«Усталость от войны притупила чувство ненависти к врагу», — писатель Артем Чех

— Артем, очень четко помню щемящий пост вашей жены Ирины Цилик в «Фейсбуке» от 25 мая прошлого года, когда вы не выходили на связь пять суток. Вы позже написали: «Самые страшные пять дней в жизни позади. Не верил, что выйдем. Вышли». Ирина прокомментировала ваше тогдашнее видео: «Я не могу поверить, что это мой муж. Это какой-то другой человек с другими глазами. Контуженный, но живой».

— Эти дни были ужасные, но мне кажется, что здесь больше сыграл контраст, поскольку за сутки до того я вернулся из командировки из Америки — был в Нью-Йорке на одном литературном фестивале. Вернулся в часть, и меня в тот же вечер отправили командиром группы из восьми человек в Бахмут — прикрывать выход последних подразделений, тогда как раз выходивших из города. Так получилось, что мы там должны были быть почти всем батальоном, но плотность огня была такой, что просто выбили всех.

Прежде всего я приказал ребятам не рыть полноценные стрелковые позиции, а рыть себе такие маленькие ямки, то есть фактически могилки по форме, и прятаться. Мы закопались, и таким образом смогли выжить.

Позже никто не мог зайти в эту посадку, а мы — выйти. Группы, пытавшиеся зайти, были разбиты. Ну, и наконец получилось так, что там мы остались одни-единственные. Мы с собой брали генераторы, Starlink, EcoFlow. Планировали же делать некий взводный опорный пункт, но не получилось. Минометами полностью разбили все, что у нас было, — вещи, продукты, запасы воды. То есть ничего не осталось и невозможно было ничего подвезти.

Наша маленькая группа по большому счету ничего не сделала. Нас крыли всем, чем только можно. Работали АГСы, СПГ, артиллерия, минометы — все летело в нас, плюс дроны висели над головой. Стандартная ситуация на войне.

Садилась батарея, мы выходили раз в несколько часов на связь, выключали единственную рацию, работавшую на последних мощностях, и ждали каких-то дальнейших приказов, что делать — выходить, оставаться, ждать подкрепления, провизию или еще что-то. Печаль в том, что из-за отсутствия связи я не мог никому сообщить, что со мной все в порядке. Поэтому для моей жены это было страшные пять дней.

Ну ничего, все хорошо, все вышли живые. По крайней мере, моя группа.

Читайте также: «Это реально третья набирающая обороты мировая война», — Тамара Гориха Зерня

РЕКЛАМА

— «Я лежал на дне могилы и думал, что, хотя я уже давно принял свою смерть, я до сих пор не готов к этой встрече сейчас. Моя жена не умеет платить за коммунальные услуги. Я ей не оставил свою электронную почту и пароль от интернет-банкинга, а на почте лежат посылки, о которых я не успел ей сообщить. Нет, я не подготовился как следует. Я не написал ей ничего важного перед отъездом. Кто знал, что под огнем русской артиллерии мгновенно исчезнет интернет, генератор, еда, вода? Практически нет связи, нет возможности передать пароли, нереально контролировать судьбу собственного незаконченного романа».

О чем человек сожалеет, когда понятно, к чему идет? Что когда-то сделал не так или чего-то не сделал? Какие глубинные процессы происходят в эти моменты?

— Честно скажу, что эти животные инстинкты пробуждают именно во мне апатию и оцепенение. Принимать решение или думать было очень сложно. И не думалось как-то глубинно. Единственное, что помню, — это сейчас очень смешно может прозвучать, — но жалел о том, что еще столько всего не написал. Я не дописал роман. Почему-то об этом думал и именно это меня тогда больше всего смущало. Это досадное осознание, что я мог бы еще создать много хороших текстов для украинской литературы.

А все остальное как-то… Было единственное желание, наверное: если умереть, то сразу. Вот прямое попадание — и все. Какие-то более приземленные вещи, часто физиологические. Физическая выживаемость — она далека от рефлексий, но ближе к земле.

— Генерал Муженко когда-то в интервью сказал мне, что в окопах атеистов нет. Вы неверующий человек. На что надеялись тогда, к каким силам обращались?

— На случай, на ряд счастливых совпадений, на свои силы это выдержать. Точно помню, что обращений к Богу спасти меня не было. Возможно, были какие-то очень скрытые даже для меня самого диалоги с какой-то высшей силой, какие-то претензии, немые крики беспомощности и зависимости от приказа.

— Что дает силы человеку держаться, когда край, когда дальше уже некуда?

— Думаю, это все индивидуально, на самом деле. Помню еще во время службы в 2015 году, когда все уже были истощены и фактически существовали ожиданиями о выводе с позиций, один мой побратим говорил: «Я жду возвращения к своим пчелам, к своей пасеке». Он именно этим питался, непрерывно читал материалы на эту тему, смотрел видео о пчеловодстве, как качать мед, строить ульи и т. д. И только это его и держало. Кто-то хочет увидеть, как вырастает его ребенок, кого-то ждет любовь. Как я говорил, я жалел, что еще столько всего не написал. Поэтому нужно было выжить, чтобы вернуться, а затем написать, выдать.

Читайте также: «Если Украина проиграет эту войну, нам устроят геноцид. Причем резать будут всех», — военный аналитик Петр Черник

— Еще цитата. Так может написать только человек, прошедший через ад. «Что ж… теперь мы знаем, как это ненавидеть по-настоящему. А ненавидеть по-настоящему — страшная вещь, если вдуматься. Да, чтобы УБЕЙ! Без сожаления, без обезличивания (это работает в захватнических, а не в освободительных войнах), четко и конкретно — убей, бл. дь, иначе он убьет тебя. Несмотря на ступор, отчаяние, усталость, боль — убить. Здесь „убей“ — о выживании. О животном. О свирепом, об обнаженном. О том, чего не должно быть, но почему-то есть».

У всего народа сейчас уже не ненависть к врагу, а ярость. Может ли эта ярость трансформироваться настолько, что мы потом утратим черты, которые нам присущи, — доброту, сострадание друг к другу, жалость? Украинцы же человечные по своей природе.

— Это сложный вопрос. Даже не знаю, как на него ответить, если честно. Это национально-освободительная война, у нас один большой сильный враг, которого мы ненавидим и с которым должны бороться. Наша ярость должна быть направлена на него в первую очередь.

Эта ярость была очень острой в первый год широкомасштабного вторжения. Она чувствовалась, она прямо пульсировала у всего народа. Но опять же усталость от войны определенным образом притупила это чувство ненависти. Олицетворение врага уменьшилось. То есть есть зло — и это в большей степени само явление войны, а не конкретно россия, ее солдаты или ее народ, поддерживающий эту агрессию. Да, мы это все понимаем, что именно они виновники всего, но саму войну ненавидим больше.

Что касается трансформаций, не думаю, что это произойдет радикально, однако в какой-то мере, конечно, произойдет обесценивание устоявшихся понятий человеческого, о которых мы даже не задумывались до начала широкомасштабного вторжения, — настолько они были естественны. И какой-либо дегуманизации действительности нам не избежать. Возможно, это будет локально и точечно. И, в первую очередь, будет связано с возвращением большого количества воевавших людей. Это не значит, что ветераны принесут с войны жестокость и негуманность, но на бытовом уровне травма не может быть незамеченной.

Но в целом градус эмпатии не падает и он все еще есть. Я вижу, как люди ненавидят врага и как проливают слезы над, скажем, оставленными животными сейчас на севере Харьковщины. То есть оно есть, оно остается и, скорее всего, и останется. Конечно, и война, и окончание войны, и послевоенная реальность внесут свои коррективы в менталитет украинцев, которые, несомненно, станут более милитарной нацией.

Читайте также: «Судить будут проигравшие войну. Это нужно четко осознать украинское военно-политическое руководство», — Роман Цимбалюк

— Есть мнение, что такие испытания, как война, хорошего человека делают еще лучше. Война, как бы это ни странно ни звучало, может отразиться положительно на внутреннем мире человека?

— Наверное, что-то есть, но все это нивелируется большим количеством негативных факторов, какие делает война. Условно говоря, у солдата появляется дух братства. Такого у него никогда не было бы ни с друзьями, ни в школе, ни в университете, ни на работе — никогда ни с кем. И здесь он чувствует эту близость, это родство с такими же, как он.

Это хорошо. С другой стороны, те риски, на которые он идет, то, что он видит, как травмируется его психика, как он травмируется физически, — это все гораздо сильнее, чем то, что он получает.

Если говорить о культуре, поскольку я ближе к этому, в частности, литературе, то честно — мне не нужна эта литература, которую породит война. Я готов приобщиться к корпусу европейской литературы, которые так устали от того, что им не о чем писать. Я тоже хотел бы, чтобы нам не о чем было писать. Мы, по меньшей мере, столетие еще можем переосмысливать наше прошлое, искать в этом прошлом травмы, цепляться за них и на этом держаться. Но нет — получите еще одну трагедию.

Боюсь, что после войны украинскую литературу за границей будут воспринимать исключительно как литературу о войне, а украинцев — как травмированную нацию, которая пытается переосмыслить все состоявшиеся с ней процессы. С одной стороны, это продвижение в литературном мире, с другой — это такое клеймение, которое произошло с балканской литературой.

То же, скорее всего, ожидает и украинскую литературу. Но внутри нашей страны, если говорить конкретно о внутреннем рынке и потреблении, у нас появятся многие хорошие авторы. Появятся мастера, которые, возможно, начнут с военной прозы, а впоследствии поймут, что способны писать и на другие темы. Скорее всего, за границей это не будут читать, за исключением каких-то частных случаев, каких-то громких имен. Но мы будем иметь свою новую литературу, которая вырастет из удобренной войной почвы.

Читайте также: «Мы травмированные этой войной люди, поэтому самое главное — отцепиться от себя и от других», — Дмитрий Золотухин.

— Какие картинки вы будете помнить всю жизнь?

— Конечно, буду помнить все. Знаете, когда слышу фразу «полномасштабная война», у меня сразу перед глазами один эпизод. Это первая ночь, почти бессонная. Моя жена с сыном в коридоре. У сына паническая атака из-за взрывов. А я в оцепенении лежу в спальне на кровати, слушаю эти звуки взрывов, завывание сирены, еще непривычное для моего уха, и думаю о том, что мне нужно уже завтра выдвигаться в войска. И понимаю, что, скорее всего, я не вернусь.

Но столько всего произошло за это время, что этих картинок очень много. Пожалуй, никогда не было настолько насыщенных месяцев в моей жизни, как за последние два года. К сожалению.

— Вы же сказали, что «история сейчас творится в таких сжатых временных пределах, что становится страшно».

— Да. Но мы привыкли к тому, как она происходит. Хотя когда-то это действительно поражало.

— Что должно измениться в нас самих после завершения этого ужаса?

— Честно вам скажу, что я не уверен, что что-то кардинально изменится после окончания войны. Почему? У украинского народа память, как у рыбки. История мало чему нас учит. Даже не такой далекий ХХ век со своими кровавыми примерами не в состоянии.

Возможно, даже не на одно десятилетие мы станем милитарным государством, вооруженным, готовым к нападению, готовым воевать и защищать свои границы, свое достоинство.

Но со временем придут новые поколения, не знающие войны. В конце концов, если посмотреть на мировые тенденции, в общем-то, человечество тянется к индивидуализму. И понятие патриотизма определенным образом выветривается. Все меньше нас сдерживают границы, все меньше звучат фразы типа «умереть за свою страну». Есть я в первую очередь, а уже потом все остальное. Не знаю, хорошо ли это. Это, должно быть, хорошо в мирное время.

А лучше ли мы будем жить? По сравнению с нынешним состоянием — непременно. По сравнению с довоенным временем — не знаю.

Читайте также: «Давайте сейчас не пугать себя проблемами, какие будут после войны», — Алексей Гарань

— Вы останетесь здесь после завершения войны?

— Моя работа такая, что я и должен бы много ездить, однако пока идет война и пока я солдат Вооруженных Сил, — нет возможности. В целом же могу пожить несколько месяцев в одной стране, несколько месяцев в другой, на каких-то резиденциях пробыть год, путешествовать по Соединенным Штатам, Европе, Южной Америке. Но вообще мое место в Украине, и я не собираюсь отсюда никуда уезжать.

— «Радость от победы явление непродолжительное. Ее гасят необходимость тяжелого труда и осмысления последствий. А еще привкус металла во рту, ацетоновое дыхание и бионические протезы для немногих счастливчиков. „Чех, после победы мы как забухаем!“ Забухаем. Но похмелье будет такое, что захочется утопиться. Но нет. Похмелье тоже переживем. Похмелье тоже бесценный опыт, хоть и необязательный». Что будет после похмелья?

— Не знаю. Нет ответа. Что-нибудь будет. Здесь столько факторов, которые могут повлиять на наше будущее, что я даже не возьмусь гадать, какие из них вероятны.

— 13 июня вы презентуете новый роман «Песня открытого пути». Именно тот, который мечтали дописать в эти ужасные пять суток в Бахмуте. О чем он? Очень хочется прочесть.

— Это роман о приключениях бывшего украинского крепостного в Америке во время гражданской войны. Я начал писать его в мае 2021 года, почти дописал, но война не позволила поставить последнюю точку. Иногда было ощущение, что я никогда его не допишу. Но вот — книга уже выходит, и это результат и итоги важного этапа в моем творчестве.

Читайте также: «Если мы войну проиграем, Украина превратится в тотальную Бучу», — Элла Либанова

1067

Читайте нас в Facebook