Аркадий Криштейн: «В супчике, которым в концлагере кормили нас, умирающих малышей, плавали детские пальчики»
Старый «пазик» пылил по проселочной дороге среди зеленых майских полей. Пассажиры — пожилые мужчины и женщины — предавались воспоминаниям. «Тетя Мира, — обратилась к сгорбленной старушке пожилая, но все еще красивая женщина, — вы помните, как кормили нас, оставшихся без родителей больных тифом детей, и говорили, что это лечебный супчик, что мы выздоровеем? В нем плавали детские пальчики. Но благодаря этому супчику мы выжили…» Услышав эти слова, бабушка, молчавшая всю дорогу, вдруг вскочила, попросила остановить автобус и опустилась на колени: «Люди добрые! Мне уже недолго осталось. Хочу попросить у вас и у Бога прощения. Судите меня! Этот грех не дает мне покоя всю жизнь…»
Такую леденящую душу историю корреспонденту «ФАКТОВ» поведал 82-летний киевлянин Аркадий Криштейн. Он находился в составе группы, направлявшейся в село Печера поклониться братским могилам земляков, убитых фашистами в годы войны. «Мне самому трудно ответить на вопрос, грех совершила старушка или не грех, — говорит Аркадий Исаакович. — Но если бы не тот страшный супчик, многие из тех, кто ехал с нами, давно были бы в земле…»
«В солдатской каске брат принес родителям завернутый в пергамент большой кусок масла и селедку»
— Это было в Винницкой области, — вспоминает Аркадий Исаакович. — В нашем концлагере люди умирали массово. От голода, болезней. Несколько детей заболели тифом. Их родители уже умерли. Чтобы больных малышей не прикончила охрана, взрослые тихонько затащили их в подвал котельной. Была зима. Еда закончилась. Дети умирали. И тогда женщина по имени Мира ночью направилась к лежавшему на улице, присыпанному снегом телу девочки, которую накануне за какую-то провинность застрелил полицай. Ее никто не хоронил. И это помогло женщине спасти других детей.
— Вам, в то время мальчишке, наверняка досталось…
— Еще как! Даже не хочется вспоминать. Но надо. Особенно теперь. Пусть люди знают, что на любой войне первыми страдают невиновные — мирное население, дети… Спасибо президенту Всеукраинской ассоциации бывших узников фашистских гетто и нацистских концлагерей Борису Забарко, который собирает воспоминания тех, кто прошел этот ад.
Я был шестым, самым младшим, ребенком в семье портного и модистки. Жили мы в небольшом красивом городке Тульчин Винницкой области. До войны окончил первый класс. Где-то в первой половине дня 22 июня мы со старшим братом Яшей (ему было 14 лет) и другими товарищами пошли купаться на речку. Возле стадиона висела афиша, сообщающая о том, что в 15 часов начнутся соревнования.
На речке мы пробыли часов до двух и пошли на спортивный праздник. Но там было совсем мало людей. Прозвучало слово «война». Соревнования отменили. Дома встревоженные родители стояли у репродуктора, слушали новости.
В понедельник всех учеников, начиная с пятого класса, учителя созвали в школу на военную подготовку. Объясняли, как идти в колонне, как прятаться от бомбежки, оказывать первую помощь раненым.
Потом поступила новая команда: школьников пятых—десятых классов отправить на учебу в ремесленное училище. Очевидно, для обучения профессиям, необходимым на оборонных предприятиях. И брат Яша уехал. Через несколько дней вернулся. Грязный, оборванный, голодный. Рассказал, что их привезли на какую-то станцию и велели ждать прибытия эшелона. Станцию разбомбили, никакого эшелона не было, мальчишки разбежались.
*Чтобы мама и сестры могли выехать в эвакуацию, старший брат Аркадия — офицер-танкист Иосиф Криштейн (на фото) летом 1941-го отдал им свою служебную машину, а сам ушел в бой и погиб
У меня был еще один старший брат — Иосиф. Он не хотел учиться в школе, и тогда отец пообещал купить ему лошадку с бочкой: «Будешь развозить воду и кричать: «Вода, вода!..» Видать, это подстегнуло хлопца, он стал хорошо учиться, окончил танковое училище, а затем и военную академию, участвовал в польской войне 1939 года и служил большим начальником в танковой бригаде в Чернигове.
В первые дни войны Иосиф приехал к нам на «эмке» со своим политруком по фамилии Черныш, тоже уроженцем Тульчина. Помню, брат внес в дом солдатскую каску. В ней лежали завернутый в пергаментную бумагу большой кусок масла и селедка. Йося сказал: «Мама, не волнуйтесь, ничего страшного. Немца разобьем. А в случае чего — я служу недалеко. Приеду к вам и всех увезу…»
Через несколько дней к нашему дому снова подъехала его «эмка». Брат и политрук были на лошадях. «Мама, — сказал брат, — садитесь все в машину, заберите родственников Черныша и уезжайте. Немедленно!» Мама удивилась: «Что за спешка?» — «Немцы будут здесь через три дня…» Немцы, оказывается, уже были в городе, просто брат не хотел расстраивать маму. Но мама не уехала — осталась ждать меня из школы.
В машину сели Нина (молодая жена Черныша, они только-только поженились), моя старшая сестра — тоже Нина — с двухмесячной дочкой, сестры Раиса и Сима. И уехали. Нам же в школе учителя стали кричать: «Дети, разбегайтесь!» Мы увидели на улице немецких мотоциклистов.
«Нас натолкали в помещение столько, что умершим не было куда падать»
— В тот же день нам домой принесли записку, — продолжает Аркадий Криштейн, — от моих тетушек, сестер отца, живших в пригороде. Они звали к себе. Мы с мамой взяли теплую одежду, заперли дом и ушли.
Первую неделю гитлеровцы никого не трогали. Затем объявили о режиме гетто. Все евреи города должны были перебраться в пригород, не имели права появляться на центральных улицах, в общественных местах, в магазинах. Только по четвергам (это базарный день) с двенадцати до часу жиды, как называла нас новая власть, имели право появляться на рынке, чтобы обменять какие-то вещи на продукты. Тех, кто задерживался, полицаи избивали. Могли и убить. Такой режим длился до декабря 1941-го. Я, шустрый пацан, умел пробираться в центр города к своим школьным товарищам — украинцам, русским, полякам. Данилюк, Кременюк, Скрипник, Тарасенко — это были мои одноклассники. Их родители передавали нам продукты. Иногда ребята сами приносили.
Однажды мы с братом пошли на рынок. Он собирался поменять на продукты свой перочинный ножик. А я — подаренную тетушкой мандолину. На ней была повязана синяя лента. Но по дороге ее вырвал у меня из рук солдат-мадьяр. Ножик мы обменяли. Когда возвращались назад, я увидел стоявшую у обочины машину. На открытой дверце висела моя мандолина! Хотел броситься туда, но брат удержал. И правильно сделал. Ведь могли и пристрелить.
Второго декабря полицаи и румынские жандармы начали врываться в наши дома и выгонять всех на улицу. Даже одеться потеплее не дали. Кто в чем был — в том и выгнали на холод. Всех евреев — взрослых и детей — построили в колонну и загнали во двор 2-й школы. Двухэтажная, она находилась на окраине. На школьном дворе нас разделили на две группы, и всю эту огромную массу людей стали загонять в классы. Людей заталкивали и заталкивали, набивали битком — мы могли там только стоять. Когда всех затолкали, дверь забили. Людьми были заполнены коридоры, лестницы и лестничные площадки. Нельзя было ни присесть, ни повернуться.
Так мы простояли в этой школе трое суток. Без воды, без еды, без туалета. Разве что маленьких детей передавали из рук в руки, ставили на подоконник, и они слизывали конденсат с запотевшего стекла. Уже в первый день начали умирать старики и больные. Рядом стояли живые и мертвые. Умирали и оставались стоять, покойникам некуда было падать. Самое страшное, когда у человека начинаются предсмертные судороги, а ты не можешь ему ни помочь, ни отвернуться, ни отстраниться… Потом я слышал разговор, что оккупанты решали то ли взорвать школу с людьми, то ли поджечь… Но, наверное, потом решили повременить и начали выводить всех на улицу. Из мужчин создали команды, которые выносили трупы. Впервые я увидел на школьном дворе горы трупов.
«Когда отец попытался стряхнуть вши с моей рубашки, полицай тут же ударил его железной трубой по руке»
— Выживших снова построили колонной, и румынские жандармы завели нас во двор городской бани, — продолжает рассказ собеседник. — Там отсчитывали по сто человек, загоняли в помещение. Люди раздевались и бросали свою одежду в котел. Нам сказали, что будут делать дезинфекцию. Но помыться не дали. Раздетые, мы стояли на морозе. И когда нам стали выбрасывать одежду, она вся была усеяна вшами. Отец попытался стряхнуть вши с моей рубашечки, полицай тут же ударил его железной трубой по руке.
Даже в страшных условиях гетто, когда в одном небольшом доме теснились несколько семей, все старались поддерживать в помещениях чистоту и порядок. Нечасто, но мылись. И вшей ни у кого не было. А тут, получилось, людей специально заразили! И никакая это была не дезинфекция — котел никто не грел. Позже я выяснил, что это было начало дьявольских медицинских экспериментов. В них участвовал и наш местный доктор Билецкий. После войны его приговорили к двадцати годам каторжных работ. Но в 1991 году он был реабилитирован как жертва политических репрессий за недоказанностью улик.
«Дезинфекция» длилась почти сутки. На следующий день нас снова построили в колонну и повели. Вдоль всей центральной улицы Ленина стояли жители Тульчина, которых повыгоняли конные жандармы. Было объявлено, что все евреи переселяются на постоянное проживание в другой регион. Куда — не сказали. Только предупредили: кто отстанет или выйдет из колонны, того пристрелят. И повели нас не по дорогам, а по полям, где идти, особенно старикам, было значительно труднее.
Когда колонна останавливалась, чтобы подтянулись те, кто шел сзади, отец протаптывал каблуком ямку в примерзшей земле, застилал носовым платком, там появлялась грязная вода. Папа просил меня сделать только два глотка. Из-за грязи. Иногда раздавались выстрелы. Кое у кого не выдерживали нервы, и люди выбегали из строя. Старикам же было трудно идти, они отставали. Их добивали конвоиры.
Первая остановка с ночевкой была в селе Торков. Позже, уже в наше время, мне рассказала пожилая местная жительница: «Мне было 12 лет. Седьмого декабря я увидела, что мои одноклассники куда-то бегут. Бегу за ними и спрашиваю, что случилось. «Там каких-то людей гонят». Прибегаем. Возле огромного хлева для свиней — пруд. Жандармы перекрыли дорогу и загоняют людей в хлев через пруд. А там — уже ледок. Вода холоднющая. Я подумала: где же эти люди обсушатся, как они будут ночевать? Часть поместилась в свинарнике. Я рассказала маме. Она заплакала. Утром сварила котел картошки и понесла тем людям. Видим, их уже выгоняют из хлева и строят. Нас никого не подпустили. И колонна потянулась через поля дальше…»
Она уже была меньше. К утру многие не поднялись. Умерли от холода или совсем ослабели. Вторую ночь мы провели в селе Турбов в старой полуразрушенной конюшне. А 7 декабря оказались перед воротами концлагеря села Печера. Когда-то здесь было имение графа Потоцкого. Там есть основное здание, подсобное и очень красивая часовня. Все это находится в уникальном липовом парке, посаженном еще во времена Екатерины. Территория с трех сторон ограждена гранитными стенами. И колючей проволокой.
«По мере того как люди умирали, мы смогли сидеть на полу, а потом и лежать»
— Заходим туда и на центральной аллее видим лежащую под деревом мертвую молодую женщину, — продолжает Аркадий Криштейн. — По ней ползал ребенок. Очевидно, женщина была из первой партии узников.
Отец велел нам взяться за руки — он, я, старший брат Яша, мать, тетушка, мать отца, сестра с тремя девочками и мальчиком Гришей. Мы попали на второй этаж, в восьмую палату. До войны здесь был костный санаторий. В палате, когда мы вошли, лежал только мальчик лет пяти. Он все время повторял на украинском: «Хочу сала, хочу сала…» До утра не дожил.
Никому не хотелось оставаться на улице. Поэтому людей в палаты набивалось столько, что сначала все стояли. По мере того как люди умирали, мы смогли сидеть на полу, а потом и лежать.
Через неделю домашние припасы у всех закончились. Люди начали распухать. Другие, наоборот, усыхали, превращались в живые мумии. Отец сказал брату: «Надо попробовать отсюда вырваться…» Им удалось бежать. Прошло пару дней. Неожиданно брат вернулся и принес нам продукты. Оказывается, отец с Яшей добрались в село Забужье. Чета стариков приютила их в хлеву. Папа перешивал людям одежду, а они расплачивались едой.
Мы жили в концлагере до весны 1942 года. За это время умер мой двоюродный братик — восьмилетний Гриша, потом — средняя сестричка, ей было лет четырнадцать, потом их мать — моя тетушка… Отец и брат не всегда могли к нам пробраться.
Весной гитлеровцы начали набирать рабочих для строительства дороги. Там кормили. В эту команду затесался и мой брат Яша. Увиделся с ним я не скоро. В следующий раз, придя к нам в лагерь, отец забрал с собой и меня. Чтобы принести в лагерь продукты, надо было пройти лес, кладбище, деревянный мост через Южный Буг, который охраняли с одной стороны немцы, с другой — румыны. Чтобы обойти патрули, надо было перед самым рассветом спуститься среди скал к реке и обойти опасное место по воде. Но проделать этот путь не могли ни я, ни сестра Тамара. Отец решил сам принести продукты и попался полицаям. Ночью он приполз к нам в палату весь избитый. Обнял, поцеловал меня, мать. Потом у него изо рта хлынула кровь — и все, умер…
Прошла неделя, вторая. Мы опять ждали голодной смерти. Каждое утро приходил доктор Билецкий. Интересовался, сколько людей умерло. В первые дни — девяносто человек. Мало. Надо ужесточить режим. Сто двадцать… Через пару недель он уже не спрашивал. Люди умирали без счета.
Мама и старшая сестричка вырвались из лагеря. Но попали на румынский патруль. У обеих (на морозе!) сняли по одному ботинку и натравили на них собак. Потом нагайками загнали обратно в концлагерь. У мамы до самой смерти на одной ноге не было мяса — съели собаки. Как она ходила, я не представляю. Сестра Фаина от голода опухла. Это самое страшное. Кожа трескается, жидкость вытекает, кожа присыхает к одежде. Одежда — к полу. Человек практически уже не может встать. Когда человек сохнет, он еще как-то живет.
И все же Фаина выжила. Сестре Тамаре удалось вырваться на волю и сходить в село. Оттуда она принесла варенички, картошку и даже кусочки колбаски. Так постепенно подняла сестру на ноги. Потом предложила бежать: «Застрелят — так застрелят. Зато не будем мучиться…» И в какую-то ночь они исчезли. Я встретился с ними лишь после войны. Оказывается, сестры попали в город Балта Одесской области.
А мы с матерью остались. По ночам я выбирался из лагеря, ходил по селам, просил милостыню.
Однажды попал в село Шурокопиевка. Это, по существу, два села. В Шуре живут русские, в Копиевке — украинцы. Их разделяет небольшая речушка. Красивое село. Как-то иду зимой, а ребятишки играют в снежки и меня завлекают. А я замотал руки в торбочку, в которой лежат две картофелины и кусочки хлеба — мне не до игры. А они: «Давай пограємося!..» Бросили снежок, разбили мне губу и разбежались. Испугались, хотя ничего плохого не хотели. И тут идет бабушка: «Йдемо, дитинко, ходи зі мною…» У меня на ногах вместо валенок были рукава от пальто. Протерлись — ноги почти босые. Завела меня в хату, положила мою обувку на печку сушить, стала меня кормить. В большую миску старушка положила пшенную кашу и залила ее молоком. Я молоко выхлебал, а кашу оставил. Она удивленно: «Дитинко, а чого ти не їси?» А я: «Кашу маме отнесу…» Она: «Поїж, я для мами теж дам…»
Вдруг чувствую, что на меня кто-то смотрит. Оглядываюсь, а на печи лежит Нина Черныш — жена комиссара моего дяди! Та, которая на машине уехала с сестрами. А мой брат и Черныш, нам потом стало известно, приняли бой в центре возле военкомата. Мы так и не знаем, где погибли. Пропали без вести, и все. Обращаюсь к ней: «Тетя Нина!..» А она: «Хлопчику, ти помилився. Мене Анею зовуть! Не віриш — спитай бабусю…»
Бабушка дала мне каши, положила в мешочек картошки и соли, вывела за село. Мы простились, а среди поля меня догнала… Нина: «Прости, ты же знаешь, что я — жена политрука Красной Армии. Узнают — убьют…»
Мои сестры выжили. Оказывается, в сорок первом они сумели вырваться из окружения вместе с нашими ранеными солдатами, которые гнали на восток стадо коров. И аж в декабре 1942-го, более чем через год, пришли на Северный Кавказ. Есть даже справка о том, что «скот, угнанный в эвакуацию с Украины, сдан в колхоз «Красный партизан» Дербентского района Дагестана». Потом, когда немцы приблизились и к Кавказу, сестер эвакуировали в Алтайский край. На Украину они вернулись в 1944-м, сопровождая на родину выписанного из госпиталя летчика без рук и без ног.
Нам с мамой стало известно, что наш Яша находится у маминой сестры в Томашпольском районе в селе Горышковка. Когда я расспрашивал людей о брате, меня задержал полицай. Но выручил дьяк, который зашел по какому-то делу к полицаю. Я потом ночевал у того дьяка. У него в доме на скамье возле окна стоял гроб, накрытый клетчатым холстом — красные и белые клетки. Для себя приготовил. Из этого холста он потом пошил мне и брату шаровары. И нас по ним узнавали. В том гробу иногда я даже спал.
«О том, что ночью их закопают живьем, брата предупредил немецкий офицер»
— Как позже рассказал мне старший брат Яша, из мужчин-узников Печеры и других концлагерей оккупанты организовали рабочий отряд, — завершает рассказ Аркадий Кринштейн. — Они расширяли дорогу от аэродрома Гайсин до Калиновки, идущую к ставке Гитлера под Винницей. Вырубали старые липы. Танки вырывали деревья, а люди пилили. Работу закончили в ноябре 1942-го. Гитлеровцы пообещали отправить всех по месту жительства. Но перед тем велели: в селе Степанков на территории сахарного завода замерзают буряки, их надо закопать в кагаты. Невольники выкопали яму длиной 50 метров, шириной восемь и глубиной пять метров. Когда работу уже почти закончили, неожиданно над Яшей, который последним находился в селе, склонился немецкий офицер: «Мальчик, убегай отсюда! Ночью вас всех живыми здесь закопают…»
Яша попытался выбраться наверх. Охранник запустил в него лопатой, рассек ему голову и решил, что убил. Окровавленный брат упал и остался лежать. Ночью он выбрался из ямы и убежал. Потом брат узнал, что в той яме легло человек пятьсот…
Были во время оккупации и курьезные случаи. Однажды я видел, как румынские жандармы вели по селу связанную пару — старика и девушку. На груди и на спине у них фанерка с надписью: «Хто буде так робити, як ми робили, той буде так ходити, як ми ходили…» Оказывается, дед хаживал к этой девице. Бабка узнала и пожаловалась в жандармерию. Любовников схватили и повели по всему селу. А бабка бежит следом, лупит обоих палкой и приговаривает: «Дужче кричіть, дужче кричіть!..»
И на войне жизнь продолжалась. Но даже врагу такой не пожелаю.
Фото в заголовке Сергея ДАЦЕНКО, «ФАКТЫ»
18768Читайте нас у Facebook
