В российской тюрьме на моем нагрудном знаке была красная полоса, что означало: склонен к побегу, — Роман Сущенко

«Отправили в душ на санобработку, не дав даже полотенце»

— Роман, мы с вами разговариваем 13-го числа. Неделю назад вы еще были в Москве. До обмена оставались сутки…

— 6 сентября проснулся, как обычно, в шесть утра. Меня доставили из колонии в «Лефортово» 16 августа. Естественно, я понимал, что что-то будет, но когда и как — до последнего момента не знал.

Все это время сидел один в двухместной камере. Позавтракал какой-то кашей на искусственном молоке. Потом пошел на прогулку. Никогда не отказывался от свежего воздуха и движения, ведь там немножко больше расстояние от стенки до стенки.

Как говорится, ничего не предвещало… Были какие-то планы на день — почитать, ответить на письма. Накануне этапирования из Кирова я получил огромный конверт с письмами одноклассников сына. Ребята написали мне еще в конце мая, перед окончанием шестого класса, но пока эти послания дошли…

Когда ты в заключении получаешь письмо, это настолько трепетно. А тут еще от детей.

— О чем писали?

— Да обо всем. Я все письма сохранил. Одна девочка: «Здравствуйте, Роман, я вам очень сочувствую. Двенадцать лет — это немного, вы держитесь». Другая: «В школу так лень идти, так неохота». Третья о моде: «У нас сейчас в классе и в школе есть движение, мы одеваемся в рубашки в клетку — черное с красным». Понравилось, как написал один мальчишка: «Я друг вашего Максима. Максим хорошо учится, даже лучше, чем я, но я почти отличник». Кто-то делился, что они Филипповну (так называют классного руководителя Наталью Филипповну) выводят из себя. «Она всем сказала: «Все, на следующий год от вас откажусь». Мы через урок пришли: «Наталья Филипповна, может, не надо?» Были и очень философские письма.

— Не плакали, когда такое читали?

— Все было выплакано до этого, все внутри выгорело. Плакал, когда узнал, что отца больше нет (отец Сущенко ушел из жизни 2 марта 2018 года — не выдержало сердце; он до последнего боролся за освобождение сына. — Авт.). А когда читал письма, глаза были наполнены слезами, скажу так. Настолько глубоко цепляет эта непосредственность, наивность, развитость не по годам. Сколько таланта, сколько смыслов скрытых и явных в каждой фразе. А почерк! У одного вообще неразборчиво, а у другого просто каллиграфия. Очень сложно передать словами, как все это мобилизует.

После таких писем настроение было приподнятым. Выходил на прогулку, заключенные о своем рассказывают (причем на определенном сленге — какая-то новая разновидность фени), а я весь на эмоциях. Радуюсь, шучу. Они поражались: «Тебе еще мотать и мотать, а ты почему-то такой веселый».

— Россиянам не писали такие письма?

— Нет.

— Вас же изначально посадили в «Лефортово».

— Да. Поменял там 12 камер. Была, как там говорят, «полная заморозка» — общение только с соседями-сидельцами.

— Сколько их было?

— Всего за весь период до суда — семь. Соседи периодически менялись. Первый и последний были таджиками, еще были туркмен, армянин и трое русских.

— Так вы же «шпион». Как же вас отправили к людям?

— Сложно сказать. Первый таджик получил девять лет за то, что он приверженец движения «Хизб ут-Тахрир». Он давно жил в Москве. У него трое детей. Жена его весь подъезд кормила, помогала старушкам, они были любимцами дома. И вот однажды в квартиру ворвалась группа эфэсбэшников… Второй таджик — тоже «террорист». А туркмен — бывший десантник, был правой рукой известного авторитета Шакро Молодого (Захарий Калашов, один из главных криминальных авторитетов РФ. — Авт.), отвечал за его безопасность. Были и те, кто связан с наркотрафиками.

Читайте также: Путин ведет с Украиной циничную игру. Как террорист с родственниками заложников, — Андрей Пионтковский

Но в камеру я попал чуть позже. Сначала отправили на карантин. В «Лефортово» совершенно иные условия, законы и порядки, нежели в других изоляторах. Это мне объяснили позже в «Матросской тишине».

Десять суток провел в одиночке. У меня забрали все (собственно, из вещей при мне был лишь легкий рюкзак, в нем какие-то салфетки, вода и так далее), оставили только нижнее белье. Сказали, что на прожарку. Вдруг насекомые, какие-то бактерии… Выдали казенную одежду. Отправили в душ на санобработку, не дав даже полотенце. На мокрое тело надел эту робу, какую-то фуфаечку (ведь уже было прохладно), шапку — это вообще уникальная штучка. В этом и ходил, пока не вернули мою одежду.

Карантинные камеры находятся на первом этаже. Мало того что круглосуточно ты под видеонаблюдением, так еще каждые полчаса-час заглядывает надзиратель. Чтобы не допустить никаких попыток суицида или членовредительства. Стоят металлические койки (ножки забетонированы, нельзя никуда сдвинуть), шкафы приварены к стенам. Даже туалетной бумаги не было. Потом принесли зубную щетку, пасту и один бритвенный станок.

— Как с вами обращался персонал?

— Еще раз хочу подчеркнуть некую особенность этого изолятора. Ни провокаций, ничего — просто холодное отношение. Разговоры только по делу. «Вот висит плакат, что вам можно, что запрещено, куда писать в случае какой-то надобности, если есть проблемы».

— И вот вы сидите один, ни книг, ни газет, ни телевизора. И непонятно, сколько это будет длиться. Как не рехнуться?

— На третий или четвертый день дали какой-то журнал, причем прошлогодний. Я хоть буквы увидел. Потому что реально можно было рехнуться.

Мне на задержании потянули руку. Сразу не ощутил, а где-то на третий-четвертый день не мог поднять ее. Нужен был врач. Велели писать заявление на имя начальника изолятора. Спросил: «На стене пальцем или как?» — «Вот вам ручка, вот бумага». Они присматривались, как я себя веду.

Люди ведь разные. Позже слышал через металлическую дверь камеры всякое. Была одна дама, попавшая, как я понял, по статье о терроризме. Ее постоянно возили в суд. Каждый раз было слышно, как она кричала в коридоре: «Бьют, убивают». Говоря на сленге, «раскачивала лодку». Тут же начинали стучать из других камер: «Вы что с человеком делаете?» Потом она затихала.

«Я даже мысли не допускал, что окажусь в колонии»

— Вас приговорили к такому длительному сроку. Осознать, что столько времени придется провести за решеткой, очень непросто…

— Было несколько этапов этих «фееричных» ощущений. Первый — когда меня привезли в Следственное управление ФСБ. Я ожидал всего. Думал, что отправят «на подвал» и будут держать там несколько суток. Не знал, чем вообще все закончится. Вот буквально вся жизнь прошла перед глазами. Но вскоре понял, что «драки не будет». Что никто не станет пытаться выбивать показания, требовать, чтобы я свидетельствовал против кого-то. Когда мы доехали до места и с моей головы сняли мешок, один из оперативников достал влажную салфетку и промокнул каплю крови на моем подбородке (они немного содрали кожу этим мешком), я понял, что готовится шоу. Они снимали все на камеру. Видимо, ожидали, что я сейчас под таким психологическим давлением во всем сознаюсь и получится какой-то сюжет для телевидения.

Читайте также: «Электрошокер засовывают в …»: Балух рассказал о страшных пытках в российской тюрьме (видео)

Однако, когда поняли, что этому не бывать, включили план Б — начались разговоры о длительном сроке. Объяснили, что мне назначили адвоката. Следователи вышли из кабинета, адвокат сказала: «По вашей статье вам светит от десяти до двадцати лет». Первая мысль: мне сорок семь, вот перспективка-то! Потом повезли в изолятор временного содержания Москвы (в «Лефортово» не могли определить, поскольку нужно было решение суда; оно появилось на следующий день, и я уже оказался в «Лефортово»). А у меня в голове постоянно: двадцать, двадцать, двадцать… Эта гильотина нависала до тех пор, пока обвинитель не сказал, что они требуют четырнадцать лет. Меня немножко попустило. Двадцать и четырнадцать — большая разница.

Но я даже мысли не допускал, что окажусь в колонии. Очень сильно надеялся, что президенты договорятся. Адвокат (после «назначенного» адвоката делом Романа занимался Марк Фейгин. — Авт.) приезжал и рассказывал, что идут тяжелые переговоры. Он настраивал меня на позитив, поддерживал психологически. Ведь, когда ты находишься один, новостей нет и кажется, что о тебе все забыли, можно и не выдержать.

— Мысли были об этом?

— Нет, никогда. Мне есть ради кого жить. Зачем причинять боль тем, кого я очень люблю?

— Вы верующий человек. Христианам положено прощать. Простили провокатора, из-за которого все произошло?

— Да. Чисто по-христиански простил ему все. А по-человечески… Как говорится, осадок остался.

— Через какое время смогли простить?

— Спустя год, наверное. Еще до суда. На суде ведь он дал свидетельские показания против меня.

— Смотрели ему в глаза?

— Один раз. С улыбкой и презрением. А у него взгляд был затравленным. Выглядел он не очень хорошо.

— Возвращаемся к прошлой пятнице. Интуиция не подсказывала, что вскоре будете дома?

— Расскажу о своей интуиции. Знаете, минут за двадцать до захвата в Москве было такое тревожное ощущение. Я стоял на остановке, ждал транспорт, чтобы подъехать к месту, где мы должны были с этим человеком пересечься. Люди вокруг, все как бы нормально, а мне казалось, что попадаю в цейтнот. Не мог понять, почему весьма некомфортно себя чувствовал.

— За вами же следили.

— Безусловно.

Хочу вернуться к разговору о настрое на позитив. Вообще, меня держали на плаву вера, встречи с женой и дочерью (сын, как рассказала жена Романа Анжела в интервью «ФАКТАМ», очень боялся, что «его заберут, как папу», поэтому ребенка на свидания не брали. — Авт.), письма, разговоры с адвокатом. Жена всегда убеждала, что все должно закончиться хорошо. Когда — неведомо. Но я в это свято верил, молился и надеялся.

Больше всего переживал за своих близких — за семью, за маму. В письмах постоянно их поддерживал, сообщал, что у меня все нормально. Сыну писал: ты молодец, ты теперь один мужчина в семье, береги наших девочек. Это и меня подпитывало тоже. Это первое.

Второе. Я всячески демонстрировал, что у меня есть свои ценности и одна из них — достоинство. Да, попал в такую ситуацию. Да, тяжело. Но я отношусь ко всему с иронией. Пытался шутить. Идем, например, в баню, я спрашиваю: «Сегодня веники и раки свежие?» Сотрудники колонии сначала напрягались, а потом привыкли. Даже какая-то симпатия в глазах появилась.

— Я знал, что за мое освобождение борются на всех уровнях, — продолжает Роман Сущенко. — Долетали какие-то обрывки новостей, какие-то заявления. Я выписывал газеты, но они приходили с двухнедельной задержкой. И все равно вылавливал в них любую информацию. В неволе ведь уже между строчек начинаешь читать.

В колонии я сидел в так называемом ШИЗО — штрафном изоляторе. Был БУР — барак усиленного режима, карцер — изолятор, куда, как правило, на срок от трех до двадцати суток направляют провинившихся. Там жесткие условия: холодно, в пять утра подъем, в девять вечера отбой, днем даже постель забирают, обыскивают каждые несколько часов. Все грубо, жестко. Дают книжку на час, а в остальное время слушай правила внутреннего распорядка. Другие систематические нарушители попадают в помещения камерного типа, где условия чуть мягче, но люди сидят месяцами в полной изоляции. Есть еще там так называемый СУС — строгие условия содержания, самые жесткие. А в самой колонии, хоть она строгого режима, условия обычные. Барак, двухъярусные кровати. У заключенных есть и телефоны, и гаджеты, они на тотализаторе играют, какие-то деньги серьезные ходят. У них больше всякой информации, естественно. Тем, кто сидел в изоляции, оттуда долетали какие-то вести. Переписка обычно велась через раздатчиков пищи. Они передавали так называемые малявы. Контролируют раздатчиков оперативные работники. Но те как-то ухитряются не все им показывать. В зависимости от того, кто передает послание. В общем, какие-то новости доходили и до меня.

В месяц мне было положено четыре звонка родным. Для этого выводили в специальное помещение, каждый разговор записывался.

«Сегодня похоже на вчера и, что самое печальное, на завтра»

— На пресс-конференции Сенцова и Кольченко случился такой красноречивый момент. У Сенцова зазвонил телефон. Он безуспешно пытался сбросить звонок, пока не выручил Кольченко. «За пять лет отвык обращаться с техникой», — объяснил Сенцов. Вы тоже сказали, что заново осваиваете отправление эсэмэсок.

— Та же история. Реально все забыл. Не то что пароли и так далее, даже как на компьютере стереть текст. Помогают дочь и любимая супруга.

— Сенцов еще сказал, что пребывание в колонии похоже на «день сурка» — постоянно одно и то же.

— Конечно. Существование такое однотонное, такое одноцветное. Сегодня похоже на вчера и, что самое печальное, на завтра.

Я давал себе какие-то задания: написать письмо, продумать то-то, прочитать сегодня 15 страниц, а завтра 20. Специально растягивал процесс чтения. Прочел какой-то фрагмент — надо его обдумать, выписать пару цитат. С рисованием то же самое. То освещение не то сегодня, то муза не пришла, надо все отложить.

Еще надо было как-то организовать пространство. Я привык к чистоте и порядку. Всегда в каждой камере (сменил за весь период более 20 камер) прежде всего все выдраивал. Чистящих средств не было, обходился хозяйственным мылом. Конечно, можно было и не убирать. Но если ты человек, ты не можешь жить в грязи.

— Как к вам относилась администрация колонии?

— Терпимо.

— А заключенные?

— Когда был на карантине, подошли два человека. Просто познакомиться: «Ты кто?» — «Я такой-то». «Ну, хорошо, давай». Как правило, второй вопрос, если выходишь в лагерь: «Ты будешь сдавать на общак?»

На зоне важно, что ты умеешь делать. Кто-то умеет лобзиком вырезать, кто-то неплохо в карты играет, кто-то полы хорошо моет. Мне пригодилось умение рисовать. Рисовал, еще будучи на карантине. Пошла молва. Потом, уже в ШИЗО, ко мне обращались: подпиши красиво открытку, нарисуй то-то. Давали текст, открытку, ручку. Мне несложно. Благодарили, угощали, спрашивали, в чем нуждаюсь: «Обращайся». Всегда предлагали лекарства, чай, сигареты, сладкое, мыло, шампунь — любой каприз. Впрочем, нужды особой не было.

Читайте также: Путин считает себя гением, но у Зеленского есть шанс его переиграть, — Иван Яковина

Но однажды она возникла. Крысы прогрызли в сумке, в которой были личные вещи и какие-то продукты, огромные дыры. Сумка хранилась не в камере, а в отдельном помещении в специальном шкафу. Когда заключенных выводят на прогулку, перед ней или после можно зайти в это помещение и что-то взять. Я, чтобы не забывать (часто спохватывался поздно), писал на листочке: взять сменную одежду, туалетные принадлежности или ручки. И вот грызуны такое наделали.

И тут меня как раз один заключенный попросил: «Нарисуй пиратский корабль, морскую пучину, я там плыву куда-то, не вижу берегов». Такой «фольклор» интересный. Я в свою очередь попросил помочь с сумкой (в колонии есть промзона, где было швейное производство): «Если есть такая возможность…» Он сказал: «Да не вопрос». На следующий день мне принесли новую сумку. А тот рисунок я рисовал две недели. Сделал от души. Там не говорят «спасибо», а говорят: «От души».

— Сколько времени рисовали те замечательные картины, которые потом выставляли по всему миру?

— Знаете, одни я писал для паблика, скажем так. Это более 30 работ, не считая тех, которые отправлял кому-то в переписке. Отдельно рисовал открытки маме, семье, друзьям. Например, моя любимая обожает орхидеи. Где-то на втором году пришла открытка, и я отчетливо вспомнил, как выглядит этот цветок. Теперь картина висит у нас дома, жене нравится. Маме нарисовал розу. А еще есть отдельная серия для сына. Максим в четыре года уже знал все модели автомобилей. Для него я рисовал машины, причем чтобы за рулем сидел он. С обратной стороны писал: «Сынок, я вернусь, мы возьмем вот эту машину и поедем туда-то путешествовать». Он очень скучал по мне. Теперь говорит: «Папу больше никуда не отпущу».

Что касается не таких прикладных рисунков, я все время был в творческом поиске. Очень много нереализованных идей. Может, вернусь к ним, когда появится время. До этого всего очень мало времени было на рисование. Я же журналист прежде всего. Нас мое хобби весьма выручало в 1990-е годы. Мы в ту пору жили скромно. Денег не было, поэтому нашли выход — друзьям на дни рождения дарили мои рисунки.
У нас даже небольшой семейный конфликт случился в 1995 году. Крепко досталось от жены, когда я потратил всю 13-ю зарплату на рамки для картин.

«По нашим оперативным данным, вашей жизни угрожает опасность»

— Когда вы общались с заключенными, они проявляли интерес к Украине?

— Даже не спрашивали, чей Крым. Все прекрасно понимали, что идет война, кто против кого. Эти люди оказались в тюрьме. Их посадила власть, значит, это враг.

Там сидело много выходцев из Средней Азии, с Кавказа, из глубинки России — чуваши, мари, много татар. Но конфликтов ни на национальной, ни на религиозной почве не возникало. Между авторитетами (смотрящими на зоне) существует негласная договоренность: о политике не говорим, а если обсуждаем, то спокойно. А вообще, они очень завидуют украинцам и уважают нас. Мы свободные, мы защищаем свою Родину.

Читайте также: Путин поставил Западу ультиматум: генерал рассказал, почему Россия настаивает на «формуле Штайнмайера»

Однако администрация очень опасалась, что на политической почве может возникнуть конфликт и дойдет до физических увечий. Это служило одним из предлогов, чтобы меня не поселять в общий барак. К тому же наверняка и ФСБ это рекомендовала.

На так называемых первых «крестинах» (когда пришел по этапу, собирают комиссию — администрация, медики и прочие) оперативный сотрудник заявил: «По нашим оперативным данным, вашей жизни угрожает опасность, поэтому будете сидеть в ШИЗО». Я парировал: «У вас недостоверная информация, я здесь никого не знаю. До этого в „Лефортово“ вообще ни с кем не общался. Какая угроза? О чем вы говорите?» Но они боялись, что в случае чего им головы не сносить, поэтому и держали в изоляции.

У всех заключенных есть нагрудные знаки. Мой был с красной полосой, что означало: склонен к побегу. Хотя какой там побег?!

— Вас же доставили из колонии в Москву обычным пассажирским рейсом?

— 15 августа после обеда велели собирать вещи, причем чтобы вес был не более 20 килограммов. Из чего несложно сделать вывод, что предстоит лететь на самолете. Куда — неизвестно.

Когда мы прибыли в аэропорт Кирова, выяснилось, что сотрудники колонии ни разу не этапировали заключенного в самолете. Меня сопровождали три человека. Один мой наручник пристегнули к дюжему сопровождающему. Чтобы не пугать пассажиров, мои руки в наручниках замотали полотенцем. В салон завели первым, вывели во «Внуково» последним. Едва мы спустились с трапа, нас взяли в кольцо. Так и оказался в «Лефортово», где просидел до утра 7 сентября.

— Через четыре дня вы собственноручно сняли с фасада «Укринформа» баннер с призывом о вашем освобождении. Что происходило в душе?

— Ничего… Не могу ярко описать это. И врать не могу. Казалось бы, эмоция какая-то должна быть. А ее не было. Была просто растерянность.

— Вы неделю на свободе. Уже осознали, что весь кошмар позади?

— Пока нет. Еще накрывают некие волны. Знаете, вот словно вы смотрите на какое-то дерево. Кругом лес, он такой красивый. Но вы видите только кору этого дерева.

Вокруг меня движение, но я часто фокусируюсь на какой-то мысли, как-то подтормаживаю, лечу в своей оболочке, что ли. Анжела иногда что-то рассказывает, я вроде весь внимание, потом задаю вопрос, а она: «Я же тебе только что сказала, ты что, меня не слушаешь?» А я в это время где-то. Наверное, мое возвращение будет длиться еще какое-то время…

Ранее «ФАКТЫ» сообщали о том, что украинскому журналисту Роману Сущенко российские власти запретили въезд на территорию РФ на 20 лет.

Читайте нас у Facebook

Зробіть «ФАКТИ»
обраним джерелом
у Google News