«Пожилые люди умирали в подвале от духоты»: военкор Алла Хоцяновская об ужасах оккупации
В интервью «ФАКТАМ» Алла Хоцяновская призналась, чего больше всего боится, что заставляет ее плакать и что в ее жизни исчезло навсегда.
«Случайно от медика, который привозил раненых, узнала, что „Эрнесто“ погиб»
— Алла, что вы чувствуете сейчас, когда большая война длится уже более 11 месяцев?
— Нам нужно запасаться силами и терпением. Мы все истощены, но впереди еще самые главные битвы, долгий путь, который нужно пройти, будучи готовым ко всему. Да, это не произойдет так быстро, как все мы хотим. Но сейчас нам нужно в первую очередь быть тылом, поддержкой для военных, борющихся за нашу страну.
— Вам удается быть сильной?
— Сложно. Это как у всех — один день ты сильный, другой — в отчаянии. Все сквозь это проходят. Но находить силы нужно, у нас просто нет выбора. И могу ли я на что-то пенять, когда военные в окопах, под постоянными обстрелами, множество людей потеряли дом, потеряли родных…
— Когда вы впервые попали на войну?
— Это был 2015 год. До этого я никогда не бывала на Донбассе. Я сама из Бердичева Житомирской области. У нас не было ни знакомых, ни родственников на Донбассе. Но за восемь лет города, села, люди, которые там живут, стали для меня, словно родные. Очень тяжело видеть, как эти города, села, где я много проводила времени, много работала, сейчас уничтожает российская армия, просто стирает их с лица земли.
— Помните первую поездку?
— Это была командировка в Мариуполь. В нашей редакции принудительно никто никогда не ездил в командировку на войну. Освещать события на фронте — это абсолютно добровольное решение журналиста. Для меня это было что-то неизвестное, новое. Я ехала, потому что хотела увидеть все, что происходило тогда на Донбассе, своими глазами. Это в какой-то степени было журналистское любопытство. Возможно, я даже не осознавала, что происходит на самом деле. Тогда вокруг Мариуполя шли боевые действия. Помню, мы снимали в Широкино, а жили в Мариуполе. Ездили и в окрестные села, где была линия фронта. За восемь лет войны Мариуполь стал для меня родным городом. И то, что сейчас с ним сделали россияне, очень больно. Но надеюсь, что когда-нибудь мы сможем туда вернуться и все отстроить.
Читайте также: «Я научилась контролировать свой страх»: военкор Наталья Нагорная о работе на линии фронта
— Какая история вас больше всего поразила в первые годы войны?
— Были ситуации, когда я теряла знакомых, видела смерть. Для меня все это было впервые и болезненно. Помню, мы работали в Широкино, где уже шли бои. Я снимала парня с позывным «Эрнесто» — очень позитивный, улыбающийся. На следующий день начались тяжелые бои и нас уже в Широкино не пустили, мы работали у госпиталя в Мариуполе. И вот случайно от медика, привозившего раненых, узнала, что «Эрнесто» погиб. Помню, я очень эмоционально восприняла случившееся. Это было впервые, когда я столкнулась со смертью. Тогда пришло и первое осознание того, насколько хрупка наша жизнь.
«Я писала интервью, едва сдерживая слезы»
— Психологически тяжело и журналистам в том числе. Как вы держите свое эмоциональное состояние?
— В журналистике не работают люди, не умеющие контролировать свои эмоции. Я уже выработала для себя какие-то механизмы, блоки, ведь вокруг очень много стрессовых ситуаций и горя. Понятно, что все пропускаешь сквозь себя, но нужно дальше работать. Кто не может работать с такой нагрузкой, надолго не остается в журналистике. Помню, как еще в АТО в начале войны видела женщину, лежавшую на земле в Станице Луганской после обстрела прямо посреди дороги, и люди ходили, не обращая на нее внимания. Мне казалось, что я очень эмоционально крепкая. Но после начала большой войны и горя, которое она принесла, поняла, что какой бы сильной ни была, нельзя полностью контролировать свое состояние.
Читайте также: «Мы их поубиваем!»: военкор Татьяна Наконечная о съемках под Бахмутом
Я только закончила работу над документальным фильмом о Буче. Несколько месяцев работала над этим проектом, разыскивала пострадавших людей. Я писала с ними интервью, еле сдерживая слезы, потом шифровала, смотрела видео и снова слезы на глазах. Писала текст, монтировала — слезы, слезы… Эти истории невозможно воспринимать с холодным сердцем, ведь это касается каждого из нас, это могло произойти с кем угодно. То, что пережили герои моего проекта, просто не укладывается в голове, трудно даже осознать до конца, что все это возможно в 21 веке. И самая главная моя задача сейчас — документировать эти показания, рассказывать о военных преступлениях россиян. Это исторические факты, которые мы должны зафиксировать.
— Каким было ваше 24 февраля?
— Как и большинство людей в нашей стране в ту ночь я спала. Меня разбудил звонок коллеги, которая сказала: «Алла, просыпайся, началась война!» Я взяла свой тревожный рюкзак…
— То есть вы готовились?!
— Я, как и многие, до конца не верила, что война приобретет такие масштабы. Единственное, чего всегда боялась и о чем думала со страхом — бомбардировка. Как по мне — самое страшное, что есть в этой войне… Так вот, 24-го я взяла свой рюкзак, поехала на работу и осталась там. Первый месяц жила на работе — потому что был комендантский час, частые обстрелы. Многие тогда ночевали в подвале на канале. Утром мы поднимались в ньюз-рум или выезжали на съемки. Я снимала, как ракеты или их обломки попадали в дома в Киеве, и в какой-то момент в метрах 500−800 от моего дома был прилет. Это был реальный момент ужаса. Я тогда как раз была дома. Только позавтракала, услышала звук ракеты и сразу взрыв. Через секунду я уже одетая оказалась в коридоре. Потом немного успокоилась и поехала снимать об этом сюжет. После того был момент, когда я перестала ощущать безопасность дома, но потом это прошло.
«Для меня россия и россияне — это абсолютный мрак»
— Вы снимали сюжет об одном из самых страшных преступлений россиян —пыточную в Черниговской области.
— Знаете, это история — словно у тебя вынимают сердце. Российские военные устроили пыточную в селе Ягодное. В подвал они согнали все село и держали месяц людей в ужасающих условиях. Люди не могли нормально сходить в туалет, не имели возможности помыться, там была страшная вонь, не было еды. Старики умирали прямо в подвале от духоты. Когда я общалась с этими людьми, понимала, что они выжили, но не пережили. Не знаю, сколько времени им еще понадобится, чтобы оправиться от ада, в котором они были. Месяц они находились в полном вакууме, понимая, что каждую секунду их могут убить.
— Почему их там держали?
— Это был школьный подвал. На верхних этажах россияне обустроили свой штаб, где жили. А снизу разместили местных. Они были для них щитом, понимали, что украинские воины не будут бить по школе.
Не знаю, где люди нашли силы выжить. Они даже пытались обустроить быт. Договорились с оккупантами, и кого-то выпускали, чтобы приготовить какую-то еду.
Когда россияне отступили, люди еще день сидели в подвале, не понимая, можно им выходить или нет. Просто боялись. А затем вошла украинская армия.
Читайте также: «Я видела, как пылал мой любимый дом»: военный Мария Малевская о работе в прифронтовом Харькове
— Сможем ли когда-нибудь простить?
— Я лично не смогу. Для меня россия и россияне — это абсолютный мрак. Страна, переставшая существовать 24 февраля.
— Что для вас исчезло навсегда?
— Война всех нас изменила. Теперь я смотрю на определенные вещи по-другому, например, теперь понимаю, что все действительно важное может поместиться в рюкзак. Материальные вещи перестают иметь вес. Только человеческая жизнь. Жизнь каждого украинца.
Читайте также: «Россияне не считают людей. Это какое-то безумное стадо»: военкор Юлия Кириенко о боях под Бахмутом
Проект «Репортеры на войне» создан при участии CFI, Французского агентства по развитию СМИ, в рамках проекта Hub Bucharest при поддержке Министерства иностранных дел Франции.
2146Читайте нас в Facebook
