Евген дудар: «в украине меня задержали как… Шпиона. А в канаде приняли за полицейского»
Евген Дудар оригинален во всем. Например, дачу под Киевом, где он обитает зимой и летом, писатель «окрестил» «Хутор Мозамбик». Дозвониться сатирику даже на мобильный телефон — задача не из легких. Мобилка юмориста принимает исключительно в двух положениях: когда он лежит на кровати или когда взбирается… на яблоню.
Свой юбилей Евген Михайлович, однако, намерен отмечать в Киеве. 27 января в Доме художника состоится творческий вечер писателя-сатирика.
«Нет ничего страшней, чем хам в «Хаммере»!»
И вот я в гостях у юбиляра. Небольшая киевская однокомнатная квартирка. Всю мебель здесь, за исключением дивана, писатель сделал собственноручно! На входной двери изнутри табличка с обращением к уходящему гостю: «Дорогою подумай, чи приніс твій візит радість господареві. Домовий».
Одет хозяин дома в сорочку, которую мама вышила, когда сын еще учился в десятом классе. На ногах Евгена Михайловича — меховые тапочки из овчины: дома у сатирика плохо топят.
- Что, будете прямо в этих тапках фотографировать? — спрашивает сатирик у фотокорреспондента. — Не-ет, в тапках неудобно, несерьезно как-то… Скажут: 75 лет — уже и белые тапочки надел (смеется).
- Наоборот, здорово, Евген Михайлович! Вы же оригинальный человек! Мне рассказывали, что на одном из концертов вы появились в красных махровых носках, так других юмористов уже и не слушали…
- Да, были у меня когда-то красные носки! Не помню, махровые ли… Одно время я любил выступать в черном костюме и красном галстуке. Так носки — под галстук как раз…
- Вы любите, чтобы необычно было?
- Ну а как же! Конечно… Люблю, чтобы все было оригинально. Но что это мы все говорим и говорим — давайте уже орехи есть и вино пить! Это ведь не просто орех — «супер-Мичурин»! Да и вино собственного производства — такого нигде не найдете.
- Евген Михайлович, а зачем вам целых два диктофона? — заметив их на столе, спрашиваю писателя.
- Так у меня все «по два»! Два дома — квартира и дача, две жены было (хотя мне приписывали их намного больше), две машины… Закон «парности». Что-то одно выходит из строя, есть «про запас» другое! А диктофон для меня штука очень нужная. Я ведь пишу на ходу. Иду, например, по улице, о чем-то подумалось — достал диктофон и тут же записал свои мысли… Когда еще не было «дебилок» (так писатель называет мобилку. — Авт. ), на меня смотрели с подозрением: мол, ходит какой-то придурок и о чем-то сам с собой разговаривает. Теперь же в метро и на улице каждый с «дебилкой».
- Известный писатель — и ездите в метро?
- А что тут удивительного? Я очень люблю ездить пригородными электричками и в метро! Мне нравится быть среди людей — наблюдать, общаться…
- Вы, как Евгений Паперный! Он мне рассказывал: к нему подходят в метро: «Это вы?» — «Я!» — «И ездите в метро?!» — «А я что, хуже вас, что ли?»
- (Смеется. ) Вот и я иду по селу: «А чого ви пчшки?» Говорю: «Ну а що, я на крилах буду лчтати?» Мне, понимаете, от дома до магазина метров 300 пройти всего. А видите, какой стереотип? Обязательно должен в машине сидеть! Люди преклоняются перед «мерседесами», «лексусами», «майбахами». А ведь нет ничего страшнее, чем хам в «Хаммере»! Дурак — он дурак, хоть «на возі», хоть в «Мерседесе»…
«Услышав юмореску в моем исполнении, Брежнев поинтересовался: «Так что, этот писатель-сатирик сам и пишет?»
- Евген Михайлович, а что за история, как вы перед Брежневым выступали? Говорят, организаторов концерта чуть до инфаркта не довели?
- Да, было дело в 1981 году. Концерт проходил во Дворце «Украина» и посвящался открытию «Родины-матери» (музея истории Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. — Авт. ) В 17-м ряду все правительство сидело: Брежнев со свитой, Щербицкий… Я вышел на сцену, посмотрел и вдруг стал читать совсем не то, что репетировал, а свою юмореску «из новых». Называлась она «Як ви дивитесь на страйки?».
- Ну даете! Это ж ведь был социализм еще?
- Причем глубокий! А у меня в самом начале такое: «Як ви ставитесь до страйків? Пікетувань? У нас є кому страйкувати. Нема перед ким конкретно. Всі відповідають за все. І ніхто ні за що»… Чуть дальше: «Це ж треба було так догосподарюватися, щоб я молоком місто заливав (рассказ от лица колхозника. — Авт. ), а масло їздив діставати за тридев'ять земель, і то по блату, і то — не більше, як по 200 грамів на душу». И вот я все это читаю. За кулисами раздается голос режиссера Шарварко: «Твою ма-а-а-ать! Это после-е-днее твое выступление!»
А в зале — тишина-а-а! Гробовая! И вдруг на балконе начинаются хиханьки. Затем больше, больше… Волна доходит до партера. Вижу, начинает аплодировать сам генсек. И вдруг зал взорвался! Я триумфально выхожу за кулисы. Шарварко мне: «Это ваше последнее выступление!» И вдруг откуда ни возьмись — завотделом ЦК Компартии Украины. Жмет мне руку и говорит: «Молодец, Женя! Генеральный сказал взять тебя в концерт съезда партии». И рассказал такую историю: мол, когда в зале начался фурор, генсек поинтересовался: «Кто это выступает?» Ему объясняют: «Писатель-сатирик». Леонид Ильич удивился: «Так он что, сам и пишет?»
- Неужели вы не боялись — ситуация ведь могла повернуться и по-другому?
- Нет, страха не было. Я ведь уже был закаленный «Перцем» (в журнале «Перець» писатель проработал 15 лет. — Авт. ). К примеру, у меня был фельетон «Браконьерство на высшем уровне» — о министре сельского хозяйства СССР Мацкевиче и председателе всесоюзного объединения «Сельхозтехника» Ежевском. О том, как эти два члена ЦК КПСС охотились на оленей на Бирючьем острове в заповедной зоне. Там и имена их назывались, и место событий, и карикатуру на них поместили, изобразив высоких начальников в тирольских шляпах. После публикации Мацкевича и Ежевского «разбирали» на заседании Политбюро ЦК.
- Выходит, боялись вас, а не вы?
- Да. «Перець» ведь мог ославить на всю страну!
- Говорят, в «Перці» жили весело…
- Не то слово. У нас, к примеру, традиция была: кто последний поступил на работу, тот бегает за выпивкой в гастроном. Все сбрасываются, а посылают «новенького». Независимо от должности — хоть ты завотделом, хоть замредактора… И я бегал почти целый год! Но среди нас, как всегда, оказался «стукач». Он в ЦК партии писал на всех, в том числе и на меня — не мог пережить, что я много печатаюсь. И вот очередной донос: мол, в «Перці» пьют — не просыхают, а Дударя то и дело посылают в гастроном. Вызывают в ЦК нашего главного редактора Макивчука. Говорят: вот сигнал — снова у вас пьют, а Дударя вы посылаете в гастроном. На что Макивчук отвечал: «А кого я пошлю? Білкуна, який без ноги?» (Билкун был в то время заместителем редактора журнала. — Авт. )
«В Габрово меня приняли за… сына Чарли Чаплина»
- Так у вас хорошие гонорары были, раз вам завидовали…
- Да, я зарабатывал нормальные деньги: много писал, много печатался. У меня 20 тысяч рублей на книжке пропало. А в то время доллар стоил 70 копеек. Единственное, что успел купить, — «Запорожец», красный, как пожарная машина (улыбается). Иногда Макивчук просил подвезти его в ЦК: «Підкиньте мене на своєму «каділаці» — тільки до самого ЦК не підвозьте!» Я же любил подъехать именно под самое здание ЦК! (Смеется. )
Евген Дудар был первым и единственным из украинских писателей- юмористов, которого пригласили на знаменитый фестиваль в Габрово и чьи произведения попали во Всемирный музей мирового юмора и сатиры.
- Евген Михайлович, а правда, что вас на фестивале в Габрово приняли за сына… Чарли Чаплина?
- Да, это веселая история, — вспоминает писатель. — Фестиваль начинался открытием памятника Чарли Чаплину. На церемонии присутствовала министр культуры Болгарии — дочь Тодора Живкова, среди гостей — писатель-сатирик из России Леонид Ленч, которого номинировали на премию «Хитрий Петро», и я. Ленч как номинант в своей белой кепочке стоит поближе к памятнику, а я затерялся в толпе габровцев. Событие для небольшого городка масштабное. Люди шушукаются, кто-то пустил слух, что на открытие приедет сам сын Чарли Чаплина. Все гадают: где он, приехал или нет? Тут одна габровка, указывая на Ленча, вдруг меня спрашивает: «Кото? Кото?» (то есть «Кто это?»). Я же, недолго думая, и выпалил: «Сын Чарли Чаплина!» Минуты через две митинг закончился — и за Ленчем ринулась толпа. Он едва успевал давать автографы! О такой славе мы, писатели, могли только мечтать!
Толпа сопровождала его до самой гостиницы. И когда Ленч уже стоял на ступеньках перед входной дверью, одна молодая журналистка его спросила: «Скажите, вам, сыну Чарли Чаплина, нравится памятник отцу?» У Ленча пропал дар речи. И вдруг он увидел меня неподалеку и все понял. «Я приемный сын. А вы лучше спросите у его родного сына — вон он, проказник, скромно стоит и улыбается», — и показал на меня. «Такой молодой?» — изумилась журналистка. «А что здесь удивительного? Это его 101-й сын», — на полном серьезе ответил Ленч.
- Не обижались за такие шутки друг на друга?
- Ну что вы! Мы же люди с чувством юмора. Правда, Ленч иногда переживал по пустякам. К примеру, получая премию, вдруг обнаружил, что из двух тысяч левов (на советские деньги это было больше двух тысяч рублей) ему вручили только 1 тысячу 800, а 200 ушли на налог. Возмущению писателя не было предела: «Как же так? В СССР с премии налогов не берут, а здесь дерут!» Думал: может, вышла ошибка? Сказали: нет. А Ленч все продолжал мучиться и мучить своими душевными терзаниями других. И вот, наконец, успокоился.
Мы в тот день ехали на Бузулуч — к пантеону болгарских коммунистов. Когда остановились у киоска с сувенирами, художница из Мексики купила медаль и повесила мне на лацкан пиджака… от женщин всего мира. Ленч в это время уже изучал пантеон внутри. И вдруг перед его глазами я с медалью! «Женя, что это у вас?» — «Медаль». — «Где вы взяли?» — «Вручили только что… » Ленч начал переживать: а почему ему не дали? Он же лауреат! Может, опять ошибка?
И последний аккорд. Я дал гиду 200 левов и попросил мне их вручить в автобусе… как премию — дополнение к медали. Расчет оказался точным. Как только я взял из рук гида конверт, Ленча аж передернуло: «Женя, а налог из вашей премии высчитали?» Я демонстративно пересчитал деньги: «Нет, ни стотинки» (Мелкая монета в Болгарии. — Авт. ) Вся группа наблюдала за нами, надрывая животы.
- Евген Михайлович, а что за история, как вас приняли за… иностранного шпиона?
- Ой, это давно было — в 1967 году. Я уже работал в «Перцч» и как раз выпустил свою первую книжку «Прошу слова». И вот поехал в командировку на Львовщину, там в Золочеве у меня была любовь — дивчина, которая училась в медучилище. Приехал. Сижу в сквере на лавочке неподалеку от училища, жду, когда у нее закончатся лекции. Лето, красота-а-а! Мечтаю, как сейчас встретимся, пойдем куда-то да «націлуємося». На мне модный пиджачок, темные очки, на руке часы «Ракета» (название их написано латинскимм буквами), а в руках газета «Нойес цайтунг» на немецком языке… Прикидываю, где бы нам с кралей уединиться…
И вдруг идут пионеры, целый отряд! А в хвосте его — «шпингалет». Я его к себе подзываю: «Скажи: здесь где-то лесок есть поблизости?» Он отвечает: «Есть. Возле железной дороги — прямо за мостом». «А мост где?» — «За речкой». «А речка далеко?.. » Отряд ушел, а я сижу себе, читаю. И вдруг чувствую: за мной кто-то наблюдает. Обернулся: справа — милиционер, слева и сзади — двое в штатском, а метрах в двух милицейская машина. Не успел оглядеться, милиционер говорит: «Предъявите документы!» Я говорю: «Это вы предъявите!» «Младший лейтенант милиции Заяц», — показывает удостоверение милиционер. «Капитан КГБ Корепанов», — представляется тот, что в штатском. Я же показываю удостоверение журналиста «Перця». «Так ви не шпчон?» — облегченно вздыхает лейтенант Заяц.
Оказалось, тот пацан малый, у которого я про лес да речку спрашивал, сын этого самого Зайца. Заяц-старший пришел с дежурства, сбросил кальсоны, лег спать… А этот шпингалет прибегает: «Тату, у сквері коло училища — шпіон! Сидить у чорних окулярах на лавці, читає іноземні газети. і випитує, де ліс, де річка, де вокзал!» Заяц-отец вскакивает, надевает штаны, «рвет» в отделение, связывается с КГБ — и задерживать шпиона! (Смеется. )
- И как все закончилось?
- Когда узнали, кто я и откуда, просили, чтобы только не писал ничего. Ко мне в гостиницу приходили начальник милиции, начальник КГБ и редактор местной газеты — извинялись… А один раз меня вообще за полицейского приняли — в Торонто. Пошли мы как-то вечером с моим канадским другом Юрием Москалем в бар. Я в «кожанке», черном картузе, который сам пошил! На картуз для фасона нацепил генеральскую кокарду. И вдруг в баре такая суета вокруг меня начинается. Я сначала не понял, Юра смеется: знаешь, они приняли тебя за… полисмена!
- У вас какой-то редкий талант…
- Да, есть что-то такое (улыбается). Во Львове меня, например, за оперативника приняли. Вечером как-то пошел я в магазин, купил палочку «Краковской» колбасы. Иду мимо троллейбусной остановки, темно уже. Вдруг вижу: двое прижали девушку к стенке и пристают к ней. Я вытаскиваю палку колбасы, перегибаю вдвое — как будто это пистолет и кричу: «Р-р-руки!» Хулиганы как рванули! Я девушку под руку и проводил до самого общежития, где она жила.
- Евген Михайлович, а как юбилей будете отмечать?
- Да как? Придут дочери меня поздравлять, внуки… Гостей же приглашать не люблю. Не хочу, чтобы люди мучились: «І що ж йому подарувати, тому сухореброму?» (Смеется. ) По правде, я вообще терпеть не могу юбилеи — больше люблю трудовые дни. Даже Новый год встречаю сам, за рабочим столом — лет 30 уже, наверное. А если в эту ночь снежно, метель, становлюсь на лыжи и отправляюсь в поля… Это, поверьте, ни с чем не сравнимое удовольствие.
- Вам, Евген Михайлович, 75 никогда не дашь…
- Правда? (Улыбается. ) Меня уже, кстати, и похоронить успели. Несколько лет назад поэт Мыкола Сом посвятил мне эпитафию и опубликовал в «Вечернем Киеве»:
Рида весь хутір Мозамбік,
Ще й Україна-ненька:
Такий великий чоловік -
Така труна маленька.
Прости нам, Дударе, прости,
Як легко нам тебе нести…
Некоторые же не знают, что такое эпитафия, и подумали, что я действительно умер. Встречаю на улице знакомую. Она ко мне присматривается как-то странно. Я говорю: «Добрый день». Она аж вздрогнула: «А ти хіба не помер?» — «Помер. Це тільки ти мене зараз бачиш». А тут еще знакомый подходит, который «в курсе». «Привіт, покійничку!» — говорит. Знакомую… как ветром сдуло!
1028
Читайте нас у Facebook
