«Защитники Украины бывают и геями, поэтому примите нас такими, какими мы есть», — глава объединения «Украинские ЛГБТ-военные» Виктор Пилипенко

— Виктор, сейчас по соцсетям катится очень мощная волна: военные и волонтеры отказываются от наград, полученных от УПЦ Киевского патриархата, узнав о том, что там отменили решение о награждении вас медалью «За жертвенность и любовь к Украине». Удостоверение датировано 8 февраля, однако 26-го награду отозвали, причем, мол, из-за вашей лжи, а не из-за ориентации. Святых отцов возмутило, что вы высказали в «Фейсбуке» мнение, что, награждая вас, Киевский патриархат таким образом кардинально изменил негативную позицию по ЛГБТ. Позже вы прокомментировали, что на месте Филарета написали бы так: «Друг, наша церковь и я не изменили своего отношения, но эту медаль за жертвенность оставь себе. Кем бы ты ни был, но награда заслуженная». Теперь люди, не имеющие никакого отношения к ЛГБТ-сообществу, демонстрируют свою солидарность с вами. Наверное, вы не ожидали такой безумной поддержки?

— На самом деле был действительно очень поражен. Я ощущал восприятие, инклюзию, изменение отношения людей к себе как к открытому гею. Однако не ожидал, что нивелирование этой награды вызовет столь бурную реакцию и приведет даже к тому, что люди начнут отказываться от своих наград. Было невероятно приятно. Это тот случай, когда один за всех и все за одного. Это очень круто.

Я думал, что эта история просто пройдет мимо никем не замеченной. Ну, случилось, так и случилось. И уже готов был с этим смириться, потому что долгое время часто приходилось мириться с несправедливостями. Например, всякие праворадикальные организации и их предводители могли оплевать и попрать мой боевой путь. Так же и священники часто произносили разные гомофобные вещи. А общество особо никак не реагировало на все это. Однако сейчас, когда это взорвалось, был приятно поражен.

Читайте также: «Мы травмированные этой войной люди, поэтому самое главное — отцепиться от себя и от других», — Дмитрий Золотухин.

РЕКЛАМА

— Люди писали в комментариях, что «жертвенность и любовь к Украине не имеют ни ориентации, ни пола, ни национальности, ни вероисповедания». Эта локальная ситуация дает надежду, что меняется отношение в обществе к людям с нетрадиционной ориентацией. Иначе чем мы отличаемся от страны-агрессора, где всех пугают гейропой. По вашему мнению, уже появляются признаки того, что мы становимся мудрее и взрослее?

— То, что мы взрослеем, однозначно. Я также активист ЛГБТ-правозащиты, поэтому мы часто обращаемся к статистическим данным. Так вот, если взять срез, скажем, между 2016 годом и включительно по сей день, то в обществе отношение к геям изменилось к лучшему в разы. Условно говоря, в 2015—2016 годах поддержка была всего 20%. А недавнее социологическое исследование National Democratic Institute выявило, что 73% украинцев против дискриминации ЛГБТ-сообщества, 72% поддерживают равные права для геев, а 59% - законопроект о гражданских партнерствах, который нам очень нужен. Когда эти данные были обнародованы (были опрошены люди всех возрастов), мы были действительно очень впечатлены, поэтому можем утверждать, что это просто гигантский шаг вперед.

— Вы как-то сказали в одном интервью, что «обожаете общаться с бабушками на лавочках и говорить им о гомосексуальности». Понятно, что посиделки со стариками это несколько преувеличено, но все равно, как реагирует на эту тему старшее поколение?

— Вы очень хороший вопрос задали. Мы, конечно, понимаем, что им немного труднее, чем молодым, воспринимать тему равенства прав для такой группы, как наша, что молодые люди свободнее и проще воспринимают нас и не боятся поддерживать.

Что касается ВСУ, это же срез общества. В нашей 72-й бригаде в основном люди 40+. Это костяк подразделения. Конечно, немало молодых людей, есть и 50-летние, и даже 60-летние. Когда они тебя не знают, могут говорить какие-то гомофобные вещи и рассказывать тематические анекдотики. Другое дело, когда мы с ними прошли уже немалый боевой путь, вместе попадали в такие критические ситуации, что просто удивлялись, что чудом остались живыми.

А ведь я был и пехотинцем, и парамедиком, то есть участвовал в боевых действиях и оказывал неотложную помощь, вытащил с поля боя очень много ребят, за что они мне благодарны. Конечно, когда они узнавали, что я еще и гей, им было абсолютно, во-первых, безразлично, во-вторых, даже вызвало интерес. Мы часто могли пошутить на эту тему.

А взрослые дядьки относились ко мне по-отцовски. И заступались, и не боялись открыто поддержать. И это было очень здорово.

Понятно, что, когда в окружении человека нет ни одного открытого гея, он будет воспроизводить какие-то шутки, какое-то гомофобное отношение, то есть вести себя по накатанной, так сказать. Однако как только ты открываешься и тебя знают как хорошего человека, то воспринимают тебя и твою ориентацию очень легко.

Читайте также: «Одного бойца привезли на эвакуацию как погибшего. А медики его воскресили»: защитник Украины о войне «на нуле»

— Журналисты вас часто спрашивают: «Как это быть геем на войне?», будто на передовой имеет значение ваша ориентация. Или имеет?

— В окопах имеет значение, какой ты побратим, придешь ли ты на помощь, когда случится какая-то очень плохая ситуация. Вот это там важно в первую очередь. И это ценят парни и девчата.

— Вы сказали очень классную фразу: «Если ребята не стесняются говорить о своей ориентации, это свидетельствует о высоком уровне доверия и уважения в подразделении».

— Я возглавляю объединение «Украинские ЛГБТ военные». В нем 350 ребят-геев, 19 девушек-лесбиянок и 12 трансперсон, которые также воюют сейчас в ВСУ.

— Это у вас такая статистика? То есть вы точно знаете конкретных людей?

— Часть из них открыта, то есть ребята сделали каминг-ауты. Часть не желает их делать. Есть те, кто опасается открываться, потому что не хотят себе проблем. Особенно плохо, если командир откровенно заявляет, что ненавидит геев. Понятно, что в таком подразделении, конечно, никто каминг-ауты, к сожалению, не сделает. Но наши ребята присутствуют по всей линии фронта, в разных подразделениях. Многие из нас уже погибли. Есть те, кто пропал без вести или попал в плен. Недавно из плена из Мариуполя вернулся один из наших.

Когда общаюсь с представителями нашего сообщества, то делаю целый срез по отношению к правам человека, личности человека и к нам как к геям в ВСУ и НГУ.

— И каковы ваши выводы? Есть какая-то надежда, что мы начнем человека оценивать по поступкам, а не осуждать его личную жизнь?

— Надежда есть, причем большая. Снова вспомню молодежь. У нас есть одно подразделение, не буду называть номер, где в основном молодые люди. Там два открытых гея, а третий еще опасается открываться. Тот, кто рассказал о себе первым, имел сначала определенные проблемы, но очень быстро отношение к нему изменилось, поскольку он убедил в бою, что он нормальный боец. Плюс представил им своего парня. Он тоже военный, потерял руку на войне, сейчас инструктор. Мы делали, кстати, о них публикации. И побратимы стали по-другому к ним относиться. Поэтому следующему было легче совершить каминг-аут.

А есть подразделения, где все-таки проблемы существуют. Поэтому мы советуем участникам нашего объединения и другим не присоединившимся к нам ребятам и девушкам, но которые читают наши социальные сети, сначала проявить себя эффективными бойцами и хорошими людьми, а затем сделать каминг-аут. Если ты только приходишь в подразделение и сразу заявляешь о своей ориентации, то первое, с чем можно столкнуться, это с гомофобами, которые не успели познакомиться с тобой как с человеком. И у них включаются все предубеждения, которыми их кормили во время советщины, или когда они читали какие-то праворадикальные Telegram-каналы, какого-нибудь Евгения Карася или еще каких-то упоротых гомофобов. Люди часто начитаются такого и потом начинают выискивать геев, оскорблять их или нападать даже с кулаками. Потому все очень неоднородно.

— Летом 2018-го СМИ писали о фотовыставке «Мы были здесь». Фотохудожник Антон Шебетко сделал серию портретов и записал интервью с представителями ЛГБТ, участвовавшими в АТО. У всех были закрыты лица, кроме вас. Как вы решились на такой поступок? Хотя ваши родные и побратимы отреагировали нормально, вы же понимали, что это риск, что не будет жизни, как раньше.

— Это целый бутерброд факторов, я бы так сказал. Как наслоение.

Во-первых, мне хотелось изменить свою личную жизнь, потому что очень узкий круг людей знал о моей ориентации. Уже утомила закрытая жизнь. На самом деле очень утомительно прятаться. Я не хотел с тем мириться и прожить так оставшиеся годы, потому что понимал, насколько это влияет на мою психику. У меня на этом фоне начали развиваться депрессии и случаться какие-то черные эпизоды.

Во-вторых, я вижу колоссальное несправедливое отношение к геям в обществе. То, что нам часто говорили, что «вы все грантоеды», более-менее понятно, но возмущала основная претензия — мы не участвуем в АТО и мы чуть ли не все какая-то российская агентура, пятая колонна, марксисты, леваки-коммунисты — кем только нас ни называли. Люди нас ругали именно за это.

Кстати, хорошо помню отношение во время АТО к военным. Я демобилизовался в 2016 году. Мне довольно часто говорили стандартные вещи типа «я тебя туда не посылал», «я плачу налоги на военный сбор, отстань от меня со своей войной, не хочу об этом знать и слышать».

Но продолжаю об отношении к ЛГБТ. Агрессивнее всего против нас выступали праворадикалы (почему-то в Украине именно они особенно к нам относятся), которые нападали на все марши равенства. Парад 2015 года мы между собой называем кровавым. На нас напали, а полиция молча позволила это действительно очень жесткое избиение.

Меня это возмущало как человека, прошедшего войну. И я совершил публичный каминг-аут. Как раз проходила выставка Шебетко. Антон — открытый гей. Он решил тогда сломать этот нарратив: вот посмотрите, есть немалая доля людей из ЛГБТ-сообщества, которая на фронте воюет за всех, однако они не могут даже открыть свои лица из-за вашего отношения.

Я планировал участвовать в этих съемках, как и все, но во время приготовления попросил Антона, чтобы он открыл мое лицо. Как выяснилось, я стал одним из первых открытых военных геев в стране. До этого еще какой-то парень был, но потом он спрятал свое лицо и не коммуницировал в активистском поле.

А я решил продолжить это дело. И поскольку понимал, что меня очень быстро затравят, если я буду один, призвал присоединиться к этому движению. Постепенно ко мне присоединились другие военные ребята, которые также делали свои каминг-ауты (такая же ситуация, как сейчас, когда массово отказываются от этой медали Филарета). Это освещали медиа, и мы таким образом начали менять общественное отношение к нам и показывать, что защитники Украины бывают и геями, поэтому воспримите нас такими, какими мы есть.

Мы начали говорить о том, что в Украине нет никакого юридического противопоказания гею или лесбиянке служить в армии. Этот советский запрет у нас давно полностью снят. Открывая свои лица, мы таким образом меняли отношение общества ко всему ЛГБТ-сообществу.

Читайте также: «На фронте ни разу не слышал: «Чего я пошел на войну? Что я здесь делаю? — 80-летний полковник ВСУ, воюющий простым солдатом

— В каком возрасте вы осознали, что отличаетесь от других?

— Осознание, что я гей, стало для меня очень болезненным процессом. Буду говорить как есть. В пубертатном периоде я возбуждался, когда прогуливался с мамой по базарному ряду, где продавали нижнее белье. То есть видя картинки с оберток. Очень многие геи вспоминают свои первые опыты восприятия себя с аналогичных моментов. Как они ребятами ходили с мамами покупать нижнее белье и заглядывались на этих парней-моделей.

Но все равно, поскольку я рос в семье советских военных, где гомофобные шутки были нормой, конечно, я себя осуждал и считал, что со мной происходит что-то ненормальное. Я болел, так сказать, неприятием своей собственной идентичности. И это повлекло мою агрессию.

Фактически я был гомофобом. То есть открыто говорил очень осуждающие вещи, опасаясь собственной природы и своего влечения. Помню, публично в школе оскорблял геев, рассказывал о них анекдоты. А на первых курсах КПИ травил и обижал одного парня, который был открытым геем. Именно поэтому. После своего каминг-аута нашел его и извинился за все, что делал.

Такое поведение называют латентным. Когда ты латентный гомосексуал, ты не воспринимаешь свою идентичность и экстраполируешь агрессию на внешний мир. Я пережил этот очень трудный и сложный этап. Это действительно вырванные годы. Именно годы — не месяцы и не недели. Обидно, что этот период я мог бы жить счастливой, нормальной жизнью, как ребята-геи в той же Европе. Они себя очень рано осознают. В пубертатном периоде им говорят: «Ты нормальный, тебя никто не имеет права осуждать». И они живут открыто. Находят первую любовь и не страдают от того, не прячутся. Я очень завидовал такой нормальной юности. К сожалению, я ее потерял.

А рядом не было человека, с которым я мог бы поговорить об этом. Все в моем окружении обычно говорили откровенно гомофобные вещи. Хотя бы раз за все время общения я мог услышать такие высказывания. Конечно, никакого желания открыться у меня не было. Я предпочитал вести закрытую жизнь.

— И вот вы открылись. Что происходило потом?

— Ой, разное было. И угрожали, и пытались меня найти и избить. А в день поминания павших в АТО священник совершил на меня нападение под Михайловским монастырем. То есть пришлось пройти трудный путь, прежде чем уже большинство украинцев изменило свое мнение и я стал нормально общаться со всеми. Хотя даже сейчас есть такие наши оппоненты, которые агрессивны и могут писать отвратительные, совершенно недопустимые вещи в соцсетях. В лицо очень мало кто тебе что-то говорит. А вот в соцсетях комментировать и поливать грязью они очень любят.

— Вы добровольно пошли на фронт еще в 2014 году.

— Новичком в армии не был, поскольку в свое время прошел срочную службу. Кстати, хотел стать военным переводчиком, но, к сожалению, не суждено, поэтому по специальности — научно-технический переводчик.

А в АТО был пехотинцем-штурмовиком и гранатометчиком, после второго вторжения — пехотинцем, затем стал парамедиком. То есть для меня война это уже привычная вещь. Могу сказать, что я бывалый боец. Два года в АТО и два года сейчас — фактически четыре года на войне.

Читайте также: «Мы сейчас на фронте вынуждены работать как огромная мясорубка», — журналист Константин Реуцкий

— Всегда спрашиваю собеседников о каких-то ужасных картинках, которые человек будет помнить всю жизнь.

— Могу сказать, не задумываясь, что страшнее всего видеть, когда погибают совсем молодые ребята, и потом вытаскивать их тела. Мне все еще снятся их лица.

Один парнишка погиб при обороне Семигорья. Мы защищали отступление наших войск от Семигорской ТЭЦ, и вражеский танк просто разнес наши позиции. Кажется, ему было 20 лет. Никогда не забуду эти закатанные вверх глаза и изорванное осколками танкового снаряда очень тонкое юное тело, которое пришлось эвакуировать уже бездыханным.

Второй случай произошел под Павловкой. Один молодой мехвод, то есть механик-водитель, перевелся в пехоту. Вот решил сделать такой шаг. Мы его отговаривали, но он все-таки настоял, что хочет быть пехотинцем.

После ранения он вернулся в подразделение. Как раз его группа восстанавливала одну утраченную позицию. Я не был непосредственно с ними, но мне передавали, что они ушли, а потом получили приказ вернуться. Ребята рассказывали, что, когда они получили этот приказ, он даже плакал. Там и взрослые мужики плакали, представляю, что чувствовал этот юноша.

Они вернули эту позицию. А потом, когда легли отдохнуть, их застал обстрел. Ему посекло голову. Когда мне его поднесли к точке эвакуации, он еще был жив. Я потратил три израильских бандажа, чтобы замотать его изуродованную голову. Кто воевал, знает, что израильский бандаж — это довольно длинный эластичный бинт. И вот понадобился не один. Я пытался собрать и как-то легонько по крайней мере зафиксировать черепные кости. Он продолжал жить. Мы тогда очень быстро на пикапе вылетели с той позиции, потому что нас пыталась поразить артиллерия. Снаряды падали буквально за нами. Я делал все манипуляции сзади в багажном отделении автомобиля. По выбоинам, по воронкам нам удалось оттуда убраться. Когда я передавал его на стабилизационный пункт, он уже был без шансов на жизнь.

Я знал этих ребят лично, я с ними общался. Когда они у тебя на руках умирают, это тяжелее всего. Если это сверстники или люди постарше, ты понимаешь, что человек хоть немного пожил. А такие молодые ничего еще не видели.

Еще третий случай был. Одну группу выгрузили на позициях. Они должны были вкапываться. Пока выбирали себе место, оставили без присмотра свои лопаты. А другое подразделение стрелков проходило мимо и эти лопаты прихватило. Наверное, подумали, что они никому не принадлежат. И вот ребята оказались без средств даже элементарно вкопаться.

Среди них был один парень, который перед этим заданием постоянно ходил и всем говорил: «Я не доживу до следующего дня. Я не доживу до рассвета». Он пытался вкапываться своим шлемом, настолько боялся, что что-нибудь произойдет. И снаряд разорвался рядом с ним, и он тоже погиб.

Читайте также: «Один боец пять раз получил ранения, но возвращался в бригаду. А в шестой раз погиб», — военный медик

— Почему и как вы стали парамедиком?

— В нашем батальоне «Донбасс» мы времени не теряли. Никогда такого не было, что кто-то выполняет только одну функцию. Я был гранатометчиком, работал с СПГ-9. И прошел курсы по такмеду чисто для себя. Первая волна в АТО были добровольцы. У нас не было времени проходить никакие тренировки. Ребята почти ничего не знали о такмеде. Поэтому когда мы возвращались с позиций, в свободное время учил других пользоваться тем, что у них есть в аптечках, и помогать себе и побратимам.

Меня часто вызывали оказывать неотложную помощь «трехсотым». Это заметили командиры. Когда у нас случились первые обстрелы, были первые погибшие и раненые, я помогал спасать людей. Когда наше подразделение возвращалось из Широкино (мы в 2015 году стояли в обороне Мариуполя), уже был санинструктором. Чуть позже меня назначили парамедиком отделения, а потом и взвода. А потом, когда погиб парамедик роты, заступил на его место.

— У вас немалый боевой опыт. Наверное, понимали, что будет большая война?

— Знаете, нет. Я очень верил, что нам говорили. Вот Резников в начале декабря 2021 года заявил, что на границе группируются россияне, что их группировка может достичь 175 тысяч, однако этого количества недостаточно для того, чтобы победить нашу армию и продвинуться дальше. А я по своему военному опыту помню, что для любого штурма твои силы должны преобладать минимум в три раза силы тех, кто держит оборону, тогда атака будет эффективной. И почему-то мне этот аргумент показался самым логичным. Потому так к этим возможным угрозам и относился. Не было уверенности, что они пойдут.

Я же отношусь к оперативному резерву первой очереди, но накануне вторжения меня никто никуда не вызывал, чтобы вы понимали, ни в ТрО, ни еще куда-то. Поэтому сидел и ждал, что будет дальше. А тревожный рюкзак был готов.

Читайте также: «Мы ужаснемся от цифры погибших воинов в этой войне, но должны выстоять», — волонтер Диана Макарова

— Любой человек мечтает о детях, о старости в окружении внуков. Читала, что у вас есть партнер и вы хотите пожениться.

— У меня есть партнер, мы встречаемся. Однако пока нет таких суперсерьезных отношений, чтобы я хотел с ним здесь и сейчас жениться. А вот когда сложатся такие отношения, то, конечно, хотел бы усыновить ребенка или воспользоваться суррогатным материнством, это тоже устроило бы. То есть мечтаю, как и все, иметь и воспитывать детей, беспокоиться о приятных жизненных хлопотах. Тем более что для меня усыновление — абсолютная норма. Мой прадед, подполковник-артиллерист, когда вернулся со Второй мировой войны, женился на моей прабабушке, которая была мамой-одиночкой, и усыновил моего дедушку. Для меня нормально воспитывать чужого ребенка, как своего.

Я бы хотел, чтобы в Украине это было возможно для представителей ЛГБТ-сообщества. Но для этого нужно, чтобы дети были полностью защищены. Я должен иметь уверенность в завтрашнем дне. То есть понимать, что к власти не придут какие-либо праворадикальные супергомофобные утырки, которые на ненависти к ЛГБТ будут делать электоральный капитал, и у меня этого ребенка отберут, как происходит на россии. Там есть случаи, когда гей-пары сдают соседи. Была очень громкая история, о которой все мировые медиа писали, когда у гей-пары отобрали ребенка и отправили в детдом. Я не хотел бы такой судьбы.

Сегодня в Украине более-менее спокойно и высокий уровень восприятия, но нет даже закона о гражданских партнерствах, нет институционализированного брака между ЛГБТ. Поэтому где мне взять уверенность, что, если я даже оформлю опекунство над ребенком или усыновлю ребенка, его не заберут у моего партнера в детдом, если со мной что-нибудь случится? Такое тоже может быть.

И из-за этих опасений мне хотелось бы сначала увидеть законы, легализованные гей-браки, а тогда я думал бы о том, чтобы создать семью. Пока за это борюсь своей активной гражданской позицией. Мы требуем соответствующих законов для себя и изменения отношения общества. А если уж ничего не удастся здесь, то после Победы придется уезжать куда-то за границу, чтобы достойно дожить свой век в стране, которая воспринимает таких, как я.

— Вы два месяца назад вернулись с фронта. Чем сейчас занимаетесь?

— Пытаюсь себя загружать разной работой. Моя основная задача — реорганизовать дом под коляску отца-инвалида. То есть все выходные трачу на эту работу, переустанавливаю двери, делаю спуски для коляски и все прочее. Родители живут за городом, пока живу у них.

Иногда приезжаю в Киев, чтобы поработать в офисе вместе с командой. Наша общественная организация пытается доносить свое мнение, как говорится, тихой сапой. Общество должно постепенно меняться. Мы вырабатываем разные идеи по правозащите. И это меня отвлекает от темных мыслей о неопределенном будущем.

— Они сейчас у всех. Выматывает неопределенность, а главное — новости с фронта плохие.

— Полностью разделяю то, что вы говорите. Мне трудно читать о том, что мы теряем село за селом, что враг продвигается и приближается ко всё большим мирным украинским городам. Это и Константиновка, и Курахово, и Славянск, и Краматорск.

Я общаюсь с моими побратимами и посестрами, которые сейчас находятся в районе Угледара. Хотя у них пока спокойно, но они могут так же, когда бои завяжутся в Курахово, со временем оказаться в котле. Да, очень тревожно.

Как пехотинец должен сказать, что именно на пехоте держится линия фронта. Все эти ССО, спецподразделения Kraken, штурмовики — это здорово. Но потом приходится держать рубеж именно пехоте. Если пехота не выдерживает, враг продвигается дальше. Пока пехота не вкопана и не защищена, мы будем иметь эту неопределенную ситуацию на фронте. Вкопайте хорошо пехоту, вкопайте пулеметчиков, вкопайте расчеты. И тогда пехота будет хорошо сдерживать врага. Конечно, многое зависит от артиллерии, чтобы она могла достойно погашать российскую.

Вот теперь наконец будто копают. На третьем году войны, а вообще — на десятом. А россияне вкапываются добряче. Линия Суровикина выросла за считанные месяцы. Пока наши не научаться это делать, будем терять территории.

Да, «вторая армия мира» десять лет брала Марьинку и Авдеевку. Да, российская армия неуклюжа, однако там есть профессионалы, есть хорошие успешные операции, хотя и не столь супермасштабные. Они нас засыпают мясом. Просто толкают их идти и гибнуть «за родину, за путина». Но все это время ВСУ своей храбростью сдерживают этого монстра.

Читайте также: «Украина стала ценностью для украинцев и европейцев, и у каждый должен что-то для нее пожертвовать», — Павел Климкин

1989

Читайте нас в Facebook