У меня всегда была в кармане граната, ведь добровольцам в плен попадать нельзя, — Яна Зинкевич

— Яна, 31 октября вашей дочке исполнится два года. Что она уже умеет?

— Все, что положено детям в этом возрасте. Уже достаточно хорошо разговаривает.

Я росла спокойным ребенком, хотя были небольшие проблемы в подростковом возрасте. Богдана более активная. Она еще во время беременности давала понять, что у нее много энергии.

— Вы в основном живете в Павлограде, где находится база «Госпитальеров», а Богдана с бабушкой и дедушкой в вашем родном городе Ривне. Часто видитесь?

— В основном ребенком занимаются родители. Они мне очень помогают. Видимся где-то раз в три-четыре недели. Если бываю по делам в тех краях, стараюсь задержаться на день или хоть ненадолго заехать. Нас выручают современные средства связи.

* Дочке Яны Богдане, появление которой на свет даже врачи считают чудом, скоро исполнится два года

— Яна, вы попали на войну в 18 лет…

— В 2013 году я окончила школу. С первого раза поступить в мединститут не удалось, поэтому подрабатывала и готовилась к поступлению. Жила обычными заботами. Потом начался Евромайдан, изменивший мое мировоззрение. Для меня это был переломный период. Тогда в какие-то сильные «зарубы» не попадала, как-то обошлось.

Еще на Майдане мы с единомышленниками стали готовиться к войне. Взрослые опытные люди понимали, что она вот-вот начнется, поэтому учили нас стрелять, обороняться, оказывать помощь. Продолжили эти занятия и по возвращении домой. Тем временем случилась аннексия Крыма и начались события на Донбассе. 3 апреля мы на автобусе приехали в Днепр. В большой группе были только добровольцы.

— Мама отговаривала вас от поездки на восток Украины, где было очень неспокойно?

— Нет, она приняла мой выбор. Ее поддержка мне очень помогла. У мамы достаточно демократические взгляды. Они мне тоже передались. Конечно, мама переживала. Ни она, ни кто-либо другой тогда до конца не осознавали масштабов всей драмы, которая развернулась на Донбассе.

— Когда вы поняли, насколько все серьезно?

— Понимаете, у меня всегда была «отсрочка» определенных эмоций примерно на два-три месяца. К слову, на войне такое произошло почти со всеми. Мы шли в бой, но не понимали, что может случиться самое страшное.

Окончательно все поняла, когда оказывала помощь самому первому «моему» раненому. Это было при освобождении Карловки. Насколько помню, парень получил пулевое ранение в ногу. В первом бою за Карловку у нас был только один раненый. Во втором — уже два погибших. Моей задачей было оказание первой помощи прямо на месте.

— Поначалу случались ошибки?

— Если сейчас анализировать, думаю, что было такое. Не уверена, привели ли они к каким-то фатальным последствиям. Мы тогда знания получали просто на ходу. Смотрели видео в YouTube, учились на тренингах. В ход шли какие-то старые пособия, рисунки. Поэтому первые несколько месяцев постигали науку методом проб и ошибок. Но опыт пришел очень быстро, потому что шли интенсивные бои. Позже я даже читала лекции по парамедицине в нескольких медицинских университетах и колледжах.

* Яна Зинкевич помогает раненому бойцу

— Яна, вы хрупкая миниатюрная девушка. Как же удавалось вытаскивать раненых?

— Я достаточно крепкая. Хотя вес действительно небольшой, у меня хорошая выносливость. Тем более что это то качество, которое можно тренировать.

Первое время все делала сама. А потом стала подключать других бойцов. Большинство из них терялись, не зная, что делать. Нужно было объяснять: вот так следует держать, тут пережать, туда нести. Эвакуация раненого — это большая командная работа. Поэтому со временем пришлось выполнять координаторские функции и заняться созданием конкретной структуры для эвакуации. В моих планах вообще такого не было, я изначально отправлялась на фронт в качестве бойца.

— Женщине ведь намного сложнее на войне.

— На самом деле все проблемы можно решить, если у вас нормальное командование. Мы все вместе проживали. Влажные салфетки — наше все. И для женщин, и для мужчин. Я даже сделала себе очень короткую стрижку, чтобы не морочиться с мытьем головы.

Если говорить об особенностях женского организма, то есть масса современных способов решить любые гигиенические вопросы. Женщины-разведчицы или снайперы в определенные дни просто не выходили на задания.

— Какой у вас был позывной?

— Да не прижился никакой. Сначала был «Док». А потом, поскольку стала командиром «Госпитальеров», использовала имя, и все это подхватили.

— Часто случалось, когда становилось элементарно страшно?

— Как-то не до этого было. Чувства словно отключались. Чтобы брать на себя ответственность за такое количество жизней, нужно иметь холодный разум.

Это сейчас вспоминаю, и мне становится страшно от того, что делала. А там все было на адреналине, на безбашенности, что ли. К тому же я была моложе. Сейчас есть ощущение, что прожила за это время не четыре года, а лет двадцать.

Стараюсь не вдаваться в глубокий анализ своих предыдущих действий. Я реально иногда в шоке от того, что умудрялась делать, как мне это удавалось, как вообще выжила.

— Что же вы умудрялись делать?

— Например, нужно было эвакуировать раненых из окруженного села. То есть, во-первых, следовало туда прорваться, во-вторых, сделать все на месте достаточно оперативно, а главное — вырваться оттуда. Это очень-очень сложно. Под Саур-Могилой мы такое проделывали несколько раз в день. Как мы все там не полегли? Наверное, везение в определенной степени.

Читайте также: Командир медбригады Яна Зинкевич: «Парни от боли ругаются матом, а я… радуюсь — значит, в сознании!»

— Как к вам относилось местное население?

— Врезалось в память освобождение Красноармейска. Это было в день «референдума», 11 мая 2014 года. Мы приехали и увидели толпу некрасивых, честно говоря, людей — подвыпивших и изрядно потрепанных. На одном из наших бойцов были хорошие берцы какой-то европейской фирмы. Когда толпа увидела эту обувь, понеслось: «Это фашистские наемники, это американцы приехали, это НАТО». Разъяренные «товарищи» кидались на нас, матерились, угрожали. Нам удалось тогда их оттеснить и сорвать «референдум». Красноармейск стал украинским.

Сейчас я знаю, что на Донбассе полно нормальных людей. Но первая реакция была шоком. Хотя поклонники «русского мира» в большинстве своем именно такие.

В маленьких селах мы при освобождении первым делом оборудовали пункт первой медицинской помощи и место, где жители могли получить какую-то еду и воду. К нам приходили абсолютно разные люди. Некоторые бабушки и дедушки даже плевали в лицо, но помощь брали. Единицы признавались, что очень нас ждали.

В конце лета — начале осени, когда на территории, которые мы освободили, снова зашли террористы, было очень сложно. Я знала, например, что в таком-то селе живет одна украинская семья, которую надо вывозить, так как соседи их сразу сдадут, едва россияне туда зайдут. Потом старалась связаться с теми, кто отважился нам помогать. Знаю, были такие, кого забирали «на подвалы», часть убили, часть просто бесследно пропала.

— В одном интервью вы сказали, что порой оказывали помощь «ополченцам» и россиянам.

— Медики все-таки гуманисты. Я тоже в определенной степени гуманист, поэтому к сепаратистам и «ихтамнетам» отношусь как к раненым и пленным. К тому же это наш «обменный фонд». Так что нужно довезти «сепара» живым и невредимым.

— Россиян видели?

— Наверное, только мертвых.

— У вас случались периоды отчаяния?

— Первые полгода все думали, что война вот-вот закончится, что еще буквально пару недель — и все отвоюем. Когда ребята попали в Дебальцевский котел, сделала окончательный вывод, что война затянется на несколько лет. Но для меня это стало, скорее, не разочарованием, а мотивацией.

Тогда я поняла, что «госпитальеров» (активных было в то время 30—40 человек) мало и что нашей квалификации недостаточно. И уже в марте 2015 года создала учебный центр, чтобы качественно готовить кадры, чтобы мы понимали друг друга и говорили на одном медицинском языке. Ведь к нам приходили люди после разных курсов, и не всегда было взаимопонимание. Мы за основу взяли международные стандарты и изучали их.

— Сколько сейчас «госпитальеров»?

— В настоящее время около 70—80 человек. А в целом за все эти годы было свыше 900. У нас в месяц две ротации по 15 дней, на каждой примерно до 15 человек. Мы даем людям время прийти в себя и отдохнуть. Ведь, если быть на войне без перерыва, нас тоже очень сильно «накрывают» разные посттравматические последствия.

Работа абсолютно налаженная и системная. Я сегодня могу сказать, что, например, в январе ротация будет такого-то числа. Все четко спланировано.

В самом начале я была единственной женщиной в «Госпитальерах». Мне тяжело далось исправление этой ситуации. Само собой, женщины на фронте воевали. Но официально почему-то числились поварами, телефонистами и т. д. Так поступали и в ВСУ, и в добровольческих батальонах. Где-то год, наверное, с этим боролась. Давление было колоссальным. В 2015 году у нас уже было 70 процентов мужчин и 30 процентов женщин. Сейчас приблизительно 50 на 50.

— Кто они в мирной жизни и из каких регионов?

— Представители очень разных сфер: дизайнеры, частные предприниматели, учителя, юристы, адвокаты, работники сферы обслуживания, ветеринары, бывшие военные. По большому счету, со всей Украины, отовсюду понемножку. В том числе и представители украинских диаспор из разных стран.

— Когда с вами случилась беда, ваши друзья просили молиться за вас и писали: «Если хотите поддержать Яну, помогите созданному ею батальону „Госпитальеры“. Это будет настоящим подарком для нее». На самом деле это для вас настолько важно?

— Конечно. Эта структура — мое детище. Поэтому изо всех сил старалась быстрее восстановиться, чтобы дальше заниматься батальоном. Я понимала, что все очень сильно на мне завязано, что много всего нужно сделать и что без меня все может посыпаться. Сейчас больше выполняю функции менеджера: постоянно с кем-то договариваюсь, контактирую с военными, решаю конфликтные ситуации. Дел и идей очень много.

— Вы же еще и учитесь.

— Да, в прошлом году поступила в Днепровскую медицинскую академию.

— Каким врачом себя видите в будущем?

— Профиль определю после следующего курса. Конечно, я понимаю, что некоторые специальности точно исключены — или не мое, или стоячая работа. Думаю, что большинство моих будущих пациентов — ветераны. Нам проще понять друг друга.

— Как вы все успеваете?

— В академии учли мое состояние и необходимость заниматься батальоном, поэтому разработали инклюзивное расписание: подобрали несколько основных преподавателей по каждому направлению и выделили три дня в неделю, чтобы я приезжала на учебу. Больше таких случаев в медицинских учебных заведениях Украины не знаю.

Читайте также: Яна Зинкевич: «Не раз думала, что все, это конец. Терпела страшную боль каждую минуту…»

— Как перемещаетесь?

— Если нужно добираться за сотни километров на какое-то мероприятие, едем группой или ищем попутчиков через BlaBlaCar (интернет-сервис, позволяющий находить водителей, которые едут по нужному вам маршруту и готовы взять с собой пассажиров. — Авт.). Перемещаться по городу без посторонней помощи очень сложно. Даже небольшой подъем может стать проблемой. Основные места, где бываю постоянно, удалось немножко приспособить для передвижения на коляске. Но это было сделано по моей инициативе и моими силами. Государство или мэрия в этом не участвовали. Вообще, у нас в стране инфраструктура очень не приспособлена для людей с инвалидностью. Хотя есть, конечно, первые шаги. Например, в Днепре сделали первый инклюзивный парк.

Скажу еще об одной проблеме. Нашим гражданам нужно понимать, что для таких, как я, автомобиль не роскошь, это наши «ноги». Без машины переместиться даже с одной улицы на другую практически нереально. У нас часто возникают конфликты из-за парковок. Места для наших авто шире, поскольку нужно открыть двери до конца, вытащить коляску и в нее пересесть. Из-за этого начинаются недовольства. Даже в нашем дворе есть такие, кто меня из-за этого крепко недолюбливает.

Иногда, если единственное специальное парковочное место занято каким-то «бычарой» на «Лексусе», мои друзья берут коляску, подходят и предлагают хозяину авто: «Может, вам помочь пересесть?» До драки или криминала, конечно, не доходит, но словесные перепалки случаются часто. Хотя люди, если знают, кто я такая, не решаются что-то говорить или делать.

Дискриминации на самом деле много. Причем женщине с инвалидностью сложнее, чем мужчине. Она более беззащитна.

— Как сейчас себя чувствуете?

— Если честно, самочувствие плохое. Постоянная боль никуда не ушла. Нужна реабилитация, но все упирается в деньги. Вот чего не имею, того не имею. Время найти могла бы, и в академии меня отпустили бы, но средств нет.

— Малышка понимает, что у ее мамы есть особенности?

— Пока не очень. Она воспринимает мое состояние как данность. Наверное, проблемы начнутся, когда в садик пойдет, потому что другие дети начнут задавать вопросы. Малыши ведь искреннее взрослых, они говорят, что думают. Мало кто из родителей правильно воспитывает своих детей в плане толерантности.

— Вы уже получили официальный развод?

— Слава Богу, да. Но судебные тяжбы длились год.

— Бывший муж не помогает ребенку?

— Нет. Этот человек (хотя его так назвать можно с очень большой натяжкой) в жизни Богданы вообще не участвует. Сейчас идет процесс лишения его родительских прав. Это нужно сделать. Например, наша диаспора пригласила меня ненадолго на психологическую реабилитацию за границу. Но я не смогла выехать с ребенком. Богдане не довелось побывать на море.

Если родители нормальные и адекватные, их конфликты никак не должны отражаться на детях. Но у нас с адекватностью биологического отца Богданы особый случай.

— Вы красивая и умная женщина, постоянно в окружении мужчин…

— Но, поскольку я еще достаточно амбициозная и целеустремленная, некоторые мужчины меня сторонятся, так как боятся не дотянуться до моего уровня.

Тем не менее в моей жизни появился очень хороший и надежный человек. Встречаемся чуть больше года. У нас абсолютно нормальные отношения. Мой парень военный. Да, у нас обоих поствоенный синдром, и мы понимаем, что контузии и ранения просто так не проходят. В принципе, мы нормально уживаемся. Он очень хорошо относится к Богданке, во всем помогает, обычно меня везде сопровождает. После тех «токсичных» отношений мне теперь хватает и внимания, и заботы.

— Многие добровольцы говорили мне, что больше всего боялись попасть в плен. Боевики очень жестко относились именно к этой категории. Думали о таком?

— На самом деле существовала такая вероятность. В период боев за Саур-Могилу было так: блокпост сегодня украинский, а на следующий день уже сепаратистский. Никакой информации не было. Мы тогда между собой плохо контактировали и не знали даже, какая бригада рядом стоит. Только мобильная связь. И то если «ловит». Очень часто подразделения попадали в западню или на чужие блокпосты.

У нас тоже так случилось. Мы стояли в Степановке, а раненых вывозили в Амвросиевку. В какой-то момент закончились препараты-кровезаменители, так что отправились в ближайший населенный пункт. Спокойно подъехали к блокпосту, а там «сепары». Хорошо, что за несколько дней до этого с машины сорвало наш флаг. Мы стали им доказывать, что мы свои, то есть их же медицинская служба. Вся машина в крови, все матрасы в крови. В общем, «косили под дурачков». Каким-то чудом нас пропустили.

Знаю, что я без колебаний подорвала бы себя. Да так, чтобы врагов побольше с собой забрать. У меня всегда в кармане наготове лежала граната. Ведь добровольцам в плен попадать нельзя, тем более женщинам…

Читайте нас у Facebook

Зробіть «ФАКТИ»
обраним джерелом
у Google News