«Выстуженная партийными заморозками земля начинала зеленеть там, где появлялось стельмаховское слово»
Перед смертью Михайло Панасович Стельмах (а умирал он в Феофании) позвонил писателю Миколе Сому и попросил: «Миколо, дiстаньте подiльського хлiба. I зварiть юшку». Просьба была исполнена. В больничной палате Михайло Панасович надломил и понюхал хлеб, потом поднес ко рту ложку с ухой. Смочил губы, закрыв глаза, вдохнул рыбного пара и снова лег на подушку. А наутро его не стало… Об этом щемящем моменте Микола Сом (ныне уже покойный) рассказывал Григорию Штоню — автору монографии, посвященной прозе Стельмаха. Григорий Максимович Штонь — писатель, кинодраматург, профессор Киевского национального университета имени Тараса Шевченко — и сегодня, спустя 30 лет после смерти классика советской эпохи, считает, что лиро-эпические романы Стельмаха — это уникальное явление в украинской литературе.
— Помню ощущение счастья, нахлынувшее при чтении стельмаховской прозы, — говорит Григорий Штонь. — В одном из его романов есть эпизод: дождь вот-вот прольется на пашню, где стоит дед со своим конем, небо начинает меняться, поднимается ветер… И я вдруг почувствовал, как от этого ветра на мне затрепетала рубашка, как запахло свежевспаханным полем. Боже, подумалось, какой же это могучий писатель! Кто и когда заронил в душу сельского подростка мысль о романистике такого масштаба, для меня по сей день загадка. Не иначе как вмешались высшие силы…
Отец будущего писателя Панас Стельмах носил маленького сына в школу в соседнее село на плечах — в семье была лишь одна пара сапог. (Позже Михайло Панасович передаст все денежное вознаграждение за полученную им Ленинскую премию на строительство средней школы в родных Дякивцах на Виннитчине.) Первым в селе Михайло Стельмах получил высшее образование, закончив литературный факультет Винницкого педагогического института. На учебу из села в институт ходил 
пешком — 40 километров в один конец. А когда в 30-е годы учительствовал в селах на Киевщине, отправлялся на выходные в Киев, в библиотеку, вышагивая в оба конца до ста с лишним километров…
*Михайло Панасович, рано лишившийся отца, всю жизнь нежно любил маму Анну Демьяновну
До войны, рассказывал Стельмах в кругу близких людей, он дважды чудом избежал репрессий. Сперва его вызвали в НКВД и показали донос, якобы написанный его лучшим другом, с которым Михайло Панасович вместе учительствовал. Но Стельмах заметил, что почерк не тот — друг его не предал. Позднее «черный воронок» подъехал ночью к сельской хате, где Стельмах снимал угол у хозяйки. Постояльца дома не оказалось (по удивительному стечению обстоятельств он, решив вечером прогуляться, заблудился в днепровских плавнях и вернулся в хату уже на рассвете). А хозяйка, добрая душа, сказала энкаведистам, что квартирант выехал и больше сюда не вернется.
В третий раз тучи сгустились над Стельмахом — вчерашним фронтовиком (в войну он служил артиллеристом, дважды был ранен). Коллеги по писательскому цеху сигнализировали о его «националистических настроениях». Спасло сообщение из Москвы о присуждении писателю Сталинской премии — за его первый роман.
— Сталинская премия была гарантией неприкосновенности, давала писателю своеобразный карт-бланш, — продолжает Григорий Штонь. — Сегодня мы знаем, что Сталин сам визировал списки лауреатов и имел свои критерии. Почему Стельмаха сразу приняли? Рискну предположить: из-за его особого, животворного дара. Выстуженная партийными заморозками тундровая земля начинала зеленеть там, где появлялось стельмаховское слово — оно дышало полем, садом, свежескошенной травой и не партию славило, а воздавало хвалу жизни. Земной, не схематичный мир — в запахах, эмоциях, во всей полноте ощущений — пришел в стельмаховские романы, где присутствовали, разумеется, и секретари райкомов партии, и председатели колхозов. Эта особенность его дара и была замечена властью. Что, впрочем, позже не помешало преподать Стельмаху урок — за его роман «Кров людська — не водиця», который чуть было не попал в разряд запрещенных.
— Чем же мог не угодить этот роман?
— Уже само его название было чуждым, — отвечает Григорий Штонь. — В советской литературе воспевалась романтика революции с ее кровопролитием и братоубийством. А у Стельмаха не пафос — боль. К тому же, несмотря на все хитросплетения сюжета, видно: люди, воевавшие в войсках УНР при Петлюре, — это не герои со знаком минус… О перипетиях с изданием романа Михаил Панасович рассказал мне при первой нашей встрече.
— А как вы познакомились?
— Однажды в столичном Доме кино, где проходила писательская конференция, я издалека увидел сократовское чело Стельмаха с рыжеватым пушком волос и подошел к нему: «Михайло Панасович, давно хотел с вами встретиться». — «Вот и встретились. Может, где-то присядем?» Оказалось, он знал, что я пишу о нем «академическую» книгу. В буфетном зале нашелся столик на двоих. И за бутылкой шампанского я услышал историю выхода в свет романа «Кров людська — не водиця». Его журнальный вариант напечатал львовский «Жовтень». В местных компетентных органах забили тревогу (как известно, самые бдительные надзиратели за литературой были на Западной Украине). Первый секретарь Львовского обкома партии, член Политбюро Грушецкий, не обременяя себя чтением «вражеского» романа, привез экземпляр журнала в Киев и дал кому-то из коллег: «Посмотри перед сном. Я в этих петлюровских делах не очень разбираюсь». Спустя пару дней ему сказали: «Хорошая вещь. Молодцы, что напечатали». У партийного руля в Украине тогда стоял Шелест. Роман решили «не отдавать нашим врагам».
И разнос не состоялся. Хотя, как рассказывал мне Стельмах, уже было подготовлено решение о снятии с должностей главного редактора журнала, завотделом прозы и ответственного секретаря. «А вам самому не было страшно?» — поинтересовался я у Михайла Панасовича. «Страшно? — и его взгляд неожиданно стал ледяным. — Нет, не было».
Позже Микола Сом, ездивший со Стельмахом на рыбалку, объяснял мне: он только с виду такой — голоса ни на кого не поднимет, не оборвет… Однажды Михайло Панасович остановил свою «Волгу» перед замерзшей затокой. «Как думаете, лед нас выдержит?» — спрашивает у Сома. — «Лучше не рисковать», — отвечает тот. И вдруг выражение лица Стельмаха изменилось. Он весь подобрался, нажал на газ и — как рванет напролом!
— Он же воевал…
— Да. И был крепким человеком.
— Говорят, у писателя был свой цензор?
— Есть легенда, что некий очень старательный редактор издательства «Днiпро» выбрасывал из стельмаховских текстов целые куски, и Михаил Панасович с редактированием соглашался, — рассказывает Григорий Штонь. — Но думаю, что на его рабочем столе лежала не газета «Правда» (Стельмах, кстати, всю жизнь был беспартийным), а фольклорные сборники, записи старинных украинских песен, дум. Он ведь работал в Институте фольклора, этнографии и искусства украинской Академии наук… Союз Стельмаха с нашим языком, с животворными потоками культуры, которые осеняют украинскую землю (и которые были во времена Батыя и Николая I, при сталинщине и «развитом социализме»), дал его эпическую прозу. Она еще ждет должного прочтения.
— В книге «Чотири броди», опубликованной перед смертью писателя, он первым в советской литературе затронул тему Голодомора.
— Знаете, эта тема выплескивалась у него и раньше: «Правда i кривда» начинается с землянок, подземной жизни украинских крестьян, бедности несусветной.
— Помните свою последнюю встречу с Михайлом Панасовичем?
— Это было в концертном зале Дома учителя, где проводился вечер памяти писателя Филиппа Капельгородского, репрессированного и расстрелянного в 1938 году. Перед началом вечера его ведущий Михайло Панасович, провожаемый удивленными взглядами, поднялся по ступенькам в амфитеатр. И неожиданно подошел ко мне, спросил: «Як вам живеться?» — «Так собi. Тобто добре». Его бледные и сухие губы дрогнули: «Буде гiрше. Коли цього захочеться». С улыбкой протянул мне руку на прощание. Сейчас думаю, что это был некий знак.
— Вам доводилось общаться со старшим сыном писателя — известным драматургом Ярославом Стельмахом.
— Да, со Славком мы часто беседовали в Ирпенском доме творчества. Однажды он посадил меня в машину (ту самую, в которой, бедный, позже сгорел) и повез на Виннитчину, в отцовское село — показать хату, где родился Михайло Панасович. Славко очень любил отца… Взаимоотношения в семье — это деликатная тема. Скажу лишь, что личная жизнь Михайла Панасовича была драматичной. Но он умел не выносить это на люди. Не давал себе волю, а стоически терпел. Сегодня его дети (дочь и младший сын. — Авт.) между собой в ссоре. Что они не поделили, не знаю. Но их невозможно собрать за одним столом, чтобы поговорить об отце. А так хотелось бы…
2640Читайте нас в Facebook
