич. — Там за все это добро бабушке отвесили восемь килограммов пшена. Такой небольшой клуночек. Каким-то образом бабушка умудрилась растянуть эту крупу почти на год. С тех пор я терпеть не могу пшенной каши… А по дороге домой бабка зашла на базар, чтобы выменять за часть пшена еще чего-нибудь съестного. Говорила, пирожки с мясом так пахли, что она едва устояла от соблазна купить хотя бы один. Вместо этого приобрела кусочек сливочного масла для всей семьи. Дома разрезали, а внутри — здоровенная картофелина… Как же мы расстроились!
Моему собеседнику пережить тот страшный голод помог дядя Гриша, мамин брат. Дядя — один из партийных функционеров городской власти — был охотником и держал кареглазого пинчера по кличке Каро. Юра же, бывая у него в гостях, ухитрялся кушать собачий комбикорм из одной миски с Каро. Увидев такое, дядя забрал к себе не только мальчика, но и свою маму. Это спасло их от смерти — партийные работники получали большой продуктовый паек.
- Уже к концу 1933 года немного полегчало — работающим стали выплачивать деньги, — рассказывает Юрий Подворчан-Нетудыхата. — Но продуктовые пайки еще некоторое время продолжали выдавать. В них входили и крупы, но главное — хлеб. Без хлеба ведь сытым не будешь. Я особенно люблю ржаной, его запах, еще с той поры…
Юрий Георгиевич вполне справедливо считает, что Полтава обязательно должна иметь если не монумент, то хотя бы памятный крест в память о погибших в 1933 году. Говорит, тысяч десять гривен для этого он с помощью друзей соберет.
- Общественность города и отдельные граждане неоднократно обращались в горисполком с просьбой восстановить историческую справедливость, — рассказывает известный полтавский правозащитник Анатолий Банный. — Весной прошлого года отдел по благоустройству выдал нам даже разрешение (я лично заплатил за него 28 гривен) на посадку калиновой рощи на пустыре, прилегающем к улице Шолом-Алейхема. Но как только кусты калины были высажены, стало известно, что место уже отведено под строительство здания одной из религиозных общин города. Год назад группа энтузиастов установила на том месте восемь деревянных крестов, которые символизировали украинскую семью, уничтоженную Голодомором. Кресты неизвестно куда исчезли. Тогда Юрий Георгиевич, потерявший в те годы двух дедов, решил на собственные средства установить памятный крест. Когда власти ему отказали в этом, в знак протеста он приковал себя цепью к электрическому столбу близ горисполкома.
Редакция «ФАКТОВ» отправила в управление главного архитектора Полтавского горисполкома официальный запрос с просьбой прокомментировать сложившуюся, на наш взгляд, парадоксальную ситуацию. Ответа мы не получили.
819Читайте нас в Facebook
