Валерий Родос: "Своего отца я, конечно, осуждаю. Не следовало ему вступать в дьявольский легион"
Как писал Александр Солженицын, в ту пору «полстраны сидело, полстраны охраняло». Мы много знаем о трагических судьбах репрессированных. И почти ничего — о тех, кто, собственно, пытал несчастных, отправлял их по этапу в Магадан или на Колыму, а их близким навешивал клеймо «семья изменника Родины».
Корреспондент «Радио «Свобода» Юлия Мучник побеседовала с автором откровенной автобиографической книги с шокирующим названием «Я — сын палача» Валерием Родосом, сыном следователя НКВД Бориса Родоса, ближайшего соратника Лаврентия Берии, лично пытавшего Исаака Бабеля, Всеволода Мейерхольда, членов Политбюро Станислава Косиора и Власа Чубаря. В 1953-м Бориса Родоса арестовали, а через три года расстреляли за «измену Родине в составе группы лиц».
Валерий, бывший преподаватель логики Томского университета (ТГУ), ныне живет в США. В книге он рассказал об отце, эмиграции из России и о том, что его мучает уже не одно десятилетие.
В начале материала журналист процитировала письмо Всеволода Мейерхольда, в котором режиссер описал «методы следствия»: «Меня клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам, по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-синим кровоподтекам снова били этим жгутом… Следователь все время твердил, угрожая: «Не будешь писать, будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного тела».
«Отец. Легко ли мне это писать? Попробуйте представить, что вместо имени моего отца в этом тексте стоит имя вашего… Нет, нет, я понимаю, что даже сама постановка такого вопроса говорит о моем моральном уродстве, что даже в порядке мысленного эксперимента говорить так нелепо, прямо запрещено, преступно, что ваши отцы… Ни в коем смысле не трогаю, даже мысленно, ваших всемерно уважаемых отцов. Но, допустим, вам предложили роль, сыграть роль, и для того, чтобы вжиться в нее, вы просто обязаны представить себе… Ну, напрягитесь! Представили? Теперь посмотрите на себя в зеркало. Вот я так и живу всю жизнь, с омерзением вглядываясь в зеркало собственной души. Отыскивая параллели, сходство… От этого эксперимента душа у меня как бы выгорела (даже стихотворение есть у меня такое: „Нет у меня души“)».
Из книги Валерия Родоса «Я — сын палача»
— В своей книге вы несколько раз обращаетесь к читателю с предложением вообразить себя на вашем месте и признаетесь, как тяжело далась вам эта книга. Когда, в какой момент вы решили ее написать?
— Я ведь не писатель. И никогда не хотел им быть. Но судьбой отца я болел всю жизнь. Тяжко. Вживался, примерял к себе, оправдывал его, судил, приговаривал. Приводил в исполнение… Написал книгу и… выздоровел. Старался, но мне не очень важно, хорошая ли вышла книга. Я освободился. Больше не пишу.
— У вас была какая-то обратная связь с читателями, какие-то отзывы на вашу книгу?
— Отзывы были. Три отрицательных, один из них в меру хамский, три положительных, кисло-сладких. Обратной связи, слава Богу, не было. Написала одна женщина, какая-то родственница коллеги моего отца. Ее интересовали детали. У этого коллеги, кстати, все в порядке, с почетом похоронен. Родственница живет в его квартире. Фамилию не назову. Еще меня отыскали полтора десятка бывших студенток, в основном филологов, прифрендились.
— Самое яркое ваше личное, домашнее воспоминание об отце — какое? Каким отцом был Борис Родос?
*Полковник госбезопасности Борис Родос
— Мама говорила, что отец много времени проводил со своей любимой старшей дочерью Нелей, водил ее в театр, беседовал. Мне ничего этого не досталось. Я ни разу с ним не разговаривал, редко видел. Самые яркие воспоминания связаны с футболом. Он очень любил футбол и, кажется, знал всю команду московского «Динамо» лично, за руку. Мы как-то ходили на футбол с каким-то огромным дядькой. Потом я узнал, что это был министр МГБ Меркулов. И еще запомнил: мы играем с ним в крохотной прихожей квартиры в футбол, и он шутливо отталкивает меня пузом.
Может быть, он делал это много раз, часто, но запомнил я только один случай: папа приготовил всем еду. На большой сковородке яичница с помидорами — не бог весть какая еда, но зато сам папа делал. Иногда для всех сразу он нарезал арбуз. Арбузы он выбирал на звук, щелчками, это у меня от него. Резал, высекая острые углы, то вверх, то вниз, потом разваливал арбуз, и получались как бы две короны. Наверное, просто, но сам я не пробовал и больше не встречал.
«Я очень рад, что ты уже дома и здоров. Худенький мой, Валерочка. У тебя мама, она очень переживала и нервничала во время твоей болезни. Смотри, не обижай маму. Ты уже ученик и во всем должен быть примерным. Старайся помогать маме, не заставляй ее нервничать. Я уверен, что ты будешь хорошим мальчиком. Если ты маму и меня любишь, то не станешь делать ничего плохого. Дорогой Валерочка, с момента заболевания до возобновления учебы в школе пройдет не меньше двух месяцев. За это время ты крепко отстанешь от своих учеников, если не будешь каждый день заниматься дома. Попроси маму и Нелю, чтобы они взяли тебя «на буксир».
Ты обязательно должен нагнать упущенное. Ты легко сможешь этого добиться, если будешь внимательным и послушным и если будешь хорошо «без капризов» кушать. Я надеюсь, что все будет хорошо. Обещай мне это.
Будь здоров, Валерочка, желаю тебе успехов в учебе. Пиши мне часто о себе: как учишься, с кем дружишь, где бываешь.
Я пошлю тебе, Валерочка, новых денег (письмо написано в 1947 году после денежной реформы. — Ред.) будешь собирать.
Целую крепко. Твой папка".
Из письма Бориса Родоса сыну
— После ареста и расстрела отца, уже в оттепельные времена, ваша семья на себе испытала, что значит быть родственниками репрессированного. Чувствовали ли вы себя тогда «врагом народа»?
— Нет, я не чувствовал себя врагом народа, я ему чужой. И он мне. У меня возник встречный вопрос: а чего добиваетесь вы сейчас этим интервью? Моего покаяния? Хотите еще раз оттоптаться? Зачем вам это?
— «Оттоптаться» — ни в коем случае. Вы в ТГУ были одним из любимых наших преподавателей…
— Да, я хороший, умный и талантливый, жалко — еще жив.
— Сейчас в России опять много спорят о покаянии. Как вы думаете, могло бы что-то изменить в судьбе страны признание сталинизма преступлением против народа, какое-то общее покаяние за те преступления режима?
— Тут момент, где я ни с кем не согласен. Моя позиция проста: там, где нет должности «палач», там их и нет. А если объявить вакансию, набежит сколько требуется. Нет, ничему не поможет покаяние. Если вот сейчас, скажем, Путин решит полностью восстановить тот режим, найдется столько палачей, сколько потребно. Вне и независимо. Вообще, эта погоня за ведьмами, в который уже раз, наказание людей и их детей за вину государства… Давайте не разрушать Бастилии, а прекратить их строить. И есть еще одно: глубоко уверен, что личная вина Сталина сильно преувеличена. А Ленин? Мао? Ким? Пол Пот? Виновата идея (преступная) коммунизма. Необходимо большое исследование: «Работа и вина». Виноват ли хирург, который ошибся, и пациент умер; строитель, у которого дом развалился и похоронил под собой тысячу. Солдат, который убивает незнакомых ему людей. Вообще, является ли выражение «Я делал свою работу» — индульгенцией?
«Вот газеты писали о нем: „Палач по призванию“. Ну да! По призванию комсомола. Он был комсомольцем-активистом, идейным борцом за светлое будущее всего человечества, когда партия потребовала новых героев в свой самый передовой отряд, в чекисты. И он откликнулся, пошел. Как и десятки тысяч других, кто ж тогда знал, догадывался, к какому станку их приставят, какой инструмент в руки дадут. Уже внутри человекорезки он, как исполнительный, старательный еврей, многих обогнал, достиг высот, в смысле свалился в самую грязь, в кровь».
Из книги Валерия Родоса «Я — сын палача»
— Ваша карьера в ТГУ складывалась успешно, вы были популярным преподавателем. Что повлияло на ваше решение эмигрировать в Америку в разгар перестройки?
— Разоблачение отца сделало мои лекции противозаконными. Ну как можно доверять ему, если у него отец палач? Только уехать, увезти детей.
— То есть до перестройки этот факт был никому в Томске не известен?
— Могу ошибаться, но, думаю, никому. Может быть, Сухотин (декан философского факультета. — «РС») знал. Студенты не знали. Я, вообще, за публичность, но она наотмашь хлещет по людям, иногда безвинным.
— В Томске были какие-то публикации в местной прессе? На вас оказывали давление, травили?
— Никто из знакомых прямо не обозвал и не оскорбил.
— Как вы пережили эмиграцию?
— Я уехал в 50 лет, беспомощный, слабый, ни языка, ни специальности, ни умений, ни родственников, ни знакомых, ни друзей. Я удирал, не за колбасой ехал. 15 лет до пенсии мыл полы в местном роддоме, за это время моя жена и оба сына выучились на компьютерщиков. Мы купили прекрасный дом в Провиденсе, потом продали его и купили две квартиры во Флориде. Не бедствуем. В Америке чертова уйма недостатков, но это прекрасная, добрая страна.
— Дети благодарны вам за этот подвиг эмиграции? Их, вообще, интересует Россия и то, что там происходит?
— Все три жены старшего сына — русскоговорящие. И у младшего тоже. В компаниях редко появляются американцы, говорят без акцента, читают русскую литературу, больше интересуются Трампом, чем Путиным. Были по два раза в России, старший даже в Томске.
— А вы сами бывали в России после отъезда?
— Только в наручниках могу там оказаться, только на расстрел.
— Это ненависть, обида или какие-то другие чувства?
— Ненависть? Нет, пожалуй. Обида, недоверие. Один из моих учеников приглашал лекции почитать его ученикам. Все оплачивал. Не хочу ворошить, это все осталось в той, несчастной, жизни. Вообще, среди моих френдов в «Фейсбуке» человек 20 томичей, многих я не помню.
— Вы сказали, что вы «не писатель». Но вы ведь еще в юности писали философские эссе, стихи.
— Меня посадили за несколько месяцев до 17-летия. Я — маленький, косоглазый еврей, с таким отцом и такой биографией. А то бы… Все мои тогдашние тексты (все стихи, например) пропали.
— Вас ведь посадили уже после расстрела отца? В чем была ваша вина, по мнению следствия?
— Подбивал одноклассников организовать партию, свергнуть режим и построить подлинный коммунизм. Не горжусь, но и не стыжусь. У меня был маленький срок, я тогда полагал, что в этой стране так и положено.
— Можете рассказать об этом чуть подробнее? Как подбивали? Кто донес?
— Зачем это? Собирались как одноклассники, на центральной улице, гуляли, ругали руководство. Ничего интересного. И люди средние.
— Скажите, а как получилось, что вам после всего этого позволили поступить в МГУ? После отсидки за политику?
— Я сжег все свои документы, завел новые, ни на что не надеялся, но закончил второй раз школу с медалью и поступил. Знаю много людей, кто окончил МГУ и сел, но чтобы сел и окончил — вроде бы я один.
— То есть система не была уже в тот момент настолько тоталитарной, если можно было сжечь документы и начать новую жизнь?
— Система-то была тоталитарной, но в ней было много дырок, уничтожали документы тысячи людей. Но меня самого удивляет, что после отсидок многие становились писателями, артистами. Трудно объяснить.
— Вы еще и диссертацию защитили. Кстати, по какой теме?
— Логика. Какая-то псевдонаучная чепуха.
— Насколько свободной была атмосфера в МГУ во второй половине 60-х? Как вы и ваши однокашники реагировали на события в Чехословакии, скажем?
— Логика была в оппозиции к власти. Один из моих преподавателей и научных руководителей — Александр Зиновьев (философ, социолог, писатель, автор культовой в советских диссидентских кругах книги «Зияющие высоты». — «РС»), другой — Юрий Гастев (математик, философ, правозащитник. — «РС»), с которым мы общались и тут, в Америке. К Чехословакии относились сочувственно, но, сожалею, на демонстрацию не ходил.
— А чувствовали ли вы в то время на себе тень отца?
— И мои друзья-одногруппники, и некоторые доверенные преподаватели знали, что я сидел, про отца, я думаю, не знали. Я вел антисоветские беседы у нас на логике, все им сочувствовали, даже члены КПСС. А тень отца, тяжкий этот груз, я чувствовал всегда, не ежеминутно, но ежедневно.
— Когда все-таки у вас впервые появилась мысль написать книгу? И как появилось ее название?
— После политического лагеря я был значительно более подкован, на своем факультете был очень грамотным, уважаемым студентом, со мной побаивались вступать в спор. Книга? Мне страсть хотелось избавиться от этой боли. Я тут, в Америке, написал ее, и один из моих лучших, любимых учеников, очень богатый человек, он умер в этом году, предложил помощь. Сам нашел издательство и оплатил. Мой редактор предложил мне сменить название на «Я, сын палача…». Посоветовался с женой и сыновьями, нет, так честнее. Книга не о нем, обо мне: «Я — сын палача». У вас там пишут разное про «детей и внуков палачей…». Что они понимают про это…
«В книге В. Г. Финка „Иностранный легион“ я вычитал слово „кафар“ — обозначение жуткой, неутолимой тоски солдат этого легиона, гимн беспомощности лишенных родины людей. Мой отец — мой пожизненный кафар. Я ничего не могу изменить, исправить, вернуть и ежедневно терплю крах, интеллектуальное банкротство. Если бы я с такой же интенсивностью, как об отце, думал над какой-нибудь научной проблемой, я бы уже доказал теорему Ферма. Или опроверг бы ее. Или выдал бы окончательное решение семантической проблемы смысла, чем на самом деле занимался…»
Из книги Валерия Родоса «Я — сын палача»
— Если вернуться назад. Вы помните, как реагировал ваш отец на события 53-го года: смерть Сталина, арест Берии? Вы ведь тогда жили в Крыму?
— Когда началась борьба с космополитами, одновременно вычищали КГБ от евреев. Мы жили в Крыму, и отца уволили. Он долго был без работы, примерно год. Потом его взяли в связь и послали на какие-то курсы в Киев. У него умер отец, мой дед, мы жили в одной квартире. Он приехал. Кажется, я видел его тогда в последний раз. В Крыму он оказался, потому что в борьбе Берии с Меркуловым занял какую-то не ту позицию. Его любимая дочь, моя старшая сестра, и его старший брат говорили мне, что отец неоднократно хотел застрелиться. Семье было бы легче. Его арестовали, когда стали брать всех, кто был близок к Берии.
— Когда вы начали работать над книгой, вы пользовались архивными материалами или полагались на свою память и рассказы родственников?
— Ни в какие архивы я даже не пытался соваться. Читал газеты, от мамы знал мало, да и не принято было женам знать и дома говорить. Пытался представить себе. Это ведь не документальная книга, не об отце, а о том, как живется сыну палача. Бодался теленок с дубом. Даже не теленок, а цыпленок… и не бодался. Я, наверное, плохо отвечаю, но вопросы какие-то не про то. Вот мои дети купили с рук несколько документов отца. Кто-то их сохранил, выкрал, продает. Не купили (запросили очень дорого) книгу, где его пометки: он читал стихи со сцены, видимо, сам писал. Стихов его я не видел, но, по текстам, вроде они были.
— То есть ваши дети разделяют ваш интерес к этому прошлому? Им, казалось бы, можно жить в прекрасном новом мире, не думая об этих российских кошмарах XX века.
— Они неплохо живут, никак со мной не сравнить. Жизнь не счастливая, но — машины, девки, парашюты, охота, ныряние, их любят, им лайкают. Но дедом очень интересуются. Сами много находят, иногда сами же и отгавкиваются. И никогда не отказываются послушать, если я говорю о себе, о лагере, об отце.
*Валерий Родос с супругой и сыновьями
— А что значит «отгавкиваются»?
— Какой-то журналистик, по случаю, написал, что знаком со мной, что может доставить интересующимся мои автографы, что мы неоднократно встречались… Это нашел мой сын и в очень сильной форме ответил, что все это ложь, и заставил снять нашу общую фотку. Я хотел вмешаться, но он сказал, что уже не надо.
— Видимо, в Интернете существует какой-то рынок реликвий, связанных со Сталиным и тем временем?
— Множество рынков. Все можно найти, кроме того, что нужно.
— Получается, что советскую власть вы не принимали с 16-летнего возраста. Но тридцать лет взрослой жизни провели в СССР. С чем было труднее всего смириться в этот период?
— С тем, что нельзя вырваться. Не верил, что это можно изменить, благодарен Горбачеву.
— Почему после окончания МГУ вы решили поехать именно в Сибирь, в Томск?
— Смешно. Два лучших места в стране для логика — кафедра логики философского факультета МГУ и отдел логики ИФАНа — объявили, что готовы или хотят взять меня. Я был лучший. Но! Беспартийный, еврей, без московской прописки, зато сам сидел по 58-й, отец расстрелян… Было написано много писем. Академик Берг, известные профессора известным профессорам. Однако ближе Томска для меня места не нашлось. Моя отсидка, тем более мой отец, — не самое страшное. Отсутствие московской прописки. Еврей, не член КПСС — вот почему меня не брали в Москву, Одессу, Минск, Баку, всюду, куда меня проталкивали. Я был не средним, а одним из лучших студентов, меня уважали. Я до сих пор дружу со своими любимыми учителями, после 50 лет знакомства. У меня много учеников, много любимых учеников, некоторые вышли на мировой уровень. Никого из них не отпугнули ни я, ни мой папа.
— Но вопреки всему вы были веселым и находчивым. В середине 1980-х вы участвовали в КВН, когда движение возрождалось. А свои репризы помните?
— Я и организовал КВН в Томске. Было так. Мой тогдашний друг Меськов привез команду КВН МГУ и предложил мне за два дня организовать свою. Капитаном взяли Кукушкина, его и до сих пор помнят в Томске. Я был председателем жюри. Много еще вопросов у вас? Мне вообще-то умирать уже пора.
— А что вы знаете о семье своего отца, откуда он родом?
— Мой дед, отец отца, был хорошим портным. Отец был вторым из пятерых. Старший стал главным фармацевтом большого города, следующий после отца — довольно известный актер, играл в нескольких фильмах вторые роли, легко можно найти, младший был крупным строителем в Москве. Мама, сестры всегда меня поддерживали. Одна из сестер поступила на тот же факультет, что и я, на три года раньше меня. Дядья же сами боялись нашей фамилии, один уехал из страны одновременно со мной, хотя был в высокой степени обеспеченным.
— Ваш отец «удружил» многим Родосам, так прославив фамилию?
— Была такая песня «И, если Родина прикажет быть героем, у нас героем становится любой». Родина приказывала быть стукачом, и их набрались миллионы, выйди на лестничную площадку одной из квартир, может быть той, что у тебя за спиной, — стукач. Родина приказывала быть палачом. И набралось добровольцев, сколько требовалось, а могло бы быть и больше. Я бы руку, ногу, жизнь отдал, чтобы мой папа стал, как его отец, портным. В какой-то другой семье бились бы головой об стену, плакали бы и каялись. Моя бы семья горя не знала, оно грянуло бы в другой семье. Социальный заказ! Не было бы заказа — и мой папа, быть может, неглупый, со способностями еврей, сумел бы стать и хорошим, и полезным. Когда-то я собирал коллекцию этих их высказываний: Молотов говорил: «А что я мог сделать?», Каганович говорил: «Мне приказали, я исполнял», Микоян, Хрущев… Да, наверное, и сам Сталин так мог сказать. Но отвечать приходится мне и моим детям. Впрочем, вы не задали еще одного важного вопроса: осуждаю ли я или оправдываю своего отца?
— И что вы ответите?
— Конечно, осуждаю. Не следовало ему откликаться на этот призыв, вступать в дьявольский легион. Но я всю жизнь мучился вопросом, а у меня хватило бы (точно не знаю чего), чтобы удержаться не вступить?.. Не знаю. И есть твердая уверенность, что 95 процентов нынешних наших граждан с радостью и добровольно вступили бы, особенно те, кто сейчас все это яростно осуждают.
— Вы сказали, что вам стало легче, когда вы поставили точку в своей книге «Я — сын палача». Надолго ли сохранился этот психотерапевтический эффект?
— Я писал ее месяца три. Меня вырвало этой книгой. Я не писатель, писал как мог, мог бы лучше — лучше бы и написал. Когда поставил точку, испытал облегчение: справился. А терапевтический результат наступил только после выхода книги в 2008 году. Моего отца расстреляли, я уехал, не тащите грех семьи на моих детей и внуков. Мы не такие уж плохие.
2156Читайте нас у Facebook
