"Опухшая от голода детвора обгрызала кору на кустах, а неподалеку под охраной НКВД гнили тонны зерна"
Никто не знает, сколько деток погребено на небольшом участке земли возле Лычанской церкви в Миргороде Полтавской области, где в голодные 1932—1933 годы находился детский лагерь-приют. Человеческие останки складировали на крутом берегу речки Хорол, ими были забиты два больших казацких пороховых погреба, а также выгребная яма и колодец. Кроме того, единичные захоронения рассеяны по всей территории.
— Часто вспоминаю, как мы, детвора, хоронили Наталку, — рассказывает 90-летняя жительница Миргорода Вера Владимировна Батиенко, которой удалось выжить в том лагере. — Она была старше нас и присматривала, чтобы у меньшеньких никто не отобрал кусок хлеба. Иногда и сама делилась с нами последним. Когда Наталка умерла от голода, мы выгребли руками возле церковной ограды ямку и положили ее туда. Но ямка оказалась для нее короткой — ноги ниже колен не помещались. Мальчишки предложили отрубить их топором, который они заметили возле кучи дров. Но мы с подружками, хоть и были маленькими и обессиленными, докопали ямку, спрятали ноги и наносили в подолах земли на могилку. Это была наша первая могила… А сколько их тут по всему двору!
Лагерь-приют разместили в доме отца Леонтия, в котором жила семья батюшки с двумя маленькими детьми и семья пономаря. Большевики не только снесли кресты с церкви, превратив ее в зернохранилище, но и отобрали у священнослужителей жилье, приспособив его под избу-читальню. В 1930 году в экспроприированном доме был открыт приют для беспризорников. А через два года, когда из-за начавшихся репрессий и Голодомора количество сирот и бездомных стало огромным, в Миргород на улицу Ерковскую, 31 стали свозить детей не только с ближайших мест, но и издалека. Горком партии организовал здесь лагерь для детей, оставшихся без родителей. Сюда попадали также несовершеннолетние после «фильтрации» арестованных на железнодорожном вокзале. «Опеку» над детьми взяли органы НКВД.
Первые «воспитанники» в лагере, обнесенном колючей проволокой, появились в октябре 1932 года. Это были в основном дети раскулаченных крестьян-единоличников — первых жертв сталинского геноцида против украинского народа. Крестьян, отказывавшихся выполнять непосильный план по сдаче хлеба, ссылали в Сибирь на лесозаготовки. Многих «врагов советской власти» черные воронки увозили в неизвестном направлении, откуда они уже не возвращались. Оставшиеся без средств к существованию женщины не могли в одиночку прокормить своих многочисленных детишек, поэтому надеялись спасти их от голодной смерти в детском приюте и сами отправляли их туда. Увы, для тысяч малолетних украинцев он стал последним приютом.
Мама семилетней Веры Омельченко (в замужестве Батиенко), дочь дворянина и жена кулака, тоже отдала старшую дочку в приют после того, как в 1933 году глава семьи замерз на заработках. До коллективизации их семья была зажиточной. Держала коров, лошадей, много другой домашней живности, владела сельскохозяйственным инвентарем и несколькими гектарами земли. Колхозные активисты все это отобрали, а в семье подрастало четверо детей мал мала меньше…
Бабушка Вера в последнее время стала плохо слышать, но сохранила отличную память. Так случилось, что ее двор практически примыкает к территории детских захоронений. И это постоянно напоминает о прошлом.
— К счастью, в приюте я была недолго, наверное, поэтому и осталась жива, — вытирает влажные глаза Вера Батиенко. — Как вы считаете, долго ли можно было протянуть на баланде из картофельных очистков и маленьком кусочке хлеба в день? Миска баланды и сто граммов черствого хлеба… Мы были такие голодные, что слюнявили пальцы и проводили ими по столу в надежде, что какая-нибудь крошка зацепится.
Спали покотом на полу, застеленном соломой. Не помню, меняли ли ее. Но в памяти осталось, что я редко высыпалась. Было твердо, холодно, заедали вши.
Единственной теплой комнатой в приюте был лазарет, где лежали тяжелобольные. Периодически из него вытаскивали за руки умерших, а на их место клали других. Зимой детские тела укладывали штабелями на территории лагеря, на обрывистом берегу речки Хорол. А когда потеплело и появились мухи, весь этот склад трупов куда-то исчез. Позже я узнала, что все свои дела «энкавэдэшники» делали ночью. Они перевезли детские останки в песчаный карьер возле еврейского кладбища.
С приходом весны ситуация стала еще более трагичной. На деревьях появились первые листочки, из земли начала пробиваться первая зелень, и дети, выползая из помещения на четвереньках, принимались пастись на траве, словно козлята. А к вечеру они умирали в страшных муках от дизентерии или кровотечения — острые края зелени разрезали внутренности…
Бывших узников детского лагеря смерти в Миргороде осталось всего двое — Вера Владимировна Батиенко и 92-летняя Татьяна Ивановна Кийко. Поговорить с Татьяной Ивановной не удалось. Она уже очень слаба здоровьем. Но ее свидетельства о том страшном времени несколько лет назад записал сотрудник Музея трагедии Голодомора 1932—1933 годов на Миргородщине при Миргородском краеведческом музее Александр Джунь.
*Вера Владимировна Батиенко (слева) и Татьяна Ивановна Кийко — последние свидетели, выжившие в детском лагере
— Организаторы коллективизации посчитали нашу семью зажиточной, поэтому пустили нас по свету голыми и босыми: отобрали не только домашнюю живность, запасы продуктов, но и просторную хату, — рассказывала Татьяна Кийко. — Родители с четырьмя детьми вынуждены были переселиться в маленькую хибару. Очень скоро мы начали голодать. Весной 1933 года отец в поисках пропитания уехал на Донбасс. Мама с нашей старшей сестрой Дарьей так его и не дождалась. А нас, трех младших детей — меня, Палажку и Гришу, родственники отправили в миргородский приют. Здесь с нас сняли домашнюю одежду и сожгли вместе с вшами, выдав вместо нее лоскуток ткани с двумя веревочками, чтобы можно было привязать этот «фартук» к бедрам. Поскольку мы были практически голыми, то мухи, комары и вши буквально заедали нас.
Большим праздником для детворы было купание в речке Хорол. Нас по десять человек водили к воде, где мы сгоняли с себя паразитов. По дороге, как саранча, мы объедали всю растительность, встречавшуюся на нашем пути. А однажды нам с Гришей удалось поймать маленького щенка. Принесли в лагерь и попросили повариху, чтобы она сварила его. Так впервые мы попробовали собачатину.
От голода и болезней наши лица и тела стали желтыми с серым оттенком и такими запавшими, что кожа обтягивала одни кости — мышц практически не было. Сестра Палажка, как старшая, охраняла нас с братиком от лагерного мародерства. Часто случалось, что дети, которые были посильнее, выхватывали у более слабых сухари и тут же засовывали их себе в рот. Сестра делила с нами свой паек, поэтому она была очень измождена и болезненна. Палазя сгорела за несколько дней. Когда она слегла, я днем и ночью поила ее водичкой и отварами трав, которые нам давали вместо лекарств, жевала ей сухари, потому что она сама уже не могла жевать. С плачем и криком вцепились мы с братиком в холодное тельце сестрички. Втроем нас вытащили на подворье. Возле порога была подготовлена яма, прикрытая камышом. Палазю бросили в нее.
Были такие дни, когда от эпидемий умирали по десять человек сразу.
А потом тяжело заболел Гриша. Его обещали направить на лечение. Но у сотрудников НКВД была своя методика лечения — ночью еще живыми детей закапывали в землю. Люди, проживавшие рядом с лагерем, видели, как за колючей проволокой по утрам шевелилась земля.
*В то время как на складах, охраняемых красноармейцами, гнило зерно, люди умирали голодной смертью
— Контингент в лагере менялся довольно быстро, — рассказывает 69-летний Александр Джунь, собравший воспоминания земляков о Голодоморе в документальную повесть «Чорні роки Миргородщини 32—33». — Свидетели рассказывали, что утром, бывало, привезут подводой живых ребятишек, а вечером вывезут столько же трупов. Дети в возрасте от трех до семнадцати лет поступали сюда одинаковые: кожа да кости. Родители отправляли ребятишек в Миргородский приют, пытаясь таким образом их спасти. Ведь надеялись, что государство их накормит, позаботится о них. Но сколько их умерло здесь голодной смертью, никто достоверно не скажет. Учет не велся, а «компетентные органы» уже в 1934 году разровняли двор детского концлагеря, не оставив следа ни от погребов, ни от выгребной ямы и колодца.
Но самое страшное, что в то время, когда детвора пухла от голода и щипала траву, обгрызала кору на кустах, рядом, через забор, в помещении бывшей церкви под вооруженной охраной НКВД гнили тонны зерна, которые могли бы спасти человеческие жизни. Зерно намокло и сопрело. Местных жителей нанимали его перелопачивать, а многие, рискуя жизнью, пробирались в церковь, чтобы им поживиться.
Семь лет назад, пытаясь выяснить масштабы трагедии, Александр Джунь стал добиваться проведения эксгумации тел, захороненных на бывшем поповском подворье, но разрешения властей не получил. Чиновники ссылаются на то, что в братских могилах могут находиться вирусы опасных инфекций — тифа и чумы, поэтому останки лучше не тревожить.
— Хотя много лет назад, когда мы с отцом переносили обнажившиеся человеческие кости, даже подумать не могли об опасности, — рассказывает Александр Джунь. — Мне было тогда восемь лет, и мы с мальчишками отправились в тир, построенный после войны рядом с бывшим приютом. Тогда все с малых лет были увлечены военным делом, оружием. В тире нас учили обращаться с малокалиберными винтовками. Но пацаны есть пацаны. Кто-то раздобыл порох и устроил взрыв рядом с тиром. Рвануло так, что обрушилась земля на склоне берега, и оттуда посыпались пожелтевшие кости и черепа. Мы с ребятами испугались и разбежались по домам. Вечером вернулся с работы отец. Увидев, что я плачу, спросил, что случилось. Я и рассказал ему об этом. «Веди меня на то место, но о том, что видел, больше никому не говори», — сказал он.
Домой мы вернулись под утро. Практически всю ночь переносили останки на то место, где сейчас установлен памятный знак. Кости, которые мы складывали в тряпки, прихваченные из дому, лежали в земле слоями. Сколько было тех слоев, я не считал. Мы с отцом вырыли на вершине скалы братскую могилу и сложили туда человеческие останки…
Когда я подрос, отец рассказал мне, как он возил из лесу в детский приют дрова, которыми отапливали помещение (там было две печки). На Лычанке (так и сейчас называется местность в Миргороде) был один хозяин, у которого не отобрали лошадей, вот ими и возили дрова.
Тогда многие старались помочь несчастным детям. Жители Лычанки и ближайших хуторов сами голодали, но делились с малолетними узниками чем могли — остатками муки, пищевыми отходами, передавали теплую одежду. А Мария Сергеевна Шинкаренко, жена главного бухгалтера курорта «Миргород», пекла по вечерам хлеб для лагерников. Супруги часто забирали к себе домой больных деток и лечили их. То же самое делали и другие семьи, благодаря чему удалось сохранить жизни какой-то части узников концлагеря. Позже, в 1937—1939 годах, спасителей репрессировали как свидетелей преступлений советской власти и отправили в лагеря ГУЛАГа на Колыму и в Соловки. Живым оттуда вернулся всего один человек.
Бывший инженер-сварщик Александр Джунь молчал об этом вплоть до распада Советского Союза. Но тема Голодомора не давала ему покоя. И постепенно у него накопилось достаточно материала и экспонатов, чтобы семь лет назад на месте бывшего детского концлагеря, в котором долгое время размещалась начальная школа, создать Музей трагедии Голодомора 1932—1933 годов на Миргородщине — единственный в мире, существующий непосредственно на месте массовой гибели детей.
7211Читайте нас у Facebook
