Лесь Подервянский: "Наш театр живет по принципу армии батьки Махно: сошлись, набили кому-то морду и разбежались"
Художник и писатель Лесь Подервянский — культовая фигура в украинском искусстве. Его живописные полотна находятся в лучших музейных собраниях мира, а писательские работы расхватываются на цитаты. Литературный язык Подервянского, густо приправленный матерными словами, не вызывает неприязни даже у пуритан. Недавно в Киеве состоялась премьера очередного творения Подервянского — sms-оперы «Звери». Это музыкальная история про кота, белку, зайчика и мишку, перерастающая в длинную дискуссию о любви и жизни, в которой есть Гитлер, Сталин, Берия и Ворошилов. Словом, настоящая сказка, которая, по словам автора, напоминает ему историю трех мушкетеров…
— «Звери» появились год назад, — говорит Лесь Подервянский. — Одна девушка попросила меня рассказать ей сказку на ночь, и я стал писать по телефону в виде sms-сообщений рассказ про кота, белку, медведя и зайчика. Написал и забыл об этом, а сказка в телефоне осталась. Однажды ко мне в гости пришел театральный режиссер Андрей Критенко. Мы лежали на диване, я читал ему sms, а он ржал. И вдруг говорит: «Ведь это опера! Пиши либретто». Ну я и написал. Слава Назаров создал музыку. Так «Звери» и родились.
— Насколько я знаю, там не только звери, но и Сталин с Гитлером есть.
— Ну Сталин и Гитлер — в общем, те же звери. Нет, пожалуй, звери лучше, чем Сталин и Гитлер. Впрочем, мы избегали исторических параллелей, оценок и тому подобного. Я не занимаюсь политикой, а в творчестве — тем более. Кстати, в опере выступаю не только драматургом, но и художником спектакля. Живопись — моя основная профессия.
— Ну это факт известный…
— Я к тому говорю, что автора на репетиции нельзя пускать. А художника можно, потому что на мне декорации, свет, костюмы. К тому же, как известно, написанное практически никогда не имеет ничего общего с поставленным. Я знаю — не первый раз работаю со спектаклем. И «Сны Василисы Егоровны», и «Павлик Морозов» сделаны по такому же принципу. Знаете, как-то получается, что у нас фактически создан театр, который живет своей дурацкой жизнью, по принципу армии батьки Махно: сошлись, набили кому-то морду и разбежались. Это я о себе, Андрее Критенко и актерах, которые собраны из самых разных театров.
— Сами не хотели бы сыграть?
— У меня нет таланта и таких амбиций. Разве что хотел сыграть роль немецкого офицера, и один раз это получилось. Толя Матешко снимал фильм «Зеленый огонь козы», где я сыграл офицера СС, расстреливающего учителей средней школы. Но Толя, мерзавец, взял и вырезал меня из фильма. Сказал, что эпизод со мной получился лучше, чем вся его картина. Больше никаких потуг, связанных с актерством, у меня не было. Слава Богу, других талантов хватает.
— Вы же из семьи потомственных художников?
— Да. И отец мой, и дед занимались живописью. Дедушка родился в Вильнюсе, потом переехал в Харьков. Отец закончил Ленинградскую академию художеств, в которую поступил сразу после войны, еще даже не будучи демобилизованным. Затем его перевели в Киевскую академию художеств. В то время здесь жила моя бабушка, сестры отца. Получается, мне некуда было деваться, только заниматься живописью. Я рисовал с двух лет. И вопрос, кем быть, меня никогда не мучил. Хотя вру. Когда был мальчиком, мечтал о том, чтобы стать пиратом. К сожалению, этой профессии нигде не учили.
Мое взросление пришлось на конец 80-х. Хотя я не люблю предаваться воспоминаниям. Да и, честно говоря, противно вновь погружаться в то дерьмо, в котором мы жили, когда нельзя было купить даже хорошее пиво. Да, творческие люди, может, в те годы были более сплоченными, но сделать ведь ничего было нельзя. Я бы никогда не создал такую оперу, как «Звери», и не рисовал бы картин, которые мне нравятся. Для того чтобы в советское время выставить свою живописную работу, нужно было пройти три стадии худсовета. Шаг влево или вправо от соцреализма — и твою работу не принимали. Поэтому я рисовал и засовывал все себе под кровать. Это было время совкового дерьма, когда мы все чувствовали, что так и сдохнем. Можно было разве что уехать за границу, но я был слишком ленив для этого. Поэтому, когда рухнул совок, я несказанно обрадовался.
— В чем же вы тогда, в советское время, находили выход?
— Бухали, любили девок. Вообще, были ребята с фантазией. Серьезно воспринимать советскую действительность было невозможно. В Союзе художников мне неожиданно предложили вступить в партию. Я сказал, что недостоин такой большой чести, и меня оставили в покое. Кажется, что я ненавидел советскую действительность еще с детского сада. Раздражало, когда нас заставляли петь «Во поле березка стояла…» Особенно слова: «Люли-люли, заломаю». Я не понимал, что это за слюнявые люли, и если дерево растет, то почему его надо ломать.
Хуже «Во поле березки» были только песни про Ленина и дежурство у его бюста в фойе моей школы. Учился я кое-как, но выезжал благодаря тому, что был любимчиком у директрисы. Мне даже позволялось носить джинсы и длинные волосы. Убедил директора в том, что я не хиппи, а художник. Мол, мы, люди творческие, все такие придурковатые. Зато для школы я рисовал все, что было нужно: стенды, стенгазеты, плакаты. Правда, однажды чуть не испортил себе окончательно аттестат. Лет в пятнадцать выпустил два номера антисоветской порнографической газеты «Унитаз» и повесил ее в уборной. Директору тут же на меня донесли, она изорвала экземпляры, сказала, что больше мне не верит, но… из школы меня все же не поперли. В школе, где я учился, было много детей художников. Мы жили рядом с улицей Мечникова на холме, в доме, который заселили творческими работниками. Рядом был хозяйственный магазин «Киянка».
— Очень известный в те времена!
— Так вот, я его поджег. А как было не поджечь, когда мы видели, что на его крыше очень много бочек со смолой. Мы с друзьями смотрели на все это и мечтали… Потом подожгли. И попали в милицию. Собственно, меня заложили… Но, слава богу, обошлось. Закончив школу на тройки с четверками, я таки поступил в институт, а потом пошел в армию.
— Не жалеете, что прошли эту школу жизни?
— Наоборот, было страшно любопытно. Из армии я вынес убеждение, что нормальному человеку там делать абсолютно нечего. А вот художнику там самое место, потому что армия учит мыслить нестандартно. Ведь это совершенно абсурдная система, где в советское время солдат заставляли красить траву. Но я научился подстраиваться. Однажды ко мне в часть приехала мама, решив познакомиться с моим командиром. Он на меня жаловался, мол, такого «сачка» не видел за все годы службы. И это было правдой.
— Вы в армии мату научились?
— Там были отличные учителя, владевшие красивым матерным языком и умевшие выстраивать сложные конструкции. Без мата в армии существовать невозможно. Приказ без мата не работает. Помню, как в первый месяц я попал в столовую, и старослужащие мне сказали: «Эй, салабон, иди скажи этой дуре, чтобы дала обед для третьей роты». Я культурно стучу в окошечко раздачи, говорю: «Будьте любезны, обед». Никто на мои слова не реагирует. Прихожу к ребятам, говорю, что ничего не дали. Тогда один из них поднимается и со словами «Учись, салага» тащит меня за собой. Подходим к окошку, он вышибает его кулаком и трехэтажным матом требует обед, который тут же появляется. Тогда я понял, что в этом мире есть волшебные слова.
— Что, они срабатывают и в обычной жизни?
— Всегда! Но матерный язык обладает определенной силой, им нельзя разбрасываться просто так. Если люди, которые умеют красиво говорить матом, а есть те, в устах которых эти же слова звучат отвратительно.
— Помните момент, когда начали писать?
— Свой первый пасквиль я сочинил про дедушку и бабушку. Мне было пять лет. Это комикс, где они были изображены в виде чертей. В армии у меня шла обширная переписка с друзьями, и иногда вместо писем я посылал им сразу пьесы. Как-то получилось, что стали записываться кассеты с моими текстами, потом диски. И в конце концов ко мне пришел издатель.
— Теперь вы этим зарабатываете?
— Этим не заработаешь. Я даже не знаю, как в Украине выживают писатели. Потому что тиражи маленькие, а гонорары совсем небольшие. Доход мне приносит, скорее, живопись. Я хороший художник, и мои работы стоят дорого.
— Что же вам сказали бабушка с дедушкой, увидев комикс?
— Поставили в угол. Дедушка с малых лет научил меня, что за столом нужно сидеть, держа спину прямо, с салфеткой на груди, в правой руке нож, в левой — вилка. Вооруженный этими знаниями, я отправился в детский сад. И где-то на третий день, вернувшись, сказал бабушке, что знаю что-то. Она отвела меня в сторону и спросила: «Что?» Я ответил: «…й, …а, говно, повидло, в попу… й понос». Бабушка поставила меня в угол. Но все белогвардейские замашки дедушки уже были основательно подпорчены.
— В начале 1990-х вы довольно часто бывали за границей. Даже стали поговаривать о том, что Лесь Подервянский останется там навсегда.
— Тогда уже не было никакого смысла уезжать из страны. Эмигрировать нужно лет в двадцать или даже раньше. Причем только в Америку. Потому что в Европе мы всегда будем чужими. Я жил в Америке больше года. Для меня не было проблемой продлить себе визу. Работал, выставлялся. А в одной из поездок участвовал в выставке «Арт-экспо-2000», познакомился с людьми, которые меня вывели на самый верх арт-рынка. В небольшом боксе были выставлены мои работы, а я сидел на выставке и скучал. Тут появились два шикарных плейбоя, заинтересовавшихся моими работами. Мы выпили, разговорились. Оказалось, один из них дизайнер, а другой арт-дилер и они ищут работу для оформления квартиры известного режиссера Вуди Аллена. Тут же взяли одну из моих картин, обрисовав роскошные перспективы. Мне нужно было улетать в Киев, и все дела я передал друзьям, бывшим иммигрантам, которые стали моими агентами. Но поскольку все они были людьми неорганизованными, то дело завалилось.
— Вы так легко об этом говорите.
— Я никогда ни о чем не жалею. Если происходит какое-то событие, то, наверное, это было задумано высшими силами. Я достаточно спокойный и уравновешенный человек. А вот мудрым никогда не был.
— Даже становясь старше?
— Жизнь все время меняется. И это правильно, иначе она будет застывшей, как в гробу. Однажды я заболел гриппом. Температура 40, плохо. Приходит участковый доктор, я спрашиваю, как лечиться. А он: «Неплохо бы выпить сто граммов водки и закусить черной икрой. И вообще, я вам скажу, тяжело в лечении, легко в гробу». Врачи — веселые люди.
— И что, сто граммов действительно помогают?
— Помощи вообще никакой — просто приятно иногда выпить водки.
— Только водки?
— В основном. Я люблю холодную водку. Причем утром и в одиночестве.
— Вы шутите?!
— Правда. Но обязательно надо закусить. Нет, это не значит, что пропагандирую делать так ежедневно. Но иногда, поверьте, это отлично прочищает мозги. Вечером я пью редко, потому что смысла никакого нет: выпил, лег спать, ночью душат кошмары. А утром опрокинул стопку — и целый день впереди.
— А если на работу надо идти?
— Слава Богу, я не знаю, что такое служба. Я еще в школе понял, что не создан для социалистического труда. И капиталистического тоже.
— Да вы счастливый человек!
— Мне кажется, счастье — это какая-то бабская категория. Мужчина не должен о нем думать. Он призван самосовершенствоваться, чтобы стать мастером. Причем во всем, за что берется. Вот меня всегда подталкивает сознание своего несовершенства. Хочу стать лучше. Правда, занимаясь лишь тем, что доставляет удовольствие и в кайф. Значит, наверное, я таки счастлив.
Фото с сайта lurkmore. to
2172Читайте нас у Facebook
