«Я сидела в подвале и тупо ждала смерти. Понимала, что мы оттуда не выберемся», — Надежда Сухорукова рассказала об аде в заблокированном Мариуполе

«Все как в фильмах-катастрофах — мертвый город, и мы одни на этой планете»

— Надежда, как вам удалось выбраться из этого ада?

— Мы не хотели уезжать до последнего. Каждый день ждали, что перестанут стрелять, что все вот-вот закончится. А стреляли все сильнее и сильнее.

Накануне отъезда (мы выехали 16 марта, а осада города началась 2-го), когда было очень плохо, я реально упала духом. Просто сидела в подвале и тупо ждала смерти. Понимала, что мы оттуда не выберемся.

У одной из наших девочек была машина, но она водить не умела, а вторая умела. Они побежали за этой машиной к гаражу возле школы № 7. Но там стояла такая стрелянина, что никто не был уверен, что та машина вообще уцелела. В нее должны были поместиться девять человек — мы с мамой, мой брат с женой и их дети, мама этой девочки, ее сын, моя коллега, журналист местного телеканала, плюс моя собака. Моя невестка горячилась: «Я вмещу всех в любом случае, хоть в багажнике». Во второй машине ехали семь человек.

Сначала мы направились в сторону проспекта Мира. Какой-то мужчина посоветовал ехать осторожнее: «Там валяются провода. Можете повредить машину». Поехали дворами. Все дома раскурочены, все разгромлено. И ты понимаешь: если прилетит ракета или снаряд, ты просто никуда не выедешь.

Вокруг ни души. Все как в фильмах-катастрофах — мертвый город, и мы одни на этой планете. Вот остались лишь шестнадцать человек в наших двух машинах. И мы куда-то едем. Кто-то молился, кто-то что-то говорил…

Читайте также: «На въезде в Бучу стоит легковушка с заминированным телом женщины»

— Ужас… Давайте восстановим хронологию событий с первых дней войны.

— Получилось так, что мы сначала ушли из нашей девятиэтажки, потому что там было очень страшно, в один частный дом, решив, что там безопаснее. Принесли туда еду, воду — все, что у нас было. Там мы находились дней десять. Еду готовили на костре. Хотя верили, что все быстро закончится, все время говорили: «Будем экономить продукты». Хлеба у нас не было вообще.

Я тот дом называла Ноевым ковчегом. Потому что там всех принимали и пытались как-то разместить. Ночью во время ракетного обстрела или бомбежек прибегали соседи. Стучали в двери и их впускали. Потом туда пришла моя подруга. Ее дочь Юля 2 марта родила мальчика в том самом роддоме, который спустя неделю разбомбили. Во время бомбежки погибла женщина с нерожденным ребенком, их не смогли спасти. А этой девочке сделали кесарево. Она ушла на следующий день, так как переживала за свою семью. Как-то в разговоре у меня случайно вырвалось: «У нас ребенок недельной давности», имея в виду, что он только родился. Все тут же стали шутить по этому поводу.

Этот малыш не видел солнца, питался смесями (молоко у матери было, но он грудь не брал), его не купали. Едва выйдут с ним на улицу, сразу же начинается бомбежка.

Юля рассказала нам о докторе Сергее Витальевиче Сверкунове. Он приносил роженицам все запасы, что у него были: «Девочки, это вам от меня». Не знаю, что сейчас с ним, жив ли он после бомбежки роддома. Он домой вообще не уходил…

Роды принимали под взрывами, там не было воды, газа, света, тепла, но все равно всем оказывали помощь. Медперсонал постоянно находился на работе.

Еще в тот дом пришли моя коллега Наташа с мужем (он оператор телевидения) и сыном. Они ходили по городу и снимали все на камеру, чтобы запечатлеть этот кошмар. В роддоме и детской реанимации, где врачи находились круглосуточно, брали телефоны их близких и во время редких сеансов связи отсылали им сообщения, что все живы и здоровы.

Наташин муж вскоре погиб прямо на их глазах. Они как раз находились в своей квартире. Снаряд прилетел в их девятиэтажку, и Виктора ударило чем-то по виску. Он лишь успел сказать сыну: «Саша, у меня нет света». А это случилось днем. Наташа постоянно плакала, что не может мужа похоронить по-людски, говорила, что он лежит с подогнутой ногой, с открытыми глазами. Когда в тот дом попали второй раз, выгорел как раз их подъезд. Наверное, Виктор тоже сгорел…

Связи не было. Дозвониться до кого-то в Мариуполе мы не могли. «Киевстар» иногда включался благодаря тому, что в его офисе запускали генератор, чтобы люди могли хотя бы позвонить тем, кто в других городах.

Как-то мы вышли на улицу, и кто-то сказал: «Есть связь». Первый раз за все время смогла услышать голос сына (он живет в Черноморске). Тимофей очень переживал, не зная, что происходит с нами, ведь разные слухи ходили. Увидев, что я разговариваю по телефону, ко мне стали подходить люди. Знаете, что их интересовало в первую очередь?

— Что?

— Подошли двое мужчин в заводских робах: «Спросите, Киев наш? Какие города наши?» В итоге мы с сыном даже не поговорили ни о нас, ни о нем. Он рассказал, что самая тяжелая ситуация в Мариуполе, что Киев в порядке, что наши везде дают отпор. Эти мужчины на радостях подняли вверх руки со сжатыми кулаками. Я их попросила: «Рассказывайте всем эти новости, потому что это важно». — «Да, обязательно». И они пошли вдоль дороги, действительно рассказывая услышанное всем, кого встречали. Кто-то готовил еду на костре, кто-то стоял в очереди за водой.

Воды в городе не было вообще. Только в водоканале жалкие остатки. Какой-то мужчина (не знаю, как его зовут) каждый день, рискуя жизнью, если снаряды не ложились так, что голову не поднимешь, привозил нам в Центральный район огромную белую бочку воды и бесплатно наливал людям. Когда я написала о нем, какая-то женщина прокомментировала: «Его зовут Андрей, он мой брат». Но мне кажется, что его звали иначе. Поэтому подумала, что наверняка были еще такие, как он.

Читайте также: «Моего мужа оккупант застрелил на глазах 14-летнего сына»: рассказ жительницы Бучи

Мы очень экономно тратили воду. Голову вообще никто не мыл. Лишь Наташа, и то потому что ее ранило и обсыпало штукатуркой, когда «прилетело» в квартиру. Никто не снимал шапку. Для гигиенических потребностей тайно грели себе от силы стакан воды.

Иногда мы отваживались сходить к нам домой, чтобы посмотреть квартиру, что-то взять. Это недалеко. В нормальной жизни пять минут ходьбы. В военной — еще меньше, потому что мы буквально бежали. Это был путь, который не временем исчислялся, а какой-то своей жутью.

«Единственной самой сильной эмоцией был какой-то дикий животный страх»

— То, о чем вы рассказываете, важное свидетельство для будущих международных судов. Не пытались снимать происходящее?

— Я, конечно, не оператор, однако снимала в первую неделю- полторы. Но когда мы выезжали, нам посоветовали удалить все видео, так как предстояло добираться через оккупированную территорию. Пришлось удалить. Правда, каким-то образом в галерее сохранился один сюжет.

— Какие трансформации происходят с человеком, когда он оказывается в ужасных условиях, когда смерть ходит рядом?

- Могу говорить только о себе. Я по жизни эмоциональная. Вначале верила, что это продлится недолго. Потом, когда становилось все хуже и хуже, боялась даже выходить на поверхность. Поход в туалет (наша квартира на пятом этаже) стал для меня кошмаром. Просто адский ад.

Я вела себя как наш кот. Он очень боялся поездок в ветеринарку. Не кричал, не вырывался, не царапался — просто становился словно каменный. Вот и я в последние дни была тоже окаменевшая. Будто внутри что-то полностью застыло.

Знаете, что делала, когда начинали бомбить? Держала маму за руку, как маленький ребенок, и пыталась уткнуться в ее плечо. Наверное, это смешно. Блин, мне 51 год, я взрослый человек, а все время хотела спрятаться около мамы.

— Иллюзия защиты.

- Да. Мы в то время уже вернулись в наш подвал в девятиэтажке, так как в тот частный дом прилетел снаряд и разбил и дом, и все наши запасы — все разбил. Мы откладывали еду на завтра, на потом, но оказалось, что этого «потом» нет.

Люди реагировали на происходящее совершенно по-разному. Мои маленькие племянники (племяннице семь лет, племяннику девять) были вялые и сонные. Их мама очень переживала за детей. Когда начинало сильно бомбить, кидалась их спасать. Причем делала это как-то странно — хватала их с кровати и бежала в другую сторону подвала: «Надо отойти». Искала какие-то входы-выходы. «Там есть два выхода, а тут только один. Если нас засыплет, как мы будем выбираться?» Хотя все ей говорили: «Мы будем сидеть здесь. Да какая разница — с той стороны или с этой нас засыплет?» Но ей нужно было как бы что-то делать.

А я сидела и ждала, когда что-то упадет на мою голову. Вот и все. Это, наверное, очень плохо. Единственной самой сильной эмоцией был какой-то дикий животный страх. Я постоянно боялась. Знаете, что интересно? Раньше боялась каких-то преступников или еще кого-то в этом роде. А теперь было страшно, когда стреляли, и страшно от того, что видела после обстрелов, хотя принимала эту картинку как данность.

Как бы это объяснить? Когда моя собака выбегала на улицу, у нее дрожал хвостик, она пыталась где-то сесть и не могла найти место. Потому что все было засыпано осколками, обломками, каким-то пеплом. Она быстро садилась, делала свои дела и бежала в подъезд. А я стояла в проеме двери и понимала, что не могу выйти. Хотя люди выходили. Мой брат пытался разогреть воду в чайнике, чтобы залить гречку, и мы могли бы поесть. Наш сосед по подвалу тоже выходил и что-то готовил своей пожилой маме. Я же смотрела вокруг — будто это не со мной.

Читайте также: Оккупанты выстрелили в лицо 11-летней девочке из Мариуполя

Знаете, что самое страшное? Это сны. Иногда под звуки бомбежек удавалось заснуть. Хотя какой это сон? Впадаешь в забытье, потом проваливаешься, но вскоре просыпаешься от жутких звуков. Мне почему-то все время снилась мирная жизнь, что все хорошо. Кажется, я путала настоящее с ненастоящим. Это так мучило. Просыпалась и думала: почему я не продолжила спать? Не знаю, как это объяснить.

«Наверное, это ужасно, но было жаль в первую очередь себя»

— Писатель, журналист и блогер Станислав Асеев, прошедший пекло донецкой «Изоляции», рассказывал о своем наблюдении: когда человека ежедневно избивают, он становится равнодушным к чужим страданиям. У вас было такое?

- Когда мы сидели и слушали, как самолет заходит на первый круг, потом на второй, как он скидывает бомбы, мы понимали, что в этот раз они упали на кого-то другого. Наверное, это ужасно, но было жаль в первую очередь себя. Мне стало очень жалко людей, когда мы выбрались оттуда. Вот словно глаза открылись. Я недоумевала: почему тут не переживают о Мариуполе, почему не плачут?

Приехав в оккупированный Мелитополь, мы пошли на рынок покупать зубные щетки, белье, еще что-то — у нас же ничего не было. Я все время плакала. Спросила у продавщицы: «Вы что-то знаете про Мариуполь? Мы оттуда. У нас там ад». — «Нам говорят, что обстреливают сами украинцы». — «Не верьте. Нас бомбят русские самолеты, обстреливает русская артиллерия». Какой-то мужик тоже остановился послушать. Мама меня потом ругала: «Зачем ты это говорила? Вдруг она шпион и кому-то донесет?»

Я сказала этой женщине: «Рассказывайте всем, что нас бомбят и убивают русские». Для меня это было важно. Я всем говорила и говорю, и все время об этом пишу, что в городе еще осталось очень много людей, и сейчас им гораздо хуже. Как-то это можно остановить? Я не знаю. Просто у меня ощущение, что россияне специально бомбят именно по жителям. Может, им сказать, что это настоящее преступление?

В нашем подвале сидит женщина с грудным ребенком, которая не смогла выехать. На втором этаже живет мама с двойняшками пяти или шести лет. Я ей говорила, что нужно как-то выбираться. А она: «Куда выедешь с двумя детьми?» — «Почему ты не спускаешься в подвал?» — «Не хочу пугать детей. Они боятся подвала. Мы на первом этаже как-то устроились в коридорчике». Когда 15 марта стали стрелять просто адски, не знаю, как она это пережила.

Это день рождения моего сына. Думала, что будет день моей смерти. При этом хотела, чтобы это случилось 16-го. Думала, как потом Тимофей будет отмечать свой праздник?

Читайте также: Семен Глузман: «На обвинение Международного суда Путин искренне ответит: «Это были всего лишь украинцы!»

— Апеллировать к россиянам бесполезно. Да, на пресс-конференциях их пленные вроде бы раскаиваются и даже плачут. Но нет веры ни единому их слову. В перехваченных переговорах жены и матери хвалят их за мародерство. Кремлевские и региональные СМИ пишут об их «героизме». Так что не питайте на эту тему иллюзий.

— Я не к ним апеллирую. Просто хочу, чтобы об их преступлениях узнали в мире и как-то повлияли на них. Есть же какие-то человеческие нормы. Не воюют с детьми и женщинами. Это аномально.

— Воюют, как видите. Ваша задача — писать об этом. Ваши тексты читают и цитируют далеко за пределами Украины.

— Мне, кстати, белорусы написали: «Простите нас, пожалуйста, за то, что с нашей земли на вас летят ракеты».

— И россияне — правда, единицы — то же самое пишут. А их летчики тем временем сбрасывают на украинцев бомбы.

— И ведь прекрасно знают, куда сбрасывают. Я уверена, что мы победим. Но как сейчас помочь мариупольцам? Там ведь настоящая гуманитарная катастрофа.

«Многие тела лежат на балконах…»

— Многим горожанам нечего несть. Как у вас обстояло с едой?

- Более-менее. Мы не дошли до крайней точки. Когда разбомбили дом, куда все снесли еду, и этой еды больше не стало, несколько дней ели гречневую кашу. Хотя каша — это весьма условно. Заливали гречку кипятком, чтобы она разбухала. Невкусно, но что делать.

Когда несколько дней невозможно было выйти, к нам в подвал пришел брат наших друзей и принес еду. Наши соседи нашли конфеты и печенье и угощали наших детей. Кто-то принес кусочек сала. Те, кто выезжал, когда еще можно было выехать, старались отдать еду тем, кто оставался.

В последние два дня мне есть вообще не хотелось. Было настолько плохо и страшно… Еще немножко и я, наверное, сошла бы с ума. Думаю, следующий этап — абсолютное равнодушие. Мне было бы пофиг. Просто пошла бы по городу и ждала, когда меня убьет снарядом. Что-то у меня умирало и, наверное, почти умерло.

Кстати, мариупольцев можно сразу отличить. Мы вздрагиваем от каждого шороха. Только что обедали с мамой в кафе. За соседним столиком сидела семья — мужчина, женщина и девочка. Кто-то из персонала что-то уронил — вздрогнули они и мы. Причем так, что сердце зашлось. Поняли, что мы из одного города.

— Экстремальные обстоятельства обнажают лучшие и худшие человеческие качества. Худшие проявления тоже были?

— Я не в Мариуполе их увидела, а уже здесь. В Мангуше какой-то мужик продавал нам брынзу и творог за 500 гривен, хотя видел, в каких мы сидим машинах и что на них написано «дети».

— Какое скотство!

— Хотя были и те, кто приносил нам супы. В Мелитополе, например, кому-то из наших ребят положили в карман деньги. Кого-то брали на квартиру.

На железнодорожном вокзале в Запорожье мы с мамой захотели выпить кофе. И как-то очень эмоционально выбирали — капучино, американо, латте. Сначала продавщица грубо сказала: «У меня нет сдачи, ищите». Потом: «Я не могу с вами говорить, потому что вы перебиваете друг друга». Я попыталась пошутить: «Понимаете, мы так громко разговариваем, потому что сидели в подвалах. У нас слух нарушен». Она посмотрела на нас зло: «Вы все сидите в подвалах». Когда я сказала, что не буду брать кофе, услышала в ответ: «Ну, и пошли отсюда».

Мне кажется, многие просто не понимают, что война рядом. Они расспрашивают нас, общаются, но не осознают, что с ними может случиться то же самое. Мы тоже в такое не верили. У меня ощущение, что я жила до этого, потом умерла на эти двадцать дней, теперь снова воскресла. И я уже не такая, какой была раньше. Это уже не я, а кто-то другой.

Читайте также: «Сейчас мы — самая важная страна в мире»: Павел Казарин о том, как война изменила Украину

Я иначе воспринимаю многие вещи. Хожу в спортивном костюме, который подарил муж, и меня это не беспокоит. Как не беспокоит то, что выгляжу, может, не так, как прежде. Да многое не беспокоит. Мне кажется, за время, когда мы сидели в подвале, ушло все лишнее. Мне, допустим, уже было все равно, сколько у меня денег, как ко мне относятся на работе.

Как-то подумала: зачем я так много работала, лучше бы с мужем общалась. Иногда он мне что-то рассказывал, а я его не слушала. Отмахивалась: «Да завтра расскажешь». С кем-то ссорилась из-за сущих пустяков. А теперь набираю чьи-то телефоны и думаю: идет длинный гудок, какое счастье, значит человек жив. А у моей коллеги все это время «абонент не може прийняти ваш дзвінок». Очень многие не отвечают на звонки. Жалею, что не так себя с ними вела, не то говорила, не так смотрела — в общем, все делала не так. Тратила жизнь на какую-то чепуху. Правда.

Все везде напоминает о Мариуполе. В Бердянске есть дома, похожие на мариупольские. Мелитопольский рынок очень похож на нашу Торговую улицу, которой уже нет, ее разбомбили. В Днепре есть улица Леваневского, а у нас на проспекте Мира остановка с таким же названием.

Поймала себя на мысли, что смотрю на дома и думаю: зачем такие большие окна, зачем настолько застеклены балконы? Наверное, уже крыша едет.

Знаете, что еще поразительно? Я очень сильно переживала и до сих пор переживаю из-за своего кота. Я его очень чувствую. Может, он еще жив? Или лучше, чтоб он умер? Я не знаю. Но из-за него рыдала больше, чем из-за мужа, которого не могу найти. Не знаю, жив ли он. Мужа мне очень не хватает. Все напоминает о нем. Хочу думать, что он жив, но почему-то рыдаю из-за кота. Это ненормально, мне кажется (на следующий день после нашего разговора муж Надежды дозвонился до нее. — Авт.).

Пишу сейчас обо всем этом. Меня девчонки с нашего канала спрашивали: «Как ты можешь писать? Это же очень тяжело». Если бы не писала, наверное, сошла бы с ума. Писала и в подвале. Мне так было проще. Я не могла всем рассказать, что мне страшно. Делала вид, что все нормально, сидела и писала. Это очень спасало. Как психотерапия. Когда пишу, мне кажется, у всех прошу прощения. У тех, кого обидела, с кем не так поступила, у мужа, у кота, у собаки, которая мучилась и страдала. Почему-то чувствую, что я виновата. Хотя не знаю в чем.

— Чувство вины сейчас у всех. У тех, кто выехал, перед теми, кто остался, кто уцелел — перед погибшими, у кого есть еда — перед голодающими. Нам надо справиться и с этим.

- Надо, конечно. Но хочу сказать, что каждый из тех, кто такое пережил (а некоторые пережили гораздо больше, чем я), наверняка теперь совсем по-другому смотрит на жизнь и на мир. Однако боюсь, что потом мы постепенно об этом забудем. Да, будет восстановление страны. Но никто не сможет воскресить погибших.

По рассказам многих (я сама не видела), у нас на улице Куприна вырыли огромный ров и там хоронили людей. Хоронили и на газонах. То есть кто-то никогда не сможет найти своих родственников. Как их будут идентифицировать?

Когда умерла бабушка одного парня (она болела, у нее был инсульт), нам патрульные сказали: «Мы не знаем, как быть. Положите ее на балкон». Многие тела лежат на балконах…

Мой оператор рассказал, что, когда он выходил из своей квартиры перед отъездом, на лестнице лежало четыре трупа — людей убило снарядом. Он сказал: «Я через них переступил». Подумала: если бы я, допустим, месяц назад увидела мертвых, мне было бы очень страшно, а сейчас я тоже через них переступила бы и вышла. Вот правда.

Поэтому сейчас и пишу, чтобы рассказать, что я вот такая. Да, предала кота. Когда мы выезжали, мне надо было подняться на пятый этаж, чтобы забрать его. Это заняло бы две-три минуты. Не пошла не потому, что забыла о нем, а потому, что боялась, что остальные могут уехать без меня. И это меня настолько испугало, что даже не стала делать никаких попыток. Может, если бы я пошла, мы погибли бы. Никто же не знает. Может, ничего не было бы. И кот был бы со мной.

— Не корите себя. Вы столько всего пережили и не знаете, что вам еще предстоит. Когда прошел первый марш в оккупированном Херсоне, где люди дали понять оккупантам, что не боятся их, моя подруга прокомментировала: «Не знаю, смогла бы я так».

- И я не знаю. Я не герой.

Брат наших друзей ходил на левый берег, а это 15 километров, под бомбежками, чтобы проведать маленьких детей, сидевших в подвале. Думала, что он сильный. Сказала ему: «Мне очень страшно. Не знаю, что делать». Он ответил: «Ты мне говоришь, что очень страшно?» Он постоянно был в подпитии — так пытался подавить свой страх и свою боль. Он ходил по городу, снимал что-то на телефон (подзаряжал его от бензинового генератора), показывал эти адские ужасы, скачивал новости из интернета в местах, где была связь. И мы потом вместе читали эти новости. Когда первый раз узнали, что будут переговоры, ожидали, что вот-вот все изменится. Однако до сих пор перемен нет. Все только ухудшается. Стреляют намного больше и люди просто не выдыхают.

Постоянно думаю о тех, кто сейчас сидит в подвалах. И очень хочу, чтобы как можно больше людей вышли оттуда живыми…

Напомним, 26 марта из Мариуполя удалось вывезти свыше 4 тысяч человек. Колонна заблокирована российскими блокпостами, из-за чего люди несколько дней стояли в поле.

Читайте нас в Facebook

Сделайте «ФАКТЫ»
избранным источником
в Google News