Михаил Жванецкий: «Старикам тоже хочется женской любви»
У Михаила Жванецкого краткость — не просто сестра таланта, а стиль. Сатирик умеет несколькими фразами, а порой и словами сказать все. Получается смешно. Но порой — и грустно. «Есть юмор, вызывающий смех, а есть шутки, вызывающие сострадание, — констатирует Михал Михалыч. — А писать, уж простите, как и пи’сать, надо, даже когда уже не можешь». В Одессе, в Театре музкомедии, состоялся полуторачасовой концерт Михаила Жванецкого. Провел он его с большим энтузиазмом, хотя и посетовал на то, что 80-летний юбилей заставил «задуматься о возрасте и даже его ощутить».
— Старость вызывает смех, потому об этом никто не говорит, а вот я решил сказать, хотя лично себя стариком не считаю, — начал разговор Михал Михалыч. — Потому что старость — не радость, а такая же жизнь. Так же охватывает тебя ощущение возбуждения, испытываешь то же самое. Сейчас я это понял. Разница лишь в том, что я не знаю, сколько это продлится. Отец всегда говорил: «Знаешь, в чем разница между молодым и стариком? Молодой может умереть, а старик должен умереть!» Можно короче: в молодости говорил могу, а сейчас — хочу.
— Михал Михалыч, вы в прекрасной физической и творческой форме. Как удается ее поддерживать?
— Предпочитаю не говорить о возрасте. Боюсь сглазить. Мне какая-то бабушка сказала: «Вы на самом деле гораздо моложе». Вот я и думаю, может, в загсе ошиблись, записывая дату моего рождения? Старость — это не итог жизни. Итог жизни настоящий — в сорок лет. Потом жизнь вокруг итога. С тобой будет то, чего ты добился тогда, как обозначил свою фамилию.
Старость — вещь неизбежная, но это не значит, что нужно ждать ее, лежа на диване. Как говорится, что не работает, то отмирает. Человек вообще стареет снизу. Так что советую всем: занимайтесь своими ногами — на тренажерах или просто ходите. Пусть день, когда вы будете заправлять пиджак в брюки, наступит как можно позднее.
— Можно утверждать, что вы счастливый человек.
— В смысле брюк и пиджака — безусловно. Вообще, чем старше — тем счастливее. Ведь счастье прячется в возрасте. Наверное, потому, что с годами понимаешь и ценишь жизнь, каждое мгновение. Главное, чтобы чувство юмора с годами не терялось. А старость, как электричка: вот она еще там, и вот она уже здесь.
— Насколько подвижной остается душа?
— О, слава Богу, она еще… Еще — при мне.
— Извините, не то имел в виду. Пускаете ли вы в свой круг новых людей?
— Скорее — нет. Новых не пускаю. Большей частью отходят и старые. Новые относятся ко мне странно очень. Не поверите, у меня сейчас довольно часто молчит телефон. Иногда целыми днями. Звонят домой, родственникам, но не звонят мне: «Не хотел тебя беспокоить». Что такое? Дожил… Всю жизнь питался этим беспокойством, описывал это беспокойство, и это питало меня. Не хотят беспокоить, а я теряю что-то для себя важное — новость, состояние человеческое.
— А своих друзей часто беспокоите?
— Нет. В таком случае я буду «себя расходовать», а хочется, чтобы мне кто-то что-то сообщил. То, что у меня уже есть, не хочется отдавать. Это очень эгоистическое чувство. Вот и получается, что, видимо, я сам воспитал такое окружение, которое меня не хочет беспокоить.
— Как вам сейчас живется в современной Москве?
— Если я правильно понял, определяющее слово — «сейчас». Живется так, как… живется. Полагаю, не только мне. При всех «за» и «против» там тоже имеются свои Болотная, Поклонная… Короче, бурлящие точки. Можно сказать, даже островки, но… Еще раз повторюсь: русские безумно завидуют украинцам. Потому что они смогли свалить зарвавшихся, охамевших, обнаглевших дерзких ворюг. Это не исключает того, что могут прийти новые. Но они точно будут знать, что существует сила противодействия, способная дать им отпор. Закомплексованное же русское большинство оправдывает свое бездействие, свою ненависть и свое бессилие «желанием стабильности», тем, что «они все там бендеровцы и фашисты».
— Вспомнилось ваше: «Ребята, уж если мы по горло в дерьме, возьмемся за руки».
— Справедливо. Просто вышло так, что была одна родина, потом — две. А у нас три родины, потому что есть еще Одесса — наша главная родина.
— Источник творчества.
— Это уже позже. Если выше мы намекали — где-то очень глубоко — на агрессора, захватчика, то я это уже проходил. В раннем детстве: война, эвакуация, товарные вагоны, откуда мы выскакивали под разрывающиеся бомбы с фашистских самолетов. Мама, маскируя, накрывала меня лопухами. Позже, когда Одессу освободили, мы вернулись. Отец был на фронте, откуда писал, в частности, и мне. Как-то пообещал, что обязательно привезет мне подарок. И привез — парабеллум, из которого изъял обойму с патронами. Такой «игрушкой» мало кто мог похвастать, и я стал, пользуясь современной терминологией, монополистом. Ту полированную тяжесть до сих пор ощущаю в руке. Возможно, потому, что боевого оружия более в руках не держал, к счастью. Окончил школу, соседствующую со знаменитым одесским «Привозом».
Вспомнить есть что и о чем. Молодежь сегодня любит устраивать себе приключения. Они соскучились по тяжелой жизни, им все время надо ехать куда-то в дикую природу, терпеть лишения, преодолевать трудности, жить без еды, воды, света. А я думаю: я ж так жил многие десятилетия! Вот только не знал, что это экстрим. В родном одесском доме, по улице Комсомольской, туалет во дворе, на три очка. Причем Одесса только кажется югом. На самом деле, это юг северной страны, так что зимой минус двадцать может быть запросто.
— Кстати, вуз, в котором вы обучались, также располагается по улице Комсомольской (несколько лет назад ей возвращено историческое название — Старо-Портофранковская).
— Институт достаточно престижный: инженеров морского флота. Не так давно был приятно поражен. Оказывается, сомалийские пираты, как и я, оканчивали этот вуз. Напрягся, вспомнил, у нас действительно много темнокожих в вузе было.
— В комсомоле и самодеятельности они не участвовали, в отличие от вас?
— Не участвовали. Это я помню точно, ведь был секретарем бюро факультета, затем это «комсомольское наследство» досталось мне и в Одесском порту, где работал инженером-механиком по кранам. Там же трудился и Витя Ильченко, механиком по автопогрузчикам. Мы познакомились, стали творить-вытворять на любительско-самодеятельном уровне. Вели городские молодежные вечера и организовали театр миниатюр «Парнас-2». Еще годок-другой — нас стали цитировать на радио, телевидении и посоветовали: вам нужно Райкину показаться. Здорово сказано. Он уже тогда был РАЙКИНЫМ. Тем не менее в Ленинград мы поехали — самодеятельных человек семь-восемь. Я был по-комсомольски бодр, не нахальный, но бодрый. Короче, проник к Аркадию Исааковичу и упросил, чтобы он нас посмотрел.
В общей сложности мы сотрудничали лет десять. Однако тогда казалось, что это — все, полный абзац. Вообще-то Аркадий Исаакович был человеком нормальным. Со всеми, так сказать, наворотами творческого и нетворческого толка. Естественно, он имел право выбора: «Мишенька, это я играть не буду, это я не понимаю, это отложим в сторону». Написанные мною и забракованные им миниатюры я читал друзьям. Они балдели, ухохатывались. Читал незнакомым людям — хохотали. Короче, постепенно приходило желание читать самому. Однажды я выступил в Доме культуры имени Дзержинского. По сути, это КГБ. Туда меня привезли, я поинтересовался, что можно читать, а что нельзя. Мне ответили: вы странный такой. Если приказ будет, все равно не спасетесь. А пока читайте все, что хотите. Между прочим, в том зале сидел и молодой тогда гэбист Путин. Многие годы спустя он мне сам об этом рассказал.
Райкину мои выступления на стороне не нравились. Это естественно, но я тогда этого не понимал. Полагал, что поступаю правильно — Аркадий Исаакович тексты отверг. Он же — свое: эти тексты принадлежат архиву театра. Да, но мне же платили только за то, что прозвучало со сцены. Он, в принципе, был прав, сейчас я бы его понял. Райкин просто-напросто хотел, чтобы этот одесский мальчонка принадлежал только ему. Маме моей говорил: «Раиса Яковлевна, вы будете обеспеченной женщиной, Миша будет богатым человеком, только поддержите меня».
— Это тогда ваша мама сказала: «Не сиди просто так, думай что-то»?
— Нет. Однако именно эти ее слова мой друг вывесил знаете где? В туалете. Когда я гостил у него, то прочел эту надпись в самом неожиданном для меня месте, прочел и был ошеломлен, как была мудра моя мама. Думай что-то — значит работай головой. Думай что-то — значит старайся найти что-то оригинальное, то, что тебя сделает хотя бы известным, если не богатым.
— «Хотя бы известным» вы стали давно благодаря таланту. Возможно, и генетике?
— Здесь вышел своеобразный суржик: помесь советской власти с талантом. Протест в душе против жизни и генетика таланта. Я долго не верил в свой талант. Нет сейчас, к сожалению, литературоведов, которые могли бы об этом сказать. Потом, наверное, появятся, когда будет поздно. Поэтому я верю людям, которые меня окружают, аплодируют и принимают. Думаю: к чертовой матери, значит, талант есть! А все остальное — протест, накопившийся за жизнь.
— Ваша программа «Дежурный по стране» с завидным постоянством выходит в эфир. Могли бы стать «Дежурным по Вселенной»?
— Нет. Во-первых, мне хватает этой страны поверх головы. Во-вторых, передача уходит все дальше в ночь. Думаю, вскоре буду с рассветом встречать телезрителей со своими наблюдениями. Потому что в России сейчас несколько осатаневший парламент. Нет, крепко осатаневший и перепуганный.
— Вы не патриотичны…
— Не люблю все эти трескучие фразы касательно патриотизма. Патриотом надо работать… Я вырос в те времена, когда выражение: «Я тя… научу родину любить!» означало, что тебе набьют рожу.
— Тогда было сложнее?
— Мне легче. Тогда надо было быть либо талантливым, либо смелым. Сейчас нужно быть только смелым, а талантливым — необязательно.
— Не кажется ли вам, что нынче стали чаще вспоминать, в особенности в России, советский образ жизни?
— Вероятно, кому-то «стабильности» хочется, «справедливости». Почему Сталина стали вспоминать? Увы, других примеров нет. Это он — чья-то мечта о справедливости, о наказании богатого, умного, интеллигентного. Ведь самые популярные анекдоты сталинских времен об интеллигенции, неких очкастых, якобы мешающих жить. А ведь именно они разрабатывали для вождя народов ядерную бомбу. Он это понимал, перевез их в отдельный рабочий лагерь, поощряя при этом народную мстительность. Мало кто из нас задумывается, что тогда это было одно из самых эффективных управлений страной: простой человек писал донос и назавтра кого-то уводили. Он, маленький человечек, больше такой высокой эффективности нигде не встречал. И в нашей общей истории простой человек такой справедливости, увы, никогда не встречал ни до, ни после Сталина. Только это — не жажда справедливости. Эта жажда — не улучшить, не помочь, а наказать — при Сталине была высочайшим образом утолена.
У меня лично имеется иная ассоциация со Сталиным. Вернее, с его смертью. В 1953-м, когда он отошел в мир иной, забыв закрыть за собой дверь, в нее потянуло свежим сквознячком, и жить стало как-то веселее. Разрешили, например, совместное обучение юношей и девушек. К нам в институт на вечера художественной самодеятельности стали приходить прекрасные нарядные девчонки. Какие времена настали!
— Но прошли.
— Когда Феллини спросили, почему он решил снять фильм о мужской любви, он ответил, что на женскую любовь его уже не хватает. У меня наоборот, стремлюсь всем дать понять, что и старикам тоже хочется женской любви.
— Чего не хватает в жизни сегодняшней?
— Мы пребываем в таком времени, когда происходит переоценка ценностей не благодаря возрастающему интеллекту, а в силу инета и прочих технологий. На глазах у всех люди вынуждены врать и притворяться, чтобы выглядеть как-то. Когда чувствуется, что весь мир лжет. Когда тебе в самолете объявляют, что разница во времени между Москвой и Нью-Йорком всего восемь часов. Исходя из всего этого, наиболее дорогим товаром постепенно становится искренность. Если же об удовольствиях, то застольничать в хорошей компании с хорошей закуской и выпивкой, и на коленях у тебя чтобы сидела молодая красивая женщина…
Фото Сергея Тушинского, «ФАКТЫ»
14955Читайте нас в Facebook
