Виталий Коротич: "Если что, ты и в тюрьме будешь врачом", — говорил мне отец"
По утрам Виталий Алексеевич отмеривает шагами три с половиной километра от своего дома к железнодорожной станции за газетами и обратно. Шутит: «Газеты мне вообще-то не очень нужны. Но не могу же ходить бесцельно». Бывший кардиолог, в молодости окончивший аспирантуру в киевском институте Стражеско, советует каждому, на какой крутой машине он ни ездил бы, побольше ходить пешком. Особенно хороши такие променады в весеннем лесу, где под сенью сосен стоит дом Коротича и птичий гвалт порой заглушает даже гул авиационных двигателей. Рядом Жуковский — город конструкторов самолетов и летчиков-испытателей.
Для конструктора человеческих душ Коротича такие прогулки — еще и возможность собраться с мыслями, наметить планы. Бывший главный редактор журналов «Всесвіт» (это издание в советское время называли украинской «Иностранкой») и московского «Огонька», в годы перестройки и гласности перевернувшего сознание советских людей, сейчас возглавляет редакционный совет популярного еженедельника «Бульвар Гордона». Накануне 80-летия юбиляр ответил на вопросы корреспондента «ФАКТОВ».
*"Сейчас я совершенствую знание иностранных языков, читаю, думаю. Очень люблю уединение", — признался Виталий Алексеевич
— Виталий Алексеевич, вы сейчас живете в Подмосковье. А разве в Киеве у вас нет жилья?
— У меня есть квартира в Москве. Была очень большая, которую я получил, став редактором «Огонька». Позже мы с супругой разменяли ее на две большие двухкомнатные квартиры в центре для сыновей и рядом с ними компактную трехкомнатную для себя. Но живем в основном за городом, в лесу. Мне давно хотелось иметь загородный дом, я обращался ко многим с просьбой подыскать что-нибудь подходящее, и вот художник Илья Глазунов нашел человека, эмигрирующего в Америку, который хотел побыстрее избавиться от дачи в подмосковном лесу. Я купил у него участок в 24 сотки, мы снесли старый дом и построили свой. Там и живем вдвоем с супругой круглый год.
По складу характера я всегда избегал избыточного общения. И сейчас практически никого из соседей не знаю. Только продлил знакомство с Михаилом Лещинским, давним приятелем-журналистом, работавшим корреспондентом Центрального телевидения во время войны в Афганистане, а сейчас живущим поблизости. Неподалеку — несколько дач известных актеров, но ни с кем из них не общаюсь.
— Неужели никто из них вам не интересен?
— Я очень ценю приватность. Когда-то в Калифорнии заехал в зоопарк города Сан-Диего. Там все устроено так, что посетители ездят в вагончиках, разглядывая зверей, которые свободно бродят в огромных вольерах. Спрашиваю служителя: «Сколько места необходимо льву или носорогу для того, чтобы чувствовать себя комфортно?» «Не в этом дело, — ответил служитель. — Зверю необходима для удобства нора, место, где никто его не будет трогать и он может залечь, сохраняя свою приватность…» Мне кажется, у людей тоже так. Особенно у обреченных на насильственную публичность. В Киеве я очень крепко дружил с певцами Евгенией Мирошниченко и Юрием Гуляевым, режиссером Ириной Молостовой, да и не только с ними, и знаю, насколько они уставали от общения с теми, с кем не хотели общаться. Кстати, я и сам это не очень люблю. Поэтому, не будучи представленным обитателям соседних дач, не навязывал им свою компанию. Может быть, представится случай и пообщаюсь с сестрами Вертинскими, чья дача поблизости от моей.
— Вы истинный джентльмен. Но вернемся к квартирному вопросу…
— В Киеве у меня, его, к сожалению, нет. Моя последняя квартира была на улице Заньковецкой, неподалеку от Театра имени Франко. Выдергивали меня в «Огонек» решительно, я даже не мог поучаствовать в переезде, приступил к работе немедленно. Супруга упаковала вещи и сдала ключи от квартиры в домоуправление. Через пару дней в моем бывшем жилье поселился Богдан Ступка с семьей. Он мне несколько раз говорил, что «там замечательная аура». Дай Бог.
Я давно мечтал иметь в родном городе постоянный приют, но — особенно сейчас — боюсь, что эта мечта нереальна. Когда приезжаю в Киев, живу у друзей. А в последние годы еду прямо в киевскую клинику, где раз в полгода меня обследуют любимые врачи. Дважды в год приезжаю к ним и очень им благодарен.
— Как себя чувствует ваша супруга Зинаида Александровна? В апреле у нее случился инфаркт…
— Спасибо, уже лучше. А тогда пришлось поволноваться. Женаты мы с Зиной 58 лет. Женился я без раздумий, с ходу — влюбился и принял решение. И ни разу не пожалел. Мой покойный друг, грузинский писатель Нодар Думбадзе говорил, что только так и надо, потому что «жена — как арбуз, снаружи красиво и блестит, но надо открыть и пробовать по кусочку». Многие мои друзья и приятели женились по три-четыре раза, и каждый следующий раз был хуже предыдущих. Поэтому я не рискую.
Жизнь у нас складывалась по-разному. Начинали с нуля, с жизни в общей квартире с соседями. Затем шажок по шажку устраивали свою жизнь, ценя каждую ее ступень, добытую нелегко. У нас было три сына. Два из них погибли. Нашего первенца Андрюшу в 12 лет убило ударом электротока (взрослые недоглядели, ребенок залез в трансформаторную подстанцию), средний — сорокалетний Виталий — умер от продолжительной тяжелой болезни. Тем более бережем последнего, Никиту. Ему 41 год, он экономист-международник. Есть три внука, наша главная радость.
Сейчас, слава Богу, мы с Зиной смогли вернуться к прежнему образу жизни. Поднимаюсь я рано, не позже четырех утра. Меня когда-то бабушка Горпина Васильевна приучила вставать и ложиться с солнышком. Так что ложусь спать, как правило, около восьми вечера, отключив телефон. Конечно, бывают исключения для футбола и дорогих гостей, но это редко.
— За какую футбольную команду болеете?
— С 1946 года болею за киевское «Динамо». Пролезал на матчи между прутьями ограды стадиона «Динамо» — таким худющим был после войны. До сих пор помню составы команды тех времен. В наши дни смотрю много матчей из разных стран, восхищаюсь испанской «Барселоной», вообще люблю честный спорт, хоть его и немного осталось. Тем не менее спорт напоминает, что иногда победитель может определяться в честном состязании.
— Умеете готовить еду? Кто вас кормил, пока супруга находилась в больнице?
— Всегда мечтал научиться готовить, но по-настоящему это высокое искусство не постиг. Зато Зина Александровна моя готовит замечательно. Иногда готовлю сам, хотя много продуктов ем сырыми — овощи, молочные продукты. Проблем нет. В еде я непритязателен.
— Есть у вас домашние животные?
— У меня всегда были собаки. Последний любимый пес (со странным именем Зитер, присвоенным ему при рождении в питомнике, огромная немецкая овчарка) жил 14 лет. Мы с ним разговаривали, обнимались. После его смерти очень скучаю. Но когда вижу бездомных собак, мне их так жалко, что не могу позволить себе завести собаку сейчас. А вдруг и эта проживет долго, дольше меня, что с ней будет, когда я уйду? Страдаю без собаки невыносимо.
— Машины любите?
— Нет, вы знаете, это не мое. Рассматриваю сей вид транспорта исключительно как средство передвижения. Много лет подряд машина у нас одной и той же марки — «Шкода Октавия». Раз в три года сдаем ее дилеру, доплачиваем и берем новую. Так проще, меньше возни с ремонтом. Машина привычная, как член семьи. «Шкода» сейчас во владении «Фольксвагена», поэтому двигатель, кондиционер и все остальное там надежны. Надо заметить, что я никогда не хотел водить и не умею. В Америке это считалось едва ли не признаком умственной неполноценности, но я сознательно отдал автомобиль во владение супруги, освободив себя от этой заботы. Супруга водит очень аккуратно — за сорок лет сидения за рулем лишь однажды попала в ДТП. И то не по своей вине — какой-то дурак не выдержал дистанцию и стукнул ее сзади.
— Чем занимаетесь кроме работы за письменным столом?
— Читаю, думаю. Очень люблю уединение. Сижу летом на крыльце в шезлонге, слушаю музыку. Зимой отгребаю лопатой снег, разговариваю с деревьями. Кажется, уже говорил вам, что каждое утро иду за три с чем-то километра на станцию за газетами, а затем столько же обратно. Газеты мне не очень нужны, есть Интернет, но не могу же ходить бесцельно.
Есть сад со всеми положенными кустами и деревьями, но я ничего в этом не понимаю. Это сфера интересов супруги. Огорода у нас никогда не было. Что надо двоим? Проще сходить на рынок. Люблю просто траву, аккуратный газон с дикими цветами, разными незабудками.
А еще — совершенствую знание иностранных языков, общаюсь с людьми, с которыми хочется беседовать. Очень много лет я вынужден был читать бумаги, которых в руки не взял бы при других обстоятельствах, общался с людьми надоедливыми и неинтересными. Сейчас могу выбирать, и это прекрасно. Сам выбираю, что смотреть, читать, с кем разговаривать. У меня во дворе несколько параболических антенн, и разноязыкий мир доставляет мне огромное удовольствие. Всегда старался оценивать мир без посредников, поэтому избегаю официально долдонящих, зомбирующих телепрограмм. Мы завалены информационным мусором, иногда приходит ощущение, что истина умирает первой и прав тот, кто орет громче всех.
Мне кажется, что одним из высших достижений демократии является кнопочный пульт управления телевизором.
— Уже работая на литературном поприще, не приходилось в жизни применять познания и опыт вашей первой профессии — врача?
— Когда-то английский писатель Сомерсет Моэм (кстати, врач по образованию) сказал, что профессия врача ближе всего к писательству, потому что подпускает к человеку ближе всего. Я много узнал, понял и увидел, будучи врачом. Но конкретные медицинские познания мои устарели — стараюсь не потерять понимание того, как устроен человек, откуда к нему приходит боль, и стараюсь эту боль утолить по мере своих сил.
— В медицину вы ведь пошли по стопам родителей?
— Да, родители мои были учеными: отец — микробиолог, мать — физиолог. Они не состояли в партии, никогда не критиковали власть напрямую, но старались воспитать меня порядочным и независимым человеком. Мне, например, никогда не объясняли, что сортировка людей по национальностям не возвышает никого. Все приходило на конкретных примерах. В доме у нас постоянно бывали интеллигентные люди — украинцы, русские, евреи, грузины, возможно, еще каких-то национальностей, которые никогда не назывались. Мне внушали, что люди главным образом бывают плохие и хорошие, умные и глупые, но уважать надо разных людей и, живя среди них, надо беречь репутацию, строить ее всю жизнь, грубо говоря, знать себе цену и заслуживать уважение окружающих. Сто раз внушали, что главное — никого не унижать и не позволять, чтобы тебя унизили. Меня учили бороться за личную независимость как бы исподволь, не мельтешить. Все окружающие, кстати, полагали, что после школы я непременно пойду в писатели или журналисты, но отец хотел, чтобы я избрал профессию, дающую хоть какую-то самостоятельность, и это он настоял, чтобы я пошел в мединститут. Говорил мне: «Если что, ты и в тюрьме будешь врачом». Страшненькая формула, но я благодарен ему за нее.
— В августе 1991 года, если бы путчисты победили, вас наверняка ждала бы камера в Лефортово или «Матросской Тишине»…
— Да, я как раз собирался возвращаться из американской командировки. И вдруг звонок в гостиницу из Москвы. Друзья предупредили, что я в списках ГКЧП. Посоветовали повременить с возвращением. И я сдал билет на самолет.
Зато вскоре некоторые коллеги в «Огоньке», где я в то время работал главным редактором, обвинили меня в трусости, взбудоражили коллектив и сделали все, чтобы отстранить от должности. Тогда я сделал две вещи: устроил аудиторскую проверку в журнале, признавшую, что там все в порядке, и воспользовался результатами тайного голосования, где меня избрали главным редактором. Коллектив устроил прием по случаю моего ухода и в журнале напечатали благодарственное письмо мне.
— При вас «Огонек» (подшивки даже старых номеров которого, с детства помню, люди не выбрасывали, хранили, чтобы потом снова почитать) достиг невиданных тиражей — с полутора до четырех с половиной миллионов экземпляров. А после вашей отставки его популярность упала.
— Ну, что я сделаю… Последнее — уже не моя заслуга (грустно улыбается).
— Кое-кто считает, если украинец уехал в Россию и там сделал карьеру — это непатриотично. Зато если сбитый во время войны советский летчик, тоже украинец, оказался в Америке и стал вождем индейского племени, о нем надо фильмы снимать. Что потянуло вас в Москву, ведь вы и в Киеве были успешным редактором популярных журналов?
— Мне не хотелось покидать Украину, родной Киев. Секретарь Политбюро ЦК КПСС Александр Яковлев, горбачевский идеолог, долго убалтывал идти главным редактором «Огонька». Я сопротивлялся упорно: дескать, люблю Киев, где недавно на тот момент похоронил отца… На что Яковлев сказал: «Вы думаете, в Киеве вас любят? Вас ненавидят националисты, потому что вы не ходите на их собрания, зная, что там половина стукачей. Но вас ненавидит и начальство, зная, что вы не так покладисты, как другие. Не хотите в «Огонек»?! Да вас разорвут, ощутив, что вы беззащитны.
Я встречался с огромным количеством замечательных людей, государственных деятелей. Что говорить — только лишь, когда профессорствовал в Бостонском университете, рядом со мной работали пять нобелевских лауреатов-писателей. Сейчас вспомню только один пример — в конце разговора с тогдашним американским президентом Рональдом Рейганом я спросил у него: «Вот вы стали богатым человеком, президентом, кинозвездой — вы счастливы?» Рейган задумался и ответил: «Я смог достичь всего этого, оставаясь самим собой. Не ломал себя по пути к цели и поэтому, наверное, счастлив». Если бы у нас можно было так выжить…
*Виталий Коротич встречался с огромным количеством знаменитых, выдающихся людей, государственных деятелей. На фото — с Рональдом Рейганом
— Вы когда-то дружили с классиком современной украинской литературы Олесем Гончаром. И вдруг в опубликованных сравнительно недавно дневниках Олеся Гончара читаю, что в своем романе «Лицо ненависти» Коротич якобы пропагандировал, сеял ненависть между людьми. И масса прочих упреков в ваш адрес, а также в адрес Ивана Дзюбы. Чем вы с Иваном Михайловичем не угодили Олесю Терентьевичу?
— Борьба за личную независимость — занятие очень непростое. Вспоминаю слова Черчилля: «У тебя есть враги? Хорошо. Значит, ты в своей жизни когда-то что-то отстаивал». Всегда старался не ходить строем и не петь хором.
Гончар умел обволакивать, привлекать к себе, но я никогда не верил в его искренность, имея на то все основания. Он, как многие, кто киевлянином волей судьбы не был, Киева не принимал и считал, что завоевывать свое место в жизни нужно любой ценой. Он стал Героем Соцтруда, членом ЦК КПСС, депутатом и лауреатом чего только можно. За все это надо было платить, и он, расплачиваясь, охотно клеймил всех, кого было велено. Один из первых серьезных конфликтов у нас с ним произошел в 1968 году, когда во время «Пражской весны» Гончар, где только мог, публиковал свои сочинения о том, как он нес чехам счастье, освобождая в 1945-м «Злату Прагу» (так назывался его премированный роман). Ну, а я, у кого как раз в том же 68-м вышел в Праге в переводах на чешский язык большой сборник стихов, отказался ему поддакнуть и ничего не написал в унисон. С этого началось. Гончар много раз бросался на меня за отказ подписывать так называемые коллективные письма. Я не подписал ни единого, ни разу — ох как это было трудно! «Хочете чистеньким бути! А зараз так треба!» — сказал мне Олесь Терентьевич.
С Иваном Дзюбой мы дружили с начала 60-х годов. Он еще не занимался национальным строительством, был филологом с Донбасса, писавшим некогда диссертацию о Маяковском. Он же, кстати, дал мне рекомендацию в Союз писателей, где в 1961 году уже состоял. Жил Иван Михайлович, а для меня тогда просто Иван, в коммуналке на углу Орджоникидзе (нынешней Банковой), напротив Нацбанка. Позже моя первая квартира была на Чоколовке, на площади Космонавтов, а его — через квартал, на Авиации, возле Севастопольской площади. Жизни шли параллельно — он женился на Марте, появилась семья. Пару раз приводил ко мне домой пьяного до изумления Виктора Некрасова. И тот досыпал у меня на журнальном столике, потому что больше не на чем было. В это же время Иван писал свой труд про интернационализм и руссификацию. Написал. Отправил сдуру в ЦК, чтобы открыть им глаза.
А там, вместо того чтобы разобраться, начали организовывать всенародный отпор Дзюбе. Меня вызвал завотделом агитации и пропаганды Георгий Шевель и велел написать гневную статью. Я в то время был избран секретарем правления Союза писателей Украины, а председателем был Олесь Гончар. Я, как обычно в таких ситуациях, начал валять дурака и сказал, что напишу, если мне на несколько дней дадут почитать сочинение Дзюбы. На меня Шевель поглядел как на полного идиота и сказал, чтобы я не выдумывал, он сейчас, дескать, поднимет трубку и ему принесут сто статей про Дзюбу люди, которые про Ивана вообще ничего не слышали. Я мямлил, что мне бы почитать и… с трудом ушел из ЦК, заверив, что завтра приду, а сейчас подумаю.
Никуда я, конечно, не пришел. Ничего не написал. Статью тогда написал Любомир Дмитерко. А Гончар провел заседание президиума Союза писателей, где гневно разоблачали Дзюбу, а заодно, в присутствии большущей дряни — тогдашнего секретаря ЦК по идеологии Федора Овчаренко, — освободили меня от должности секретаря Союза писателей.
Гончар не заступался ни за кого. Ни за Лину Костенко, ни за Дзюбу, ни за ветерана Миколу Руденко, ни за молодого Стуса. Ни за кого. С его регалиями он мог сделать многое, но не делал ничего, поскольку регалии были дороже. Однажды я не вытерпел и спросил, почему так. «А що я можу?» — промямлил Олесь. Так что ему любить меня совершенно было не за что.
В начале 90-х я написал письмо Гончару (он уже перековался и впал в национальную сознательность, упрекал меня за то, что я держусь особняком): «І коли вас поведуть стрункими лавами до чергового світлого майбуття, я стоятиму на узбіччі, думаючи, куди мені йти. Для мене немає ніякої державної незалежності, якщо при цьому моя особиста незалежність ігнорується».
Я был иначе воспитан, иначе обучен, чем большинство наших писателей, живших в стае, чувствовавших себя в Киеве этакими иммигрантами в чужой среде. В Киеве я был дома и не раз натыкался на неприятие того, что в стае мне неинтересно. Мне до сих пор иногда вспоминают фразу, которую я сказал с трибуны на всесоюзном съезде писателей в Москве: «Наши писатели первую половину жизни посвящают тому, чтобы поуютнее устроиться в Киеве, а во вторую половину жизни пишут романы о том, насколько в селе лучше…»
Украинская советская литература не смогла завоевать высокую репутацию у читателей и авторитетно врасти в народную душу. Очень люблю Лину Костенко, своих сверстников Бориса Олийныка и Ивана Драча, близко дружил с Бажаном и Загребельным… Но все равно — наша словесность не стала школой национального достоинства, писательское угодливое стучание хвостами все заглушило. Могу только позавидовать, читая слова Салтыкова-Щедрина, что русская литература возникла по недосмотру начальства.
— Как вы относитесь к сносу памятников?
— Мой приход к отвержению Ленина и системы ценностей, навязывавшихся им и его командой, был непростым. Горжусь, что многое сделал, находя и публикуя документы, разоблачавшие людоедство большевиков. Согласен с нынешним сносом памятников Ленину, но несогласен с истеричностью этого процесса. Все надо делать достойно и аргументированно. Мы пропустили важнейший процесс — люстрацию, очищение общества от преступников, калечивших душу народа, с чего, в частности, началось послевоенное возрождение Германии. Люстрация успешно прошла и в некоторых других странах. Эдакая «полусоветская» власть, удержавшаяся у нас слишком надолго, была огромной помехой в развитии нации.
— Пару лет назад в одной из своих колонок в «Бульваре Гордона» вы процитировали выдающегося ученого, Нобелевского лауреата Альберта Швейцера, который говорил: «Национализм — это патриотизм в состоянии истерии».
— Истеричность противопоказана нормальной жизни. Трясущимися ладошками новое сознание вылепить не удастся. И вообще на негативе ничего не построишь. Псевдопозитивные программы, вроде «Америка нам поможет», звучат слишком часто, и привычка к тому, что окружающий мир глуповат, добродушен и щедр, въелась всеобъемлюще и опасно. Любой украинец, соприкасающийся с массовой информацией, усвоил, что причина всех украинских бед — Россия. Бесспорно, Россия виновата во многом и в своем доме и во многих еще, но надо жить и научиться трезво видеть самих себя. Надо научиться жить в безжалостном и совершенно не настроенном на благодеяния мире.
Одно время мне присылали множество литературной периодики из Украины и я удивлялся, почему одна из главных тем (особенно в западноукраинских изданиях) — как погибнуть за Украину. Не жить в Украине, не строить человеческую жизнь, а героически погибнуть. Мы все еще живем не в информационной, а в сугубо пропагандистской среде. Людям жмут на мозги, их отучили оценивать мир без посредников, им выдают дозированную жвачку, и, как в советское время, люди погружаются в эту пучину. Когда-то я написал книгу «Лицо ненависти» о том, что накачиваемая в людей ненависть должна куда-то прорваться. Если ненависти избыток, она прорывается в войну. Но если войны нет, то ненависть взрывается внутри общества, становится самоубийственной.
— Хорошо ли, что сейчас, поднимая на щит героев национально-освободительного движения, нередко выбрасывают из названий улиц, из истории признанных народом героев Великой Отечественной войны?
— Помню, как Киев освобождали войска под командованием генерала армии Ватутина. Когда Ватутина убили националистические партизаны, гроб с его телом стоял в здании нынешней киевской филармонии, я прошел у гроба и поклонился ему — человеку, спасшему меня от нацистов. Микола Платонович Бажан, классик украинской литературы, рассказывал мне, что он занимался по своей тогдашней должности зампреда правительства похоронами Ватутина и на могильной плите велел написать «Генералу Ватутину от украинского народа». Тогда ему объявили за это строгий выговор, поскольку считалось, что с украинским народом еще предстоит разобраться. Сейчас разобрались? Такое впечатление, что гражданская война идет непрерывно и в ней сегодня есть немало убитых, раненых, пленных и дезертиров. Я был и остался маленькой частью того народа, который благодарен за спасение от нацизма.
Мне нравится снятие памятников Ленину и переименование улиц, названных фамилиями коммунистических деятелей. Но мне не по душе надругательство над героями антинацистской войны, потому что там кровь моих родных.
— В свое время у вас была возможность остаться в Америке. Почему вы не остались на том континенте, как многие наши соотечественники?
— Я проработал в Америке около десяти лет. Это удивительная страна, реалистически мыслящая, но это чужая страна. Да, я имел право получить американское гражданство. Для этого надо было произнести слова присяги: «Я клянусь — все мои действия отныне будут направляться только интересами Соединенных Штатов Америки. Я отрекаюсь от всех обязательств, которые были у меня к стране моего прежнего гражданства». Ну не мог я произнести эту стандартную клятву, честное слово, не мог бы я, произнеся такую клятву, работать в украинской и любой другой неамериканской прессе. До сих пор не понимаю людей, которые поклялись служить одной только Америке и не стесняются этой клятвы, живя в Киеве, Москве или где угодно по эту сторону океана.
Мне хочется напомнить вам и себе одну прописную истину. Мы иногда путаем такие понятия, как Родина, государство, страна. Страна — результат геополитического деления мира, сегодня она такая, а завтра станет больше или меньше. Зато Родина — вечное понятие, это история, культура, родной язык, могилы предков. Много чего, и все это вечное. Государство — временная политическая структура, правящая в стране. Было у нас здесь и праславянское, и татаро-монгольское, и литовское, и российское самодержавное, и польское, и австро-венгерское, и большевистское государство, и германское оккупационное, и сейчас еще какие-то. Государство — это система власти, предназначенная для обслуживания народа. Государство ничего не производит, а только расходует деньги, взятые у народа с налогами. И мы имеем право спрашивать с него за каждую копейку и за любое решение. Американцы уверены, что у них есть некий социальный контракт с государством. Они, граждане, обязаны делать для государства то-то и то-то, соблюдать законы, платить налоги. Но и государство должно делать то-то и то-то для своих граждан. И если одна сторона договор нарушает, то и другая может это делать.
Нас много лет обманывали, внушая, что Родина и государство — одно и то же. Тот, кто критикует государство, мол, плохой патриот, он Родину не любит. Это неправда. И пока мы ее не отвергнем, нам будет нелегко по-хозяйски относиться к тому, что происходит вокруг нас. Американцы уже отправляли в отставку своих президентов, сажали вице-президентов, отдавали под следствие действующего главу государства. Так и надо. Надо быть хозяевами в своем доме.
Недавно я разглядывал коробку с разными своими наградами и дипломами. Выяснил, что у меня есть государственные награды, почетные звания, премии из девяти стран. Все-таки борьба за собственную независимость без всякого внешнего управления, верность своему народу, стремление никого не унижать и самому не быть униженным, которую я веду всю жизнь, определенно имеет смысл.
3979Читайте нас в Facebook
