Геннадий Афанасьев: «Когда через влажную тряпку к половым органам стали пропускать ток, словами не передать, как было больно»
— Сегодня я первый день после двух лет неволи хожу по улицам, — рассказал корреспондентам «ФАКТОВ» бывший политзаключенный 25-летний Геннадий Афанасьев. На прошлой неделе его вместе с другим узником Кремля 74-летним Юрием Солошенко освободили из российских застенков. После обследования в столичной больнице Государственного управления делами Солошенко уехал домой в Полтаву, а Афанасьев остался в Киеве, ведь его родной Симферополь оккупирован. С Геннадием мы встретились в минувшее воскресенье в Чкаловском сквере, что на улице Гончара. — Я и до ареста был человеком верующим, но по-настоящему уверовал в тюрьме. Когда мы с моим другом Алимом Якубовым (он был вынужден переехать из Крыма в Киев после аннексии полуострова) вышли сегодня на улицу, сразу направились во Владимирский собор. Я заказал сорокоуст за освобождение из путинских лагерей моих земляков Олега Сенцова и Александра Кольченко. За всех украинских политзаключенных в России сорокоуст заказать не мог, поэтому просто помолился за них.
«Если бы с первого дня свободы рядом не было близких людей, я поехал бы добровольцем в зону АТО»
Фотограф Геннадий Афанасьев был арестован в оккупированном Симферополе 9 мая 2014 года. Проходил по сфабрикованному российской ФСБ делу «террористов группы Сенцова». Под жесточайшими пытками палачи заставили его подписать признание во всем, что они требовали, в том числе в намерении взорвать мемориал «Вечный огонь» и памятник Ленину в Симферополе. Во время суда над режиссером Олегом Сенцовым и общественным активистом Александром Кольченко Афанасьев нашел в себе мужество отказаться от показаний против них.
На встречу с корреспондентами «ФАКТОВ» Геннадий пришел со своим закадычным другом, земляком Алимом Якубовым. До аннексии полуострова они вместе работали фотографами в Симферополе. Все два года заключения Афанасьева Якубов всячески помогал его маме, был одним из основных организаторов акций в поддержку друга.
*В Киеве Геннадий Афанасьев поселился у своего близкого друга Алима Якубова, который после оккупации Крыма был вынужден переехать из Симферополя в столицу
— Я больше года сидел в Москве в Лефортовской тюрьме, — говорит Геннадий Афанасьев. — Прогулочный дворик там крохотный: четыре шага до одной стены и столько же — до другой. Я тогда мечтал: вот выйду на свободу, буду бегать по стадиону, где нет никаких стен. Но тюрьма так подорвала здоровье, что пока бег мне не по силам. А я и от ходьбы получаю немалое удовольствие. Шли недавно с Алимом, и решил поделиться эмоциями с мамой (она сейчас приехала из Симферополя в Киев): «Мамочка, я так много хожу! Мне так это нравится!» Единственное, о чем жалею: не надел на первую прогулку по Киеву вышиванку. Алим сказал, что в ней буду привлекать внимание прохожих, а мне и без того непросто привыкнуть к уличной суете, к тому, что много незнакомых людей вокруг. Я удивляюсь, как Надежда Савченко смогла без малейшей адаптации сразу взяться за общественные дела, начать активно общаться с огромным числом людей.
Пока я три дня лежал в больнице, ко мне приходили мои родственники, друзья, а также родители политзаключенного Валентина Выговского (осужден в России по сфабрикованному ФСБ обвинению в шпионаже. — Авт.), журналисты. Столь интенсивное общение давалось нелегко.
Знаете, если бы с первого дня свободы рядом не было близких людей, я поехал бы добровольцем в зону АТО. Решил остаться в столице, чтобы добиваться освобождения остальных наших узников. Побывав в Киеве на фотовыставке «Суд абсурда» (на ней рассказывается об украинских политзаключенных в России. — Авт.), узнал, что не только мне, но и другим нашим соотечественникам, попавшим в жернова путинской карательной машины, — Сенцову, Кольченко, Карпюку, Клыху, — довелось пройти через жесточайшие пытки. Находясь за решеткой, мы мало знаем друг о друге, но когда через адвокатов удается рассказать о пережитом в тюрьме, пишем практически одно и то же. Люди сходят с ума из-за того, что с ними делают палачи. На этой выставке я встретился с родственниками политзаключенных, мы обнимались и плакали. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы сыновья, мужья, отцы вышли на волю.
— Вам требуется лечение?
— Да, у Алима в сумке кипа лекарств, которые мне прописали киевские врачи. В ноябре 2015 года, вскоре после того, как меня привезли в лагерь в Республику Коми отбывать срок (семь лет лишения свободы), я почувствовал сильную боль в груди, кроме того, упало зрение, до ареста оно было стопроцентным. А сейчас, например, вас (Геннадий обратился к фотокорреспонденту «ФАКТОВ», стоявшему в метрах пяти от него. — Авт.) вижу как в тумане. Подойдете на пару шагов — буду видеть нормально. Так вот, меня тогда решили отвезти в лагерную больницу. Закрыли там на четверо суток в одиночной камере. Под ней содержались туберкулезные больные. Врачи так меня и не обследовали, но сразу после возвращения из больницы тело обсыпало крупными подкожными гнойниками. Под мышкой таких фурункулов было около десятка, они образовывали сплошной огромный нарыв. В зоне такие болячки называют тюремной гнилью. Мы разрывали простыни и с помощью лоскутов делали перевязки. Ребята соорудили из палки приспособление, которое не позволяло во сне случайно прижать руку к телу, делились со мной детским кремом, ведь лекарств не было. Я писал в прокуратуру, следственный отдел обращения с просьбой предоставить лечение. Мне приходили официальные ответы: «Вас каждый день посещает врач, но вы отказываетесь от его помощи». На документах, в которых было написано, что я «отказываюсь» от услуг доктора, стояли подписи сотрудников колонии. Так продолжалось целых три месяца! Все это время я постоянно чувствовал слабость, у меня повышалась температура. Только когда она подскочила до сорока градусов, мне стали делать уколы. До сих пор на теле остались следы от фурункулов.
Пока меня с другими заключенными везли в лагерь, можно было получить разрыв мочевого пузыря от того, что в туалет нас водили раз в пять часов. Какой садист ввел такую норму? Дело было осенью, когда уже настала холодная погода. Нас этапировали в «столыпинском» вагоне. Каким бы крепким ни было здоровье, выдержать пять часов на холодной полке без возможности сходить по нужде непросто! Счастливчиками были те, у кого имелась пластиковая бутылочка — в нее мочились. У меня бутылки не оказалось. Получалось так: после продолжительных мучений ты наконец сходишь в туалет, но вскоре тебе хочется туда вновь. Бывало, в порыве отчаяния говорил охранникам: «Откройте уборную, иначе помочусь прямо в коридоре!» «Валяй. Нам что? Перешагнем и пойдем к себе, а вам этим дышать». Приходилось терпеть ради ребят.
Когда приехал после этапа в лагерь, весил 61 килограмм, а перед арестом мой вес составлял 85 килограммов.
«После ареста думал, есть ли смысл жить дальше, ведь мне сказали, что посадят на 25 лет»
— Вас арестовали 9 мая 2014 года. Перед этим было предчувствие, что окажетесь за решеткой?
— Тревога была, обстановка ведь сложилась весьма напряженная: я «засветился» как украинский активист, на столбах стали появляться листовки с фотографиями людей, выступающих против аннексии Крыма. Под снимками было написано: «Это бандеровец, из-за него на Майдане погибли люди». Такие объявления появились и с моим фото, причем их расклеивали в районе, в котором я жил.
Я не был участником Евромайдана, стать активистом заставила начавшаяся в конце февраля 2014 года российская оккупация Крыма.
9 марта, в день рождения Тараса Шевченко, мы с друзьями организовали у его памятника митинг, на который пришли 10 тысяч человек. Крымские татары живут сплоченно большой общиной, а украинские патриоты других национальностей организованы не были. Накануне митинга мы обзвонили огромное число людей, за свои деньги купили сине-желтые флаги. На митинг пришли даже женщины с грудными детьми, на коляски они повязали сине-желтые ленточки. Напротив собралась толпа обозленных верзил, многие из которых были в шапках-кубанках. Мы опасались, что они набросятся на людей, решили защищать мирный митинг, чего бы нам это ни стоило. У нас на рукавах были повязки, чтобы в толпе не терять друг друга из вида. В этом митинге участвовало много крымских татар. Все тогда прошло нормально.
Мы занимались волонтерской работой: возили украинским военным еду, предметы первой необходимости. Декламировали перед видеокамерой стихи украинских поэтов и выкладывали записи в Интернет. Не вызывало сомнений, что оккупанты будут нам мстить, поэтому многие мои друзья были вынуждены уехать из Крыма. Я остался — в Симферополе у меня было много дел.
Понимал: ФСБ может схватить меня в любой момент. Но арест стал неожиданностью. 9 мая я наклеил на небольшое древко портреты прадеда и деда и пошел праздновать День Победы к Вечному огню. Настроение было отличное. Возле кинотеатра меня ждала девушка, но встретиться нам было не суждено. Когда я подходил к центру города, на меня набросились плечистые спецназовцы с автоматами. Натянули на голову капюшон, поверх него — мешок, повалили на асфальт. Затем усадили в машину между двумя спецназовцами. Сорвали у меня с груди крестик и трезубец, стали бить то в живот, то в грудь. Мешок оставался на голове, поэтому я не видел, куда придется удар, и не мог вовремя сгруппироваться. Эти бойцы говорили, что едем в лес и я там сам себе вырою могилу. Однако привезли ко мне домой. Вытащили из бокового кармашка сумки ключи от квартиры, самовольно открыли дверь. Меня в наручниках и с мешком на голове бросили на пол на кухне и начали обыск. Украли всю дорогостоящую фотоаппаратуру, мобильный телефон, деньги — не внесли все это в список изъятых вещей.
После обыска повезли в ФСБ, а затем — в изолятор временного содержания. В тот же день начались пытки. Московские оперативники и следователи били меня, надев на руки боксерские перчатки. Говорили: «Ну, ты попал! Пойдешь по статье „Терроризм“ как организатор банды!» Наконец отправили в камеру — подвальное помещение. Там было очень холодно. Всю ночь через каждые 10 минут открывалось окошко в двери и надзиратель требовал назвать, по каким статьям прохожу. Я их сразу даже запомнить не смог — их целый букет. Подсадили сокамерника, дали ему чай, при этом предупредили: если поделится со мной, все отнимут.
— Было страшно?
— Думал: есть ли смысл жить дальше, не лучше ли избавить себя от мучений? Ведь мне сказали, что получу 25 лет заключения. Меня пытали десять дней. Надевали на голову обычный полиэтиленовый кулек, и вскоре наступало удушье. От нехватки воздуха я терял сознание. Кулек снимали, меня приводили в чувство, а затем пытка продолжалась. И так раз за разом. Часто мучители поступали так: что-либо говорили мне, о чем-то спрашивали, и вдруг ни с того ни с сего один из них наносил сильнейший удар в живот или грудь. Били кейсами по голове. Они лупили меня просто ради развлечения — им доставляет удовольствие избивать человека.
— Чего от вас добивались?
— Требовали признаться в том, что участвовал в подготовке каких-то подрывов и поджогов, говорили, что вся информация на меня есть. Представьте, я сижу в кабинете следователя со скованными наручниками руками, избитый, еле дышу после пыток, весь мокрый от пота, и вдруг заводят моего знакомого Алексея Черния. Он говорит, что заключил сделку со следствием, дал против меня показания. Потом я узнал, будто он заявил следователю, что я дал ему 200 гривен. Так из-за этого меня стали обвинять еще и в финансировании терроризма. Но я сразу скажу: на Алексея зла не держу. Для меня он такой же политзаключенный, как и остальные, и я буду добиваться его освобождения.
Меня били, но я все не подписывал признательные показания. Тогда мучители применили еще более жесткую пытку: надели мне на голову противогаз и начали прыскать внутрь какой-то аэрозоль. Он вызывает тошноту, тебя рвет, ты рефлекторно пытаешься вдохнуть воздух и засасываешь то, что вырвал. Это крайне унизительная и болезненная пытка. После того как ее повторили несколько раз, я решил: черт с вами, подпишу!
Меня отпустили в камеру, но спать не дали — то и дело будил надзиратель. Утром вновь привозят на допрос и говорят: «А теперь поговорим о Сенцове и Кольченко. Черний уже дал на них показания». Объясняю: «Кто такой Кольченко, не знаю, с Сенцовым виделся раз в жизни на одном культурном мероприятии. Сказать мне о них нечего». Раз пытка противогазом оказалась действенной, они применили ее вновь. Но я, сцепив зубы, терпел. Тогда они отвели меня в комнату этажом выше, усадили на стул, стащили штаны, обмотали половые органы влажной тряпкой, прикрепили к ней провод и стали пропускать электрический ток. Словами не передать, как было больно. Я то и дело терял сознание. Тогда был готов подписать все что угодно. Так добились моей подписи под показаниями против Сенцова и Кольченко.
Я думал, на этом все. Но ошибся: палачи потребовали заключить досудебное соглашение со следствием. Мол, я добровольно решил сотрудничать со следствием, поэтому дал показания. При заключении такого соглашения что-либо оспорить затем было бы тяжелее. Палачи спешили: они понимали, что мое дело может получить широкую огласку, начнут ездить комиссии, проверять, и тогда применять пытки будет опасно.
Соглашение со следствием я заключать не захотел. Поэтому меня опять раздели догола, положили на пол и стали подробно рассказывать, как будут меня насиловать, при этом водили возле ягодиц милицейской дубинкой. А затем взяли электрический паяльник. Один из «слуг закона» сказал следующее: «Мы сейчас вставим паяльник тебе в задницу, включим его в сеть, и он начнет нагреваться. Когда попадешь на зону, хрен докажешь зэкам, что ты не петух. И ты будешь им весь срок заключения. Или подписывай, или мы это сделаем». Я подписал.
После этого меня отправили в Москву в Лефортовскую тюрьму. В декабре 2014 года Московский городской суд на закрытом заседании приговорил меня к семи годам лишения свободы. Доказывать что-либо судьям не имело смысла: они выполняли заказ путинского режима. Правозащитников, журналистов в зале не было. Полицейские, охранявшие меня в здании суда, всячески издевались: раздели и били по ногам резиновыми дубинками, лупили кулаками по бокам и в живот, намеренно наступали на шнурки, которые я сделал из лоскутков ткани… После приговора меня оставили в Лефортово: предстоял суд над Сенцовым и Кольченко, и я должен был выступить на нем в качестве свидетеля обвинения.
В Лефортово просил, чтобы мне разрешили получить книги по крымскотатарскому языку (ведь в Крыму я много общался с крымскими татарами), грамматику украинского языка и «Кобзарь» Тараса Шевченко. Тюремщики все это запретили. Сказали: «А может, в этих книжках будут зашифрованные послания к вам». Но когда меня повезли из Лефортово в Ростов-на-Дону на заседание суда над Сенцовым и Кольченко, отдали целую сумку с письмами из Украины, России, дальнего зарубежья в мою поддержку, накопившиеся за год и четыре месяца. В сумке лежал и «Кобзарь», присланный из Житомира. Пока меня везли по этапу, я читал все это. Больше всего полюбил стих Шевченко «Тополя» о девушке, которая не дождалась любимого с войны и от тоски превратилась в «тополю». У меня была потребность петь, и я распевал это произведение. А еще пел знакомые и любимые с детства «Рiдна мати моя» и «Чорнобривцi». После Ростова администрация отняла и «Кобзарь», и письма.
Чтобы я не вздумал отказаться от показаний, периодически угрожали расправой над моей мамой. Мол, им это ничего не стоит, ведь она живет в Симферополе. Кроме того, со мной продолжали общаться все те же палачи, которые вынудили подписать показания. Они были живым напоминанием пережитого ужаса.
Тем не менее я твердо решил, что скажу во время суда правду. Летом 2015 года меня привезли в Ростов-на-Дону, где проходил суд над Сенцовым и Кольченко. Накануне дачи показаний ко мне пришел оперативник, пообещавший, что если все пройдет по сценарию ФСБ, то меня отправят отбывать срок в хорошую колонию в Брянской области. «А в противном случае, поедешь в самую глухую глушь, где с тобой будут делать все, что захотят», — предупредил он. Угощал лимонадом, конфетами. Велел заявить судье, что я прошу применить ко мне пятьдесят первую статью, которая дает право не отвечать на вопросы адвокатов и прокуроров — он не хотел, чтобы защита подсудимых о чем-либо меня спрашивала.
И вот меня завели в зал суда. Я очень нервничал, меня трясло. Чтобы прокуроры не сбили меня с толку, я не смотрел на них. Да и вообще ни на кого не смотрел. Даже не взглянул на Олега Сенцова и Александра Кольченко: было стыдно. Заранее решил читать молитву «Отче наш». Это помогло — я немного успокоился. Прокурор спросил: «Вы будете давать показания?» — «Нет, все мои прежние показания были даны по принуждению. Сенцова и Кольченко я не знаю. С Сенцовым встречался лишь однажды на одном из концертов в Симферополе. Я знал, что он деятель культуры, и подошел поздороваться». После этого заявил, что беру статью 51 — чтобы прокуроры не могли задать мне вопросы.
— Как после этого с вами обошлась ФСБ?
— Оперативник, который ко мне пришел, был взбешен, ужасно орал, а я ему в ответ — ни слова. Читал про себя «Отче наш» и молчал. Тогда в порыве гнева оперативник со всей силы заехал мне ботинком по ноге, на ней образовалась огромная гематома.
Вскоре украинские общественные организации добились, чтобы меня защищал адвокат Александр Попков. Он стал реально помогать. Я рассказал ему о пытках, и он сообщил об этом журналистам.
Отбывать наказание меня отправили в Республику Коми. Я уже рассказывал, что довелось пережить во время этапа, который растянулся на два месяца. На зоне мне подбросили кусок лезвия, что дало администрации повод упечь меня в барак строгого содержания. Это помещение размером примерно 150 квадратных метров, в котором с утра до поздней ночи находится около ста заключенных. На всех 40 табуреток, так что когда приносят еду, многим негде сесть поесть. Только на ночь открывают соседнее помещение, в котором стоят кровати.
В заключении я встретил немало хороших людей. Например, Олег Подушка, который на два года младше меня, был арестован за выступления против пропутинских отморозков из «Молодой гвардии «Единой России». Парню просто подбросили наркотики и посадили на 10 лет. В Коми мы с ним вместе сидели в едином помещении лагерного типа — ЕПЛ. Нас туда запроторили ради психологического давления. Содержание в ЕПЛ является одним из самых суровых на зоне. Это маленькая — три на четыре метра — камера с тремя решетками и колючей проволокой на окне. Металлические кровати там опускаются только на ночь — весь день они подняты и прикреплены к стене. Есть маленькая металлическая табуреточка, которая за ночь так охлаждается, что долго на ней не посидишь. Облокачиваться о холодные стены не будешь, поэтому весь день приходится ходить. Я просидел в ЕПЛ сам два с половиной месяца. Затем ко мне посадили Олега. Он на редкость порядочный, с развитым чувством справедливости человек. Меня на пару недель выводили из ЕПЛ, а когда возвращали, Олег встречал с гостинцами: едой, которую покупал для меня в лагерном ларьке. Его возмущало, что ему, гражданину России, власти отказываются восстановить утраченный паспорт, а меня вынуждают отказаться от украинского гражданства и получить российское. Он писал в наше консульство, что готов свидетельствовать о том, что я остаюсь верным Украине.
Сегодня с Алимом купим 30 конвертов: 29 для писем украинским политзаключенным, тридцатый — для порядочного российского парня Олега Подушки. За то, что он всячески меня поддерживал, администрация колонии будет ему мстить. Я в меру сил постараюсь помогать и другим российским политзаключенным. Кстати, боюсь, что в Крыму появятся новые узники, придется браться и за их освобождение.
Намерен заняться и организацией материальной помощи заключенным. Нужно понимать, что для человека, который находится в тюрьме, бесценна поддержка: письма с добрыми словами, передачи, деньги, переведенные на лицевой счет. Очень важно, если заключенный имеет возможность купить в ларьке нормальную еду, получить необходимые вещи. В российских тюрьмах и колониях малосъедобная пища. В 25-й колонии давали суп, в котором плавали куски свиной кожи с густой щетиной. Выглядело это тошнотворно. Мы вылавливали из мисок эти куски и добавляли майонез, чтобы хоть как-то улучшить супчик.
— До освобождения Крыма вы в родной Симферополь ни ногой?
— Ехать туда мне нельзя — ФСБ запросто может устроить провокацию, чтобы арестовать. Когда был в застенках, не очень-то надеялся на досрочное освобождение. Думал, вот отсижу семь лет, выйду из колонии, и первым делом попытаюсь добежать до российской границы. У меня ведь, кроме прочего, в приговоре полтора года ограничения свободы и запрет на участие в массовых акциях. Меня запросто могли бы насильно вывезти в Крым и поместить под домашний арест, затем организовать провокацию, которая бы позволила упечь за решетку повторно. На этапе в лагерь имел перед собой наглядный пример такого рода практики ФСБ: один черкес получил 11 лет за борьбу за свободу Карачаево-Черкессии. Отсидел срок, вернулся домой. Но у него был еще срок ограничения свободы. Местные чекисты подбросили ему гранату, состряпали уголовное дело, и человеку присудили еще семь лет лагерей «за терроризм». Путинский режим не оставил его в покое. Я думал, что-то же самое ждет меня.
Безгранично боюсь за маму, ведь она собирается возвращаться в Симферополь. Бабушка уже туда поехала, у нее хозяйство. А у мамы — квартира. Здесь ни у них, ни у меня ничего нет. Я вот пока поселился у Алима.
Фото Сергея Тушинского, «ФАКТЫ»
7836Читайте нас у Facebook
