«Россияне не считают людей. Это какое-то безумное стадо»: военкор Юлия Кириенко о боях под Бахмутом
«ФАКТЫ» разговаривали с Юлей во время ее ротации на Донбасс. Тогда две недели она уже находилась в Покровске — тыловом городе, где в основном живут журналисты. Там можно доделать, отправить отснятый материал и отдохнуть. Чтобы потом снова ехать туда, где горячей всего.
«У меня был и посттравматический синдром, и контузии»
— Для меня война идет уже не девять месяцев, а почти девять лет, — говорит Юля. — Первые боевые действия начались еще в 2014-м, просто такого масштаба не приобрели. Что я сейчас ощущаю? Думаю, как и каждый человек в Украине, большую жажду победы и ненависть к врагу.
— Но сейчас война совсем не такая, как была в 2014 году.
— Конечно. Сейчас это полномасштабное вторжение, и враг использует все виды имеющегося вооружения. В 2014−15 годах самыми горячими местами были Дебальцево и Донецкий аэропорт. Так вот сейчас, если кто-то хочет представить масштаб, умножьте разгар на два и распространите на все участки фронта!
— Юля, вам не страшно?
— Как говорят сами военные, только дурак не боится. Но я адекватно оцениваю риски: когда можно ехать на передовую, когда — нет. За девять лет работы появился опыт, как вести себя во время обстрелов, как оказывать помощь. И слава Богу, до сегодняшнего дня мне удавалось выбираться из сложных ситуаций живой.
— Помните, как вы поехали в первый раз на фронт?
— Это было в конце июля 2014 года. Тогда немногие из нас, журналистов, были научены, как себя вести на войне. В основном мы были обычными журналистами, работавшими в новостях. Я в то время как раз вернулась из аннексированного Крыма — мы делали репортажи. Кстати, тогда впервые столкнулась с ненавистью, которую питала руссня в Украине. Помню, когда дописывала материал на канале, ко мне подошла наша редактор и спросила: «Поедешь следующей на Донбасс?» Конечно, я согласилась.
— Вам обїяснили, как себя вести?
— Мы учились на своих ошибках и догадках. Смотрели, как это делают военные. Первая учеба, которую я прошла, были курсы экстренной помощи у нас на канале. Затем курсы в Министерстве обороны, их проводили тренеры из ОБСЕ. Но к тому времени мы уже год работали на линии огня и понимали, как вести себя. Свои первые обстрелы я тогда уже пережила.
— Где это было?
— В Песках осенью 2014 года. Мы приехали с коллегой снимать репортаж, потому что там была самая горячая точка Донецкого аэропорта. В это время начался интенсивный бой с минометным обстрелом и ударами танков с обеих сторон. А потом — стрелковый бой. Мы все время сидели в окопе, причем у нас не было особой экипировки — обычные каски и примитивные бронежилеты класса 2, как у полицейских. Но тогда мы сняли очень мощный репортаж — как горят дома местных, как люди вместе с детьми пытаются покинуть город, как идет эвакуация раненых ребят. Не помню, чтобы мы были тогда очень напуганы. Мы, журналисты, воспринимали это как обычную работу, не задумываясь о том уровнем риска, который постоянно нас сопровождал. Просто понимали, что нужно сделать материал. Знаете, мы смотрели в объектив камеры и казалось, что находимся в каком-то кино. Понимание опасности пришло, когда я увидела много раненых, когда стала терять людей, с которыми познакомилась на войне, тех, кто искренне рассказывал о своих семьях и чувствах. Но это было уже гораздо позже, чем мы снимали наши первые репортажи о боях.
— Пребывание в состоянии постоянной опасности отражается и на психике. Как вы справляетесь?
— Я просто жду, когда будет в стране покой, тогда и посмотрю на свое состояние. Конечно, у меня был посттравматический синдром, даже контузии. Кстати, крайнюю получила несколько дней назад, когда стреляли наши гаубицы «три семерки», их еще зовут «три топора». Я просто ближе, чем надо, подошла и почувствовала звон в ушах. Это легкая контузия, быстро проходящая. Конечно, эмоционально мы все другие люди, чем были до того, как начали снимать войну.
Кстати, я после недавних съемок в Бахмутской больнице, после увиденных травм у бойцов, понимаю, что у меня есть немного агрессии, непонимания мирных людей. Тех, кто жалуется на отсутствие света или чего-то еще. Это все такие мелочи по сравнению с происходящим на войне. Конечно, хорошо, что мирные люди этого не знают, но хочется понимания с их стороны. Возможно, поэтому у меня бывает агрессивное состояние, но оно не такое мощное, как у некоторых ребят, возвращающихся с фронта. Война меняет точку зрения. Мы немного грубее, с обостренным чувством справедливости, не учитываем какие-то бытовые нюансы. Но это не значит, что мы от этого хуже. Да, мир для нас делится на черное и белое. Без нюансов. Но мы живем в этом.
— Трудно?
— Пусть окружающие лучше ответят.
«К трупу российского солдата подбежала собака и стала его есть»
— Известно, что ваш муж сейчас на фронте.
— На сегодняшнее утро у него все стабильно. Не хочу казаться суеверной, но когда меня спрашивают, как муж, отвечаю — все стабильно. Никогда не говорю хорошо или плохо. Бывает, мы видимся на фронте. Я приезжаю снимать и в его подразделение тоже. Он сейчас на одном из самых горячих направлений — Угледар. Но у наших ребят есть желание и вера в свои силы, а значит, будет победа.
— Вам никогда не мешало, что вы женщина-военкор?
— Конечно, иногда сложно быть женщиной среди мужского коллектива. Хотя бы по бытовым причинам — девушка не может просто пойти в туалет, как парень. Нам нужно больше каких-то нюансов для жизни. Но в плане работы я не чувствую особого отношения. Кстати, военкоров-женщин не очень много, как и девушек-солдат. Меня некоторые знакомые на фронте называют просто «посестра». Для ребят нет дела до пола, они понимают, что я делаю и чем рискую.
— Когда началось полномасштабное вторжение, перед вами не стоял вопрос: может, уехать с ребенком за границу?
— В день начала войны мой муж как резервист ушел в военкомат. Я взяла сына, маму, собак и вывезла их на запад Украины, а сама вернулась в Киев. Они находились там, пока в столице были активны боевые действия. Из-за того, что я знала, что они в безопасности, мне было легче работать. Но сейчас сын уже в Киеве и ходит в садик.
Мне кажется, наша миссия как журналистов была очень важна в самом начале большой войны. Когда мы показали миру, что Киев не удастся взять через три дня. И мир поверил.
— Ваша фотография — собака ест труп российского солдата — в начале войны облетело все медиа.
— Он был снят в Броварах. Мы снимали репортаж, и я хотела для русских друзей (которые у меня тогда еще были) написать, мол, видите, куда вы лезете! И когда я делала снимок трупа, подбежала собака и стала ее есть. Подобное, кстати, я видела в Лимане, когда для трупов россиян уже не хватало мешков.
— Это даже звучит жутко.
— Это сейчас, на фронте, я держусь. Знаете, у меня до сих пор, когда я укладываюсь спать, перед глазами стоит парень, которого спасали в Бахмутской больнице — у него все кости были просто наружу. Я знаю его имя и надеюсь он будет жить. Поэтому я прекрасно понимаю, как меня «нагребет». Но уже после войны.
— Какое сейчас настроение на передовой?
— Оно меняется, потому что сейчас очень активные боевые действия. Особенно на Бахмутском направлении, Угледаре. Ребята устали. Но я общалась даже с пехотой, которая держит самые горячие точки, они говорят: «Кто, если не мы». То есть боевое настроение никуда не делось. Они ненавидят врага и делают все, чтобы его уничтожить. На Луганском направлении ситуация немного лучше. Хотя там нам противостоит просто огромный вал русских мобилизованных. Это необученные бойцы, поэтому наши их просто перемалывают, но потому что их много, продвижение идет дольше. Я общалась с десантниками, они рассказывали, как «накрошили» двести человек, подняли в воздух коптер, увидели, что россияне лежат просто пачками. Потом подъезжает машина, собирает тела, а другая — подвозит новую живую силу. Они не считают людей. Это какое-то безумное стадо.
— Что может его остановить?
— Только наша армия. Просто нужно достаточное количество боеприпасов. Однако трагедия в том, что россияне отсылают на войну свой «хлам», каких-то дикарей, а с нашей стороны сознательные воины, лучшие украинцы. Это большая потеря, но наши дети будут расти на примере этих воинов, и мы все равно возродимся. В то время как россия погрузилась в темноту. Навсегда.
«После войны мы с мужем и ребенком поедем на безлюдный остров»
— На фронте идут разговоры, сколько еще будет продолжаться война?
— Бойцы никогда не говорят о таких вещах. Они просто делают все для того, чтобы победа наступила как можно скорее. Все зависит от постоянно меняющейся ситуации. Главное — вооружение.
— А переговоры…
— Ребята даже не допускают такого развития событий! У нас уже были когда-то переговоры, начиная с 2015 года. Но тогда не было мощной армии, как сейчас. У нас есть ресурс, и его нужно дожимать.
— Что больше всего радует ребят на фронте?
— Они очень радуются детским рисункам. Я была в Бахмутской больнице, ребята показывали и читали мне детские письма. Никто не сдерживал слез. Это большая поддержка. Еще просят окопные свечи. Что касается формы, то у ребят все есть. Да они и сами могут заказать и купить себе, например, берцы. Это не 2014 год, когда воевали в «шлепках» со старыми автоматами. Сейчас у нас экипированная и мотивированная армия.
— Решили, что вы будете делать в День победы?
— Это зависит от того, где я буду в то время. Однако точно знаю, что делать, когда с фронта вернется мой муж. Мы поедем вместе с ребенком на безлюдный остров. Хочется покоя и не беспокоиться ни о чем.
За год до войны мы с мужем раздумывали: утеплить дом или поехать на остров? Решили — дом, и это было правильно. Но перед самой войной я стала в очередь на отпуск — не верила, что вторжение будет столь масштабным. С третьей попытки мне не удалось взять билеты и заказать отель. Теперь я понимаю почему — судьба сама нас вела. Поэтому остров — это просто нереализованная еще до войны мечта.
— Пусть она быстрее сбудется!
Читайте также: «Мне до сих пор страшно»: Оксана Гутцайт о жизни без света и отопления
Проект «Репортеры на войне» создан при участии CFI, Французского агентства по развитию СМИ, в рамках проекта Hub Bucharest при поддержке Министерства иностранных дел Франции.
3342Читайте нас в Facebook
