«Мы ужаснемся от цифры погибших воинов в этой войне, но должны устоять», — волонтер Диана Макарова

— Пани Диана, начнем с очень досадного и позорного случая, который произошел с вами во Львове. Вы написали об этом пост в «Фейсбуке». На днях вы возвращались из-за границы — впервые позволили себе хотя бы немного отдохнуть. После завтрака в кафе вышли на улицу и решили покурить. Поскольку у вас серьезные проблемы со здоровьем, дочь принесла стул. Но работник соседнего ресторана MAD bar's house попросил вас пересесть от входа в их заведение со словами «це не пасує», хотя вы никому не мешали. Цитирую вас: «Их ресторану не подходила старая женщина-инвалид. Кажется, они боялись, что такое зрелище отпугивает клиентов. Им даже не было стыдно, они были уверены в своей правоте». Более того, на вашу реплику, что в стране уже есть и скоро будет еще больше военных и гражданских инвалидов, вам ответили: «Ой, только не надо манипулировать войной».

Мы же всегда гордимся тем, что украинцы искренне сочувствуют, мгновенно реагируют на чужую боль и никогда не стоят в стороне, что мы такие чувствительные, такие добрые. И тут такое. Что с нами происходит?

— С нами происходит то, что происходит с любым обществом, переживающим коллективную травму. Так было во время ковида, так может быть во время общего стихийного бедствия, которое касается абсолютно всех. А у нас самая страшная из всех возможных коллективных травм — наглая и яростная война. Нас просто убивают, и это уже не секрет ни для мира, ни для самого последнего гражданина Украины, который раньше мог кричать: «Разве это война? Да это олигархи борются за свои деньги». Сейчас уже ясно, что нас просто тупо уничтожают. А мы сопротивляемся.

Общество переживает страшную трагедию, которую оно еще не осознало и не осмыслило. Осмысливать ее нам придется очень долго.

Я волонтер по духу, по природе, по обязанностям, поэтому являюсь апологетом того, что в такие моменты очень важно уметь подать руку друг другу. Не разбираясь, это твой знакомый или незнакомый, хороший или плохой человек — просто подай руку тому, кто нуждается в твоей помощи. Это то, через что мы прошли в первые недели экспансии год назад.

Я тоже эвакуировала фонд, родных, друзей, почти незнакомых людей. С базы нашего фонда вышли четыре автомобиля, набитые детьми, взрослыми и животными. Детей мы отправили за границу, с остальными доехали до Франковщины. Ячейка осталась в Карпатах, а рабочий боевой состав помчался назад.

Отлично помню и никогда не забуду ту дорогу. Были кафе, бесплатно кормившие поток беженцев, и кафе, которые не пускали никого и даже туалеты закрывали. Заправки тоже.

Читайте также: «Я сидела в подвале и тупо ждала смерти. Понимала, что мы оттуда не выберемся», — Надежда Сухорукова рассказала об аде в заблокированном Мариуполе

В такие моменты эмпатия общества проявляется наиболее четко. Все — дальше уже некуда идти. «Здесь Родос — здесь прыгай!» Люблю эту давнюю поговорку, которая означает, что слова и похвальбы закончились, — вот дело, которое ты должен довести. Либо ты чувствуешь чужую боль, либо нет.

— Тогда некоторые недостойные поступки можно было объяснить страхом, отчаянием и прочим. Но прошло больше года. Мы осознаем масштаб трагедии, видим сломанные судьбы, разрушенные города и села. Сплошная боль. При этом то, что произошло с вами, это не локальный случай.

— Да! Вот поэтому я и написала пост. Мне говорят: «Ну, это вы обиделись, надо было забить и уйти оттуда». Нет, ребята. Со своими обидами я разберусь. Я женщина жесткая и умею за себя постоять. И команда, которая была со мной, тоже умеет.

Своим постом я хотела поднять проблему. Люди, мы еще не пришли в себя. Прошло очень мало времени и события идут одно за другим. Ракеты и «шахеды» лупят по стране, мы теряем на фронте безумное количество лучших граждан. То есть ужас продолжается. Люди приспособились жить в состоянии постоянной травмы. Но это нездоровое состояние. Когда человек живет так, с ним могут происходить самые странные вещи — вплоть до самоубийства, внезапных неадекватных действий. А что же говорить об обществе? Целая страна живет в состоянии постоянной травмы. Сегодня мы не знаем, что будет завтра. Более того, не знаем, что будет через полчаса. Я сижу в своем садике, говорю с вами, пролетает «шахед» — и все.

— Вы будто подводите к тому, чтобы оправдать этих львовян. Вот они в напряжении, не знают, что будет завтра, и потому такие черствые.

— Людей всегда нужно оправдывать. Они не виноваты в том, что с ними происходит, что могут действовать неадекватно. Но! Виновны в том, что не ловят эту связочку «причина — следствие». Люди добрые, война в 2014 году началась не потому, что временно исполняющим обязанности президента Украины стал Турчинов, и не потому, что мы потом избрали Порошенко и Зеленского. Россия ведет эту войну давно. Сейчас практически началась ее последняя фаза.

Человек оттолкнул инвалида не потому, что у него нет эмпатии и не может почувствовать боль. А потому, что общество еще не успело вырастить эти этические рамки (возможно, даже и законные, и криминальные) — не смей оскорблять более слабого. Понимаете?

— Мы способны такие рамки создать?

— Мы их уже вырастили — мгновенно, взрывом. Такие высокие, что даже иногда не справляемся с этой высотой, но должны растить эти рамки дальше. Когда же их растить, если не во время таких событий? То есть мы должны учить общество и не прикрываться, когда оно учит нас. Мы все учим друг друга. Это здоровое состояние общества.

Читайте также: «Россияне бросили в нас бомбу, но ударной волной сносит именно их», — пресс-секретарь InformNapalm Михаил Макарук.

— О вас говорят, что вы человек войны, поскольку с 2014 года ездите на фронт, постоянно общаетесь с военными. Какое настроение сейчас у ребят? Что они говорят?

— Сначала исправим ошибку. Когда я говорила вам вчера, что ко мне приедут ребята (да, приехали двое, потом еще пятеро), речь шла именно о парнях. А когда мы говорим о фронте, то не смеем забывать о женщинах.

Огромное количество девушек, взрослых и даже старших женщин (у нас в Украине есть такое выражение «старшие люди», мне оно очень нравится — не старые, а старшие) находятся на фронте. Я, например, считаю себя старой, мне шестьдесят лет. Но знаю женщин-воинов, которые старше меня.

Где-то к концу весны прошлого года все ужаснулись, когда вдруг посчитали, сколько женщин погибло в начале нашествия. Был устный приказ поберечь их — отправить на КСП, еще куда-то дальше от передовой. Этот неофициальный приказ до сих пор существует. Но очень многие женщины рвутся на передовую и попадают туда. Мы не знаем, сколько их уже погибло в Бахмуте и других горячих участках фронта, сколько женщин-медиков было убито. Недавно мы хоронили нашу подругу, погибшую на «нуле». Это был человек такой высоты, такого интеллекта…

То есть если мы говорим о настроениях на фронте, должны добавлять — «у парней и девчат».

— Услышала вас.

— Фронт разный. Если на востоке он мгновенно сузился, то вырос за счет юга, Харьковщины и даже Сумщины (ее накрывают постоянно, это тоже фронт).

Настроения действительно очень разные — от отчаяния «все, я уже не могу, я хочу каким-то образом списаться» (многие списываются) до абсолютной уверенности «мы готовы, мы идем дальше и воюем до Победы». От чего же это зависит? От личности, насколько у человека есть силы, от количества боев, в которые попадало хотя бы за последний год подразделение и этот человек. Поэтому сказать об общем настроении мне очень тяжело.

Я вижу как отчаяние («мы стояли под Киевом, нас сразу бросили на Луганщину, Харьковщину, потом на Бахмут, мы уже не можем»), так и спокойную готовность. Но тяжелее всего это бравада. Вот стоит перед тобой совсем молоденький паренек. В Бахмуте он провел безвылазно несколько месяцев. Ты видишь, что у него не просто контузия, а конкретные посттравматические проблемы. Он шатается от усталости. Она хроническая.

Ему дают отпуск, а он не хочет ехать на реабилитацию. Он бегает, выбивает из волонтеров какую-то подмогу, кричит: «Нет, я смогу!». Он не осознает свое состояние, не понимает, что еще немного пробежит и свалится. Это самое тревожное.

В армии здорового человека за этим пристально следят психологи и принимают какие-то меры по восстановлению бойцов. У нас, к сожалению, еще армия курильщика.

— Что это такое?

— Это интернетный мем, его люди знают. Это как сравнивать легкие здорового человека и легкие курильщика. Или еще говорят, что авто курильщика — это «Жигули», а здорового человека — «Мерседес».

К сожалению, большинство фронтовых психологов исполняют обязанности делопроизводителей, переговорщиков с волонтерами, еще кого-то. Но они не являются профессиональными психологами. И это проблема, о которой, по крайней мере, мы, волонтеры, говорим постоянно. Она до сих пор не решена. То есть человек быстро проходит курсы психологов и его бросают в подразделение, которое выходит на передовую.

Что может сделать девочка, у которой только эти курсы, и даже если профессиональное образование, когда перед ней стоят вышедшие из ада дядьки, при этом от роты осталась треть, остальных кого вынесли на себе, а кого не вынесли? Она моргает глазами, и что она скажет? «Нате, помните пластилин?» Знаете эту хохмочку? Психолог в первую очередь предлагает: «А вот помните пластилин или давайте порисуем, и вам будет легче».

Читайте также: «Одного бойца привезли на эвакуацию как погибшего. А медики его воскресили»: защитник Украины о войне «на нуле»

Функцию психолога иногда перебирают на себя капелланы. Но тоже далеко не все. Психологом должен быть человек опытный, прошедший войну, пронесший ее на своем хребте. Часто мы, старые волонтеры, выполняем роль психологов. Но это тоже не профессионально. К нам приезжают вышедшие на ротацию и выливают на нас свою боль и свой страх. Нам они скажут обо всем честно. Я спрашиваю: «Хочешь выходить?» — «Боюсь ужасно. Сцыкотно так, что не знаю». Но он выходит.

То есть что нам нужно? Решить две проблемы: выращивать эмпатию общества, уже получающего поток людей, искалеченных войной как физически, так и ментально, и срочно создавать армию реальных психологов, а не психологов на бумаге.

А теперь перейдем к тому, что делать, чтобы подразделения держались. Мы знаем подразделения, где ротация по три месяца. Они отвоевали и вышли на отдых. И мы знаем подразделения, у которых нет ротации год-полтора. Опять же, армия курильщика.

Понятно, что в этом тумане происходящей войны руководители Генштаба, военные руководители не всегда обращают внимание на морально-психологическое состояние подразделения. Потому что воевать некому. Потому что надо бегом затыкать дыры, и не до того, что людей надо ротировать. Подразделение хорошо себя показало, все — давайте дальше. «Так мы же устали, у нас же потери». Не колышет. Бегом затыкать дыру.

То есть третья проблема — не успеваем пополнять места, где есть погибшие, раненые, пропавшие без вести. А их столько, что после Победы, которая будет неизменно, мы ужаснемся.

— Вы как-то сказали: «После Победы мы встанем на границах, оглянемся, а позади кладбище».

— Уже есть кладбище. Я хоронила моих названных сыновей на львовском Марсовом поле в прошлом апреле. Тогда там было два рядка могил военных. Сейчас пришла и ужаснулась.

Мы едем по Украине, проезжаем мимо кладбищ. Ой, мама, что там делается… На каждом своя аллея героев, она видна издалека. Флаги развеваются над могилами. Мы ужаснемся от цифры погибших воинов в этой войне. Но у нас нет выхода. Мы должны выстоять.

Читайте также: «Как говорил мой комбат, против нас воюют еще худшие долбо… бы, чем мы», — Мартин Брест

— По вашим словам, «волонтерство — это обязанность, которую ты сам на себя наложил». Для вас все началось больше девяти лет назад. Знаю, что вас раздражают вопросы об усталости. Но у каждого свой запас прочности. Где берете силы тянуть эту лямку? У многих уже давно батарейки садятся.

— Садятся это не то слово. Иногда ты не можешь встать не потому, что у тебя болит тело, болят ноги. Ты просто не можешь пошевелиться, потому что у тебя эта моральная усталость.

Кто-то умный идет к психологу, и это правильно (главное — найти специалиста). А мы, старые опытные волонтеры, давно научились и умеем помогать друг другу. Мы же общаемся, читаем посты других. Когда кто-то звонит по телефону: «У Оли проблема, давайте что-то делать. Смотрите, какие пошли нервные посты, она уже срывается». Ей тут же предлагают: «Олечка, ты не хочешь отдохнуть? Давай мы тебе это сделаем».

Я всегда говорю, что волонтер волонтеру друг, товарищ и еда. Да, мы скорее соперники. Но мы можем протянуть руку коллеге, потому что волонтерство — это еще и большая прослойка людей, связанных одной целью. Я говорю о настоящих волонтерах, а не о тех, кто прикрывается волонтерством.

Также опытные волонтеры знают, когда нужно выдохнуть и остановиться. К примеру, я подписана на группу «Сад, огород, цветник». Вижу, сколько там волонтеров. Как-то наша Валя заказала там сорок кустов рассады помидоров. Мы хохочем: «Валя, когда ты будешь сажать? Сколько раз ты вообще сажала?» — «Да нет, я посажу». Точно так же и я. И точно так же большинство.

Когда я приезжаю из тяжелого рейса, сначала отлеживаюсь. А потом прошу: «Не трогайте меня сутки. Пойду и погружу руки в землю». Я так выдыхаю — что-то сажаю, дергаю сорняки. Потом говорю: «Все, устала ужасно, однако готова к работе».

У каждого что-то свое. У кого кусочек земли, сад, кто плетет или вяжет, кто-то рисует. Мы прошли все эти ПТСРы еще в 2014—2015 годах, когда тоже бегали оглашенные и предпринимали какие-то неадекватные действия. Сейчас большинство уже умеет слышать себя, умеет остановиться: «Так, а сейчас я сутки-двое займусь любимым делом и выдохну». Или: «Ребята, мне нужно на госпиталь». Чаще нас отвозят туда, когда мы уже не можем ходить и едва дышим. Но иногда мы уже научились делать паузу: «Да, извините, мне нужно планово на капельницу, потому что я просто не выдержу».

Так и я вдруг почувствовала подобное. Я ведь никогда не ездила за границу. Была уверена, что до Победы не поеду.

Читайте также: Как продолжать жить, когда весь мир слетел с катушек: разговор с психологом Светланой Чунихиной

— Вы объяснили это: «Когда у всех случился безвиз, меня он обошел. У меня была война. Это была моя собственная схима, собственные вериги. Все после Победы, говорила я. Тут я вдруг поняла, что до Победы могу просто не дожить. И я взяла несколько дней отпуска от волонтерских дел, сняла вериги и уехала за границу».

— В феврале мы вывезли моих внуков из Украины. Я всегда за тех, кто вывозит детей от опасности. Но я так соскучилась по моим малышам. Вот просто не могла. Тогда дети мне устроили поездку. Я увидела внуков. Я с ними играла, плавала. Я была так счастливая. И параллельно работала. Оказывается, так тоже можно. Чего я так боялась этой заграницы?

Мои малыши дали мне столько вдохновения, что я вернулась и, даже не выдохнув, помчалась в казармы, на полигон, собирать группу на выход. Сейчас готовлю поездку на фронт. Я просто ощущаю в себе силы. Какие силы? Я едва хожу. Меня ноги не держат. Я нездорова. Но моральные силы, ментальные силы больше физических. Понимаете? И я готовлюсь ехать туда, где я нужна, где нужны наши экипажи, наше дело. И счастлива от этого.

— Как вообще проходит ваша обычная поездка?

— Как правило, едем сотни, тысячи километров, то есть ты постоянно в машине. Иногда, чтобы попасть из одного подразделения в другое, надо объезжать очень далеко из-за разрушенных переправ. Утром выезд, поздно вечером возвращаемся куда-то, где придумали ночевать на данном этапе.

Выдать помощь мало. Надо поговорить с военными. Бывает так, что они просят одно, ты приезжаешь и оказывается, что это им не так уж и нужно, а вот это нужно категорически. Это главная задача нынешних поездок. Они уже давно не такие, как было в 2014 году. Тогда мы должны были довезти коробки и мешки, раздать и вернуться назад. Сейчас «Новая почта» привезет куда угодно. А куда не довезет, мальчики и девочки выскочат в ближайшее отделение и заберут.

Но надо поговорить, услышать настроения, возможно, побыть этим спонтанным психологом. Пусть они выплеснут на тебя то, что накопилось. И все время ты должен снимать эту среднюю температуру по палате — что самое нужное. То есть мы предпринимаем тактические действия по планированию стратегии на будущее.

Обычная рабочая поездка — это всегда много разговоров. Из машины выскочил, часок-полтора поговорил, прикинул планы и едешь к следующему, потом еще к следующему.

Может, заметили, я иногда даю сводные тексты о потребностях. Вот, кстати, в прошлом рейсе мне показалось, что автомобилями, допустим, фронт более или менее насыщен. Это не значит, что это так на самом деле. Когда пойдет контрнаступление, многие авто сразу погорят. То есть они всегда нужны. Но сегодня более-менее нормально. А вот коптеры нужны бесконечно.

Читайте также: «В войне дронов у нас есть все шансы проиграть россии», — Максим Музыка

Нам говорят, что форму, каски, плитоноски, плиты улучшенного качества они уже покупают сами. И предлагают направлять наши силы на что-то более значительное. Это то, что мы выносим из рейсов.

Поэтому обычная поездка на фронт — это несколько дней прыжков по КСП и по позициям. Хотя сейчас нас на нулевые позиции не допустят. Но мы не очень туда и лезем. И это правильно. Волонтер — это всегда обоз. Что тебе делать на самом передке? Ты не комбатант. Поэтому на «нули» мы не направляемся. Хотя раньше бывало.

Но все равно находимся поблизости, и там летает. Иногда тебе кричат в радейку: «Включай максимальную скорость, потому что здесь работает снайпер». Носиться по дорожкам, которые контролирует снайпер, для нас это нормально, скажем так.

— Наверное, неоднократно случались ситуации, когда вы понимали, что все — конец, отсюда не уедем?

— Было несколько случаев.

Был случай, за который не стыдно. Мы специально лезли туда, потому что никто, кроме нас, не мог это сделать. Это когда вывозили из Дебальцево людей и попали под прицельный обстрел. На наших руках куча раненых, в том числе ребенок, получивший осколок в шею. Он двигался, поэтому нужно было девочку срочно доставить в Харьков.

Но возникла проблема: нам нечем было ехать, потому что транспорт расстреляли. Темнело, начался обстрел. Мы находились в бомбоубежище, где сидело очень много коллаборантов. Именно они и навели этот обстрел. Транспорта нет, связи нет. И ты понимаешь, что сегодня точно не уедешь. Но мы уехали. На разбитом транспорте. За нами каким-то чудом прорвались капелланы, тоже спасавшие людей. Кстати, того раненого ребенка успели прооперировать.

И были моменты, за которые порядочным волонтерам должно быть стыдно. Вот приезжаем как раз на ту самую переднюю линию — переднее не бывает. И у нас либо ломается машина (и все — ты не знаешь, как отсюда уехать), либо просто попадаем в бой. Идет бой, тебе кричат: «Прячься!». А тебе и страшно, и стыдно. Ты мешаешь людям делать их дело.

Ты гражданский человек с гражданским экипажем. Чего ты приперся в место, где в любой момент может произойти бой? Почему ты связываешь руки военным? Тебе хотелось быть там непосредственно? Да, это понятно. Не для того, чтобы зачекиниться, а именно для того, чтобы поговорить с зампотехом, с зампотылу, с теми, кто занимается связью, с условным старшиной, условным дядей Васей, который есть в любом подразделении. Но все равно сделай это таким образом, чтобы не мешать военным и не подвергать опасности свой экипаж.

Читайте также: «На месте российских военачальников я ни в коем случае никакого результата их руководству не гарантировал», — Михаил Забродский

Мои дети (у меня их трое), мой муж и родной брат ездили со мной на фронт. Но позже на семейном совете мы решили, что младшая дочь будет моей помощницей. Дети постарше помогают, когда тяжело, — подскакивают и подставляют плечи. А младшая почти в каждом рейсе вместе со мной.

И вот ты бежишь со своим ребенком к машине по посадке, которую пронизывают пули, потому что надо драпать — или ты уедешь сейчас, или завтра, но еще неизвестно, получится ли это. А командир тебе кричит: «Гоните, гоните быстро, потому что прямо здесь ПТУРы!». И тебе нужно проскочить 200−300 метров на автобусе по грунтовке под возможными выстрелами этих ПТУРов. Я сказала дочери: «Ложись и держи так броник». Чтобы хоть немного ее защитить. Хотя что этот броник поможет от ПТУРа? Автобус летел по дороге. И тут дочурка вдруг начала петь. Она вообще у нас поющая. У нее прекрасный голос. А тогда пела, чтобы не кричать от страха.

После этого ты себя проклинаешь. Что ты делаешь вообще? Ты подвергаешь опасности себя, людей из своего экипажа, но они взрослые, и собственного ребенка. Однако потом все это повторяется. И ты снова вляпываешься, и тебе снова стыдно. Вот такая работа.

При этом очень плохо отношусь к волонтерам, которые хвастают: «А я постоянно на «нулях». Мы называем это «зачекиниться». Ну и что, что ты там постоянно? И мы более или менее постоянно там. Но для нас это минус. Не нужно этого, друзья. Мы должны всегда помнить, кто комбатант — человек, наученный обращаться с оружием, и кто некомбатант. Мы обоз. Мы всегда едем сзади.

Однако это не значит, что ты можешь сделать следующим образом: «Мы разгружаемся в Днепре, а ребята выедут и заберут». Нет-нет-нет. То тоже не волонтерство. Ты должен подъехать как можно ближе, чтобы помочь им сэкономить время. Должен поговорить с ними, когда они непосредственно выскочили из ада. Они расскажут больше, ты больше поймешь. Но ты должен при этом все время помнить, что: во-первых, ты можешь мешать; во-вторых, можешь погибнуть тупой смертью; в-третьих, военный всегда прав. Если он говорит «ложись» — падай в пыль, грязь, лужу. Если говорит: «Так, все. Сваливайте отсюда бегом» — должен быстро сваливать без всякого героизма.

Хотя иногда на эти передовые позиции нас затягивают военные: «Да поехали, все будет нормально». Поехали, и тут начинается бой. Конечно, ты ничего не говоришь. Но думаешь: «Ну что, чувак? Вот что?» Я всегда стараюсь слушать опытных командиров. Когда слышу залихватское: «Да что нам? Да я уже давно этот броник не надеваю». О, милый мой, надо держаться от тебя как можно дальше. Поэтому очень уважаю парней и девчат, какие не пренебрегают средствами защиты.

Как-то подраздел накрыли «Смерчи». Мы были не в эпицентре, а рядом. Но обломки построек падали прямо возле нас. Нас запихали в подвал. Однако потом сказали, что это было ошибкой, потому что «вы бежали во время обстрела». А как же не бежать, когда вокруг такое происходит? «Надо было падать и лежать».

Я тогда увидела, как быстро, просто молниеносно военные понатягивали на себя каски и броники. А командир посмотрел на нас: «Чего вы еще без касок?» Мне стало стыдно: «Бегом-бегом, все натягиваем защиту». Когда обстрел утих, нам нужно было ехать дальше. Подошел командир: «Пока не доедете до Константиновки, броник не снимать». Я сказала «слушаюсь» и так и сделала. Хотя, честно, очень редко ношу броник. Мне это тяжело, у меня сердце больное. Это капец. Но когда военные говорят, что надо, надеваю.

Вторую часть интервью с Дианой Макаровой читайте в ближайшее время.

Читайте также: «Мы не должны врать себе о цене, которую заплатим за Победу», — генерал Сергей Кривонос

4365

Читайте нас в Facebook