Умирать на Майдане очень не хотелось, но отступать было и стыдно, и незачем, — известный волонтер
Все последующие месяцы каждое воскресенье в центре столицы собиралось какое-то невероятное количество граждан. До этого для многих из них слова «Родина», «гимн», «герб», «флаг» не значили ровным счетом ничего. На этих еженедельных вече царила атмосфера единения и свободы. Такие же митинги проходили в большинстве областных центров и крупных городах страны. Люди приносили протестующим еду, лекарства, теплые вещи, деньги.
Параллельно (как правило, неподалеку) бесновался Антимайдан, который оплачивали Партия регионов и Кремль.
До середины января обстановка на акциях была более-менее спокойной. Катализатором кровавой драмы стало принятие Верховной Радой нескольких диктаторских законодательных актов. Спустя три дня началась острая фаза протестов, охватившая всю страну. В столкновениях 19—20 января ранения получили сотни людей. 22 января убили Сергея Нигояна и Михаила Жизневского, в этот же день в Бориспольском районе нашли тело похищенного из больницы Юрия Вербицкого.
Протестующие в жесткой форме потребовали отставки Януковича и досрочных президентских и парламентских выборов. Власть была вынуждена пойти на уступки, отменив ряд «законов 16 января» и приняв закон об амнистии для участников протеста. 28 января премьер-министр Азаров подал в отставку. 12 февраля Янукович согласился сформировать коалиционное правительство и освободить ранее задержанных активистов. В ответ на это в ночь с 15 на 16 февраля протестующие разблокировали здания областных администраций, а в столице — частично улицу Грушевского и здание Киевсовета.
Но 18 февраля произошло резкое обострение противостояния. Погибли десятки людей…
21 февраля Янукович покинул Киев, а потом сбежал из страны. А хозяин Кремля воспользовался тем, что Украина в тот момент была истерзана, растеряна и обессилена. Сначала Россия нагло забрала у нас Крым, а потом утопила в крови Донбасс…
«Братский народ» и его руководство до сих пор не могут понять, почему мужчины, у которых, кроме деревянных щитов, ничего не было, упрямо лезли под пули, почему люди, по которым вели огонь на поражение, не стали убегать, а пошли вперед, почему у нас такое мощное волонтерское движение, почему тысячи добровольцев, не задумываясь, пошли защищать страну.
Своими воспоминаниями о Майдане с «ФАКТАМИ» поделилась известный волонтер Леся Литвинова. В 2014 году она организовала центр помощи переселенцам на столичной улице Фроловской, 9/11, где теплые вещи, продукты, посуду, лекарства получили тысячи людей, бежавших от войны. Сейчас Леся занимается детишками с особенностями развития и тяжелобольными людьми, в том числе теми, кто нуждается лишь в паллиативной помощи.
— Леся, прошло уже пять лет…
— Даже не верится… Знаете, я прошедшее время привычно меряю по Варьке (младшая дочь; у Леси четверо детей. — Авт.): начало Майдана — начало беременности, начало войны — рождение дочери (девочка родилась 9 мая 2014 года. — Авт.).
— Расскажите, как вы, будучи уже «хорошо беременной», бросились останавливать автозак.
— Живот тогда уже был больше, чем я.
Это было жуткое утро 19 февраля. Погибли люди, горел Дом профсоюзов, казалось, что уже все, конец. Мы ночью вывозили раненых. После трех или четырех часов ночи к центру невозможно было подъехать: все перекрыто, везде стояли кордоны. Те, у кого были нетяжелые ранения и контузии, сами выходили на безопасную территорию.
Под утро мы поехали в больницу скорой помощи. Там дежурили волонтеры и ребята из самообороны Майдана. Дело в том, что в «скорых», помимо медиков, часто был и «Беркут», поэтому приходилось бороться за безопасность каждого раненого и требовать, чтобы его оставили в больнице после оказания помощи.
Чтобы хоть немного переключиться, с удовольствием начала резать бутерброды. Спустя какое-то время позвонила моя младшая сестра и сказала, что ее муж вернулся домой с Майдана, а свекор — нет. Его тело лежит во дворе Михайловского собора и надо как-то забирать, наверное.
Что бы ты ни видел и в чем ни участвовал бы, пока это не коснулось лично тебя, это все равно чуть-чуть на дистанции. Грубо говоря, можешь развернуться и уйти куда-нибудь. А когда что-то происходит в твоей семье, уже не уйдешь никуда.
В тот момент мне легче было заниматься чем-нибудь, как-то двигаться. Поэтому, когда кто-то позвонил и сказал, что в больнице на Красном Хуторе происходит непонятно что и там никого нет, мы с моим другом поехали туда.
В эту больницу точно так же привозили раненых и после оказания помощи увозили автозаками в неизвестном направлении.
Друг побежал к главврачу выяснять, что, собственно, происходит. Ему сказали, что утром прямо из операционных и из реанимации забрали столько-то раненых (а ведь у этих людей не было никаких шансов выжить вне реанимации). А сейчас, мол, должны привезти еще одного и забрать только что прооперированного.
Мы начали звонить куда только можно, чтобы срочно приехала поддержка. В этот момент на территорию въехал автозак, за ним — машина с «Беркутом». А нас полторы калеки: какие-то мамы с колясками, которые проходили мимо, мы с другом и еще пара активных ребят.
Поскольку «крыша» к тому времени у меня была уже не на месте, было все равно. Придержать руками автозак — вообще не вопрос. Я подошла туда и сказала: «Нас мало. Но чтобы забрать человека, вы должны понимать, что придется стрелять в нас». Обратилась к одному из ребят с автоматом: «Вот смотри, меня зовут Леся, в животе у меня сидит Варя. Чтобы забрать парня, тебе придется в нас стрелять. Будешь стрелять?» Он говорит: «Буду». Я смотрю ему в глаза и понимаю, что да, будет. А водитель автозака был с менее устойчивой нервной системой, поэтому ехать по беременной женщине не рискнул…
Через полчаса уже подтянулся народ, прибыли какие-то депутаты, «Правый сектор» деловито разливал в бутылки горючку. Мы всей толпой вытащили раненого, который был внутри автозака, а машину вытолкали со двора.
Но те полчаса ожидания были очень страшными…
Думаю, что, если у человека, оказавшегося в критической ситуации, достаточная мотивация, он способен на что угодно. Не осознанно: вот пойду-ка я и умру за страну. Нет. Просто открываются какие-то невероятные ресурсы.
Автомеханик, который иногда чинит мою машину, рассказал историю об одной барышне. Как-то она с ребенком ехала домой. Вдруг из-под капота повалил дым. Женщина открыла капот, а там огонь. По большому счету ничего с машиной не случилось бы, но она решила, что сейчас все взорвется, как в кино. Стала вытаскивать ребенка из автокресла, а ремень заклинило. Так вот, она голыми руками вырвала заднее сиденье вместе с автокреслом и все это отнесла на обочину. Механик потом всем показывал эту машину: так не бывает. Ведь не может девочка, весящая пятьдесят килограммов, которая ничего тяжелее чашки с кофе в руке не удержит, вырвать «с мясом» металлические конструкции…
Во дворе больницы, наверное, было то же самое. Когда ты понимаешь, что если сию секунду что-то не сделаешь, то все пропало. Но для этого нужно ощущать происходящее частью самого себя, оно должно быть слишком важным для тебя и вписываться в границы твоего представления о мире.
* Леся Литвинова: «Мой маленький внутренний Майдан продолжается и сейчас. Но уже идет не как протест, а как процесс строительства». Фото Валентины Уваровой
— Как лично для вас начался Майдан?
— Я добросовестно зашла пару раз взглянуть на студенческий Майдан. Не возникло ощущения, что это во что-нибудь выльется. Еще были свежи воспоминания об «Оранжевой революции», после которой наступило слишком большое разочарование. Поэтому подумала: посидят до холодов и на этом все закончится.
— А когда пришло понимание, что происходит что-то страшное?
— Как и у всех, в ночь разгона студентов. У меня — утром, потому что ночью я крепко спала, как и положено беременной женщине. Когда проснулась и влезла в Интернет почитать новости, думаю, что испытала то же самое, что и все, кто потом пришел 1 декабря на первое вече. Какой-то абсолютно тотальный ужас от того, что это случилось в твоей стране, буквально рядом с тобой. Ощущение «так нельзя» было, наверное, превалирующим.
На первое вече отправилась «постоять с краю». Да так и осталась. До самого конца.
Может, если бы не вышло такое огромное количество людей, все было бы как-то иначе. Я такого никогда в жизни не видела. Выходишь из метро, а вокруг какой-то сплошной поток, буквально плечом к плечу.
Я всегда очень боюсь толпы, а тут было ощущение, что вокруг все свои и с тобой здесь ничего не случится. Страшно не было.
Эти несколько месяцев — огромный спрессованный кусок жизни. Сейчас начинаешь вспоминать и думаешь: не могло за такой короткий период столько всего произойти, в это трудно поверить. А тогда за день могло случиться три-четыре серьезных события как в стране, так и в твоей жизни.
Читайте также: «Майдан — это место, где мы ценой собственной жизни отстаиваем будущее наших детей»
— У вас образовался водораздел с друзьями, знакомыми, соседями, однокурсниками?
— Первые пару недель как-то вели между собой дискуссии (кто-то поддерживает Майдан, кто-то считает, что ничем хорошим это не закончится). Но когда уже полилась кровь, все стало значительно больнее и категоричнее.
Мой круг общения был достаточно специфическим. Я много лет проработала на «Интере» (Леся телережиссер, кинодокументалист. — Авт.). Народ там поделился на две части, причем полярные. Оператор Сережа Поляков, с которым мы много лет знакомы, сначала участвовал в Автомайдане, потом ушел на фронт добровольцем, вернулся оттуда контуженным. А на другой стороне — Макс Равреба и Юра Кот (тележурналисты, выехавшие в Россию. — Авт.), с которыми мы провели долгие годы бок о бок — и бутерброды пополам, и последняя чашка кофе по глоточку, и командировки, и детские дни рождения, и все на свете.
Недавно вспоминала, что мы с Равребой к 15-летию независимости Украины сняли очень красивый фильм «Последнее лето детства». Ведь было же… И искренне, кстати, было.
— Журналист Сергей Рахманин сказал в интервью «ФАКТАМ»: «Многие из тех, с кем познакомился во время Майдана или командировок на Донбасс, заняли очень важное место в моей жизни. А еще произошла определенная инвентаризация нужного и ненужного, важного и неважного». Насколько изменились ваша система ценностей, жизненный уклад, круг общения?
— Я остро почувствовала, чего стоит человеческая жизнь, — говорит Леся Литвинова. — Причем во всех смыслах. Жизнь как инструмент, с помощью которого можно что-то изменить. Тогда хорошо было видно, что люди могут влиять на происходящее в стране. Каждый как умеет, конечно, но могут. Что это не просто толпа, электорат, население. И жизнь — как жизнь. Первые смерти воспринялись очень тяжело. Любые смерти воспринимаются трудно, но первые стали абсолютным шоком.
— Вы были морально готовы к тому, что и с вами может что-то случиться?
— Ко всему можно как-то приготовиться, но никто никогда к смерти готов быть не может, пусть вам не врут те, кто говорит, что готов умереть завтра. Ты можешь понимать, что есть большие ценности, нежели твоя собственная жизнь, что ты находишься в опасности и не всегда можно ее избежать. Но! Если спросить человека, который стоит под дулом пистолета, зная, что его сейчас убьют, готов ли он к смерти, даже если он ее принял, — он не готов. У неизлечимо больного, который знает, что умрет, принял неотвратимость собственной смерти и воспринимает ее как избавление, в последнюю минуту, когда он понимает, что действительно умирает, появляется не благодарность за то, что он уходит, а просьба: «Еще хоть одну минутку».
Умирать очень не хотелось. Но к определенному моменту все влезли в процесс настолько по уши, что отступать назад было и стыдно, и незачем, и без толку. Мы шли до конца.
На Майдане была совершенно невероятная атмосфера. Тепло, причем во всех смыслах слова. Смотреть по телевизору было очень страшно, читать в «Фейсбуке» — жутко. Но едва ты туда подходил, оказывался дома. Страшно было выходить за периметр. А внутри — безопасно и комфортно.
Да, случалось всякое, ведь люди шли туда с совершенно разной мотивацией. Но самое главное — правильная интонация происходящего: мы хотели изменить страну, агрессии никто не искал специально.
Внутри Майдана существовала модель идеального в моем представлении общества, когда каждый делает то, что у него хорошо получается. Там была совершенно сумасшедшая самоорганизация. Понятно опять-таки, что были люди, которые ситуацией пользовались. Тусило несусветное количество политиков. Но были среди них и те, кто работал. Трудно было отличить, кто за чем пришел.
* «Братский народ» и его руководство до сих пор не могут понять, почему мужчины, у которых, кроме деревянных щитов, ничего не было, упрямо лезли под пули, почему люди, по которым вели огонь на поражение, не стали убегать, а пошли вперед… Фото Getty Images
— Как вы относитесь к репликам «не за то стоял Майдан»?
— Разочарование и спад будут у всех всегда после завершения любого крупного события. Что происходит у молодоженов сразу после медового месяца? Первые конфликты. А после шумного праздника? Похмелье или физическая усталость. А на следующий день после большой радости? Эмоциональное опустошение. Организм включает свой ресурс только тогда, когда все плохо. И мы поднимаемся и идем что-то делать.
Была некая условная точка: Янык свалил, фух, можно немножко передохнуть. Потом, правда, началась война и отдыхать стало совсем некогда.
Всем хотелось, чтобы Украина изменилась раз и навсегда. А так не бывает, просто не может быть. Вот за счет чего может измениться страна?
Читайте также: «Когда под утро силовики решили, что уже победили, неожиданно появилась «львовская сотня»
— Наше мировоззрение и самосознание должны стать другими.
— Это путь эволюции. Должно пройти время, поменяться система координат, ценности, законы, отношение к их соблюдению, должны вырасти другие дети, которых воспитывали другие учителя. Не у того небольшого — в масштабах страны — количества людей, а у всех или хотя бы у большинства.
Эту новую страну нужно долго и трудно строить. И во время этого строительства можно успеть 45 раз отчаяться.
— Вы не отчаялись?
— Нет. У меня очень серьезные долги.
— Перед теми, кто погиб?
— Да. Если вернемся к началу разговора, никто не шел туда, чтобы умереть. Так если я осталась жива, стыдно ничего не делать. Перед погибшими стыдно.
Майдан невозможно описать ни одним словом, ни одной фразой, ни одним ощущением. Он все время со мной. Мой маленький внутренний Майдан продолжается. Но уже идет не как протест, а как процесс строительства. Мне тоже приходится себе о нем напоминать. Я тоже хочу когда-нибудь расслабиться. Но, когда расслабляюсь, начинаю себя потихонечку пинать…
Целью Майдана не было ни изгнание Януковича, ни доллар по восемь, а наша достойная жизнь. Мы начали с того, что «с нами так нельзя», а потом сделали попытку изменить систему ценностей, взаимоотношений с властью, взаимоотношений между собой.
Кто-то после Майдана вернулся к своему прежнему состоянию, кто-то сгруппировался и пошел дальше лбом стенки пробивать.
Читайте также: «Снайперская пуля попала парню в шею и прошла в одном миллиметре (!) от подключичной артерии»
— Тяжело далось решение бросить работу и заняться помощью другим людям?
— Вообще легко. К началу Майдана я была на фрилансе и получала удовольствие от того, что делала. Решила, что устрою перерыв на беременность. Понимала, что у меня не будет больше детей, это последний. Очень хотелось наконец-то получить от материнства максимум удовольствия. Хотя это удовольствие оказалось совсем не таким, как планировала. Но младенчество Варьки скучным точно не назовешь. Как ни странно, я ей уделяла времени больше, чем остальным детям, потому что она все время была со мной.
Планировала, что, когда она чуть-чуть подрастет, продолжу снимать фильмы. У меня была масса идей. А теперь понимаю, что не могу себе позволить снять полноценное кино. Потому что это длительный процесс, требующий много сил. Из моей нынешней жизни нужно выдрать полгода. Мне жалко полгода для кино.
Даю какой-то выход творческой энергии, когда пишу о том, что распирает изнутри. В СМИ, иногда в «Фейсбуке», иногда в стол, ведь есть истории, которые действительно рвут душу. Но они не для чужих ушей. Не знаю, сколько должно пройти времени, чтобы их можно было озвучить. Потому что война — штука неоднозначная. Это грязь, это боль, причем со всех сторон.
— После Майдана у вас появились новые друзья?
— Нет, если мы говорим именно о друзьях. Друг — это вообще очень узкое понятие, очень личное. У меня практически нет тех, о ком твердо могу сказать: это мой друг. Я слишком много вкладываю в это слово.
А круг знакомых стал намного шире. В него вошли потрясающие, удивительные, очень интересные люди.
Майдан же никого не изменил на 180 градусов. Он усилил то, что в человеке было. Если человек был способен на поступок, он его совершал. На самопожертвование — жертвовал собой. Если был трусом, трусом и оставался. Если основой его характера были подлость или жадность, они лезли из всех щелей.
Многие мои знакомые не ожидали, что я буду вести себя так. От многих я чего-то не ожидала и увидела их с неожиданной, в хорошем смысле слова, стороны. И даже если мы не поддерживаем сейчас какие-то очень близкие отношения, точно знаю, что есть с десяток людей, на которых можно положиться. Это очень много, поверьте.
Я искренне люблю людей — всех, без разбора, с первого взгляда. До тех пор, пока они не доказали обратное. Но мне так часто доказывают обратное, что я на всякий случай опасаюсь говорить о ком-то, что ему можно доверять, тем более зная, что обстоятельства могут сложиться так, что самый сильный человек сломается.
— У вас на цепочке резиновая пуля от травмата. Это с Майдана?
— Да. Собственно, она мне помогает не забывать, с чего все началось и для чего я продолжаю жить на белом свете. Помните у Тиля Уленшпигеля: «Пепел Клааса стучит в мое сердце»? А в мое сердце стучит пуля с Майдана…
Напомним, ранее «ФАКТЫ» публиковали подробную хронику Евромайдана. Тем временем, как сообщали «ФАКТЫ», в правоохранительных органах до сих пор продолжают служить участники расстрела Майдана.
1352Читайте нас в Facebook
