«на мой вопрос, трудно ли быть папой, иоанн павел ii ответил: «ой трудно, хенрик… « а потом твердо добавил: «трудно, но с божьей помощью… »
Генрих Боровик — известный публицист, писатель, драматург, который одним из первых стал работать на стыке журналистики и литературы. Его книги, пьесы и телевизионные циклы в свое время были заметным явлением. В дополнение к многочисленным государственным наградам и творческим премиям ему присвоили звание «Легенда журналистики». Сам себя он считает именно журналистом «до мозга костей». Отсюда и жизненные установки, в которых приоритет отдается встречам с интересными людьми.
Самого же мэтра мне повезло застать в Одессе — городе, который он очень любит и о котором хранит самые лучшие воспоминания. Это Генрих Авиэзерович еще раз подтвердил в телефонной беседе, искренне поблагодарив за поздравление.
«Мало кто знает о том, что фактически я — незаконнорожденный… »
— Чувствую себя превосходно, во всяком случае, для столь уже немолодого возраста, — констатировал юбиляр. — Пишу, работаю в фонде (имеется в виду Благотворительный фонд имени его погибшего сына, Артема Боровика. — Авт. ), иногда «свечусь» на телевидении, а еще вот интервью раздаю… Одним словом, не дождетесь! Так, кажется, говорят в Одессе? (Смеется. ) Для меня это не просто название, не просто город. Одесса — это явление! Для нее характерна свобода мышления и какая-то особенная аура. Ведь не напрасно именно здесь родилось такое огромное количество талантливейших людей. С некоторыми из них мне довелось общаться лично.
Мои родители были в числе основателей Театра музкомедии в Пятигорске: отец (он родом из Белоруссии) был главным дирижером, а мама (она из Казани) — одной из самых популярных актрис. В Пятигорске их до сих пор помнят.
Театр был очень сильный. Достаточно сказать, что там начинал Михаил Водяной, а в балете дебютировал Махмуд Эсамбаев. Когда в 1944 году всех чеченцев депортировали, театр сумел его отстоять. Между прочим, мама однажды ему сказала: «Махмудик, ты будешь великим танцором!» И он это запомнил на всю жизнь. Мы с ним дружили, хотя встречались нечасто.
С родителями мне повезло. Они очень любили друг друга, я даже не помню ссор между ними — мы жили в атмосфере любви. Однако мало кто знает о том, что фактически я — незаконнорожденный. Мои родители не были расписаны. В свое время решили, что любят друг друга и этого достаточно. Только когда мне стукнуло шестнадцать и нужно было получать паспорт, они узаконили свои отношения.
Наша семья сначала жила в двухэтажном общежитии рядом с театром. После войны дали хорошую квартиру в старом доме в самом центре города — у входа в знаменитый Цветник. Историческое место! В том доме останавливался Лев Толстой, о чем оповещала мемориальная доска. А у входа в Цветник, как известно, просил милостыню Киса Воробьянинов, о чем поведали миру Ильф и Петров. К слову, также одесситы…
«Мы с коллегой дружно завопили, что это наш старинный национальный обычай — снимать башмак в споре»
— В 1947 году вы окончили школу с золотой медалью, поступили в МГИМО (Московский государственный институт международных отношений). Но в силу злосчастной «пятой графы» на работу за рубеж вас направлять не пожелали…
— Да. Мне неприкрыто намекнули, что пока лучше поработать в Союзе, поднатореть… Я не возражал: во-первых, это абсолютно бесполезно, во-вторых, сам мечтал остаться в «Комсомолке», в которой я проходил практику. Но вакансии в газете не оказалось, и мне посоветовали обратиться в журнал «Огонек», где искали парня, хорошо владеющего иностранными языками.
В «Огоньке» мне предложили должность техсекретаря в международном отделе с зарплатой на 100 рублей меньше, чем повышенная стипендия, которую я получал в вузе. Заверили, правда, что за публикациями дело не станет, если буду писать хорошо.
Поначалу я делал расширенные подписи под фотоснимками. Затем — первый очерк, об албанском студенте, который приехал учиться в Москву. До сих пор помню его достаточно экзотическое имя: Мдоц Сракой…
Настоящая журналистика для меня началась с нескольких фотоочерков, сделанных совместно с известным фотокорреспондентом Дмитрием Бальтерманцем. С ним мы очень подружились, несмотря на 25-летнюю разницу в возрасте.
Зимой 1953-го нас с Митей откомандировали в Венгрию. В Будапеште мы увидели небывалый снег: двухметровые заносы, все кругом белым-бело, веселятся мальчишки и девчонки… Я предложил Мите: «Давай сделаем большой фоторепортаж». Он отнекивался, я наступал. Тогда он спросил: «Ты хочешь, чтобы эта загранкомандировка стала для нас последней?» Ведь мы оба знали, какими должны быть материалы, повествующие о странах народной демократии: «Благодаря бескорыстной дружеской помощи Советского Союза народ (далее указывалось, какой именно страны) уверенно идет по пути построения социализма». По этому шаблону работали все, в особенности журналисты-международники.
Репортаж мы все-таки сделали, где-то с полсотни фотографий. Прямо из Венгрии перегнали их в редакцию. Ждем. Звонок от Алексея Суркова (главный редактор журнала «Огонек» в 1946-1953 гг. — Авт. ): «Ребята, какие вы молодцы!» Репортаж вышел в ближайшем номере журнала.
— Вы были первым из советских журналистов, встречавшихся с Папой Римским…
— К встрече с Папой я готовился с волнением, а он встретил меня совсем простым вопросом, заданным на русском языке: «Какие пьесы у вас в театрах ставят?» Он ведь в прошлом сам был драматургом. Мы проговорили гораздо больше отведенного для аудиенции времени. В конце интервью я попросил его ответить на последний вопрос: «Ваше святейшество, трудно быть Папой?» Подперев голову ладонью, как сделала бы это рязанская баба, он сказал: «Ой трудно, Хенрик… » А потом твердо добавил: «Трудно, но с Божьей помощью… »
Помню приезд Хрущева в США, когда я был там собкором. К слову, рассказ о том, как он стучал башмаком по трибуне в ООН, — чистая выдумка. Кулаками по трибуне поколотил — это было. А башмак он снял, уже сидя в зале, и поднял над головой филиппинского, если не ошибаюсь, представителя, вот и все. К нам с моим коллегой Борей Стрельниковым бросились в тот момент американские журналисты и спрашивают: мол, что это значит?! Я смотрю на Борю: он побелел, как бумага, и не знает, что говорить. Я тоже наверняка имел бледный вид. Слава Богу, кто-то из американцев, сам того не ведая, удачно подсказал нам ответ: может быть, спрашивает, есть такой русский обычай — снимать башмак в споре? Вот-вот, завопили мы, это наш старинный национальный обычай!
«Керенский носил на безымянном пальце руки оригинальный перстень — подарок самоубийц»
— Вы — единственный из советских журналистов, кто встречался с самим Керенским…
— В 1966 году меня пригласили на «Белый бал» в нью-йоркском отеле «Плаза», на который выпускники кадетских школ, разбросанные по миру, собирались каждый год. Это была чисто американская вечеринка, правда, то и дело доносилась смешанная русско-английская речь и звучали попурри из мелодий Кальмана. Женщины — в вечерних платьях, мужчины — в смокингах. У всех на слуху были фамилии, известные из истории — той давней, дореволюционной.
— Не скрывая, что я советский журналист. — продолжает Генрих Боровик,- спросил наобум: «А Керенский жив?» И неожиданно услышал в ответ: «Да».
По моей просьбе американский коллега раздобыл номер телефона. Я позвонил, представился и сказал, что хотел бы взять интервью. Мой собеседник поинтересовался, опубликуют ли текст этой беседы. На что я ответил, что точно не знаю, но надеюсь на положительный результат. Недели через две мы с моей женой Галиной пришли к нему. Разрешения у своих руководителей я не спрашивал — знал наверняка, что запретят.
Дом был шикарный, четырехэтажный. Поднялись на второй этаж. Нас встретил старик, внешность которого была так знакома по фотографиям. 87-летний, практически ничего не видящий Керенский пригласил нас в свой кабинет. На мое восклицание «Какой у вас замечательный дом!» он заметил, что, если б это был его особняк, то у него была бы и организация, работающая против Советской власти. И уточнил, что дом принадлежит одной знакомой, которая предоставила ему возможность здесь проживать.
Керенский восседал в кресле, палец его старческой руки украшал необычный перстень. Он пояснил, что это — подарок французского пэра, именуется он перстнем самоубийц (подаривший также покончил с собой, а до этого сию штуковину ему преподнес марокканский набоб-самоубийца).
В ходе завязавшейся беседы выяснилось, что Александр Федорович мечтал быть… солистом Императорского театра, а стал премьером. Он спел нам несколько песен из репертуара Вертинского. Затем сказал, что читал мои публикации в «Огоньке», а в аудиенции решил не отказывать потому, что я оказался первым советским журналистом, который его нашел. Правда, он запретил пользоваться диктофоном и настоятельно просил указать в тексте будущего интервью, чтобы в советских газетах прекратили писать «сущий бред» о том, что Керенский якобы бежал из Зимнего дворца, облачившись в женское платье.
Он достаточно подробно рассказал, как уехал из Зимнего в своем обычном френче, на своей машине, следом шла машина французского посла с французским же флагом. Часовые отдавали честь, впрочем, как и солдаты-большевики. Небылицу о женском одеянии придумали, по мнению Керенского, монархисты, которые именовали его Александрой Федоровной…
Подводя итог нашему более чем трехчасовому общению, Керенский сказал, что убежден: демократия в Россию вернется, а капитализм — никогда. В этом он, конечно, ошибся с точностью до наоборот…
После встречи мы с Галей быстро вернулись домой и всю ночь восстанавливали буквально каждое слово этой беседы.
— Интервью опубликовали в «Литературной газете»?
— Материал в редакцию я отправил. Поначалу там все были в полном восторге, затем начали ссылаться на то, что нынче, в канун
50-летия Октябрьской революции, период для подобных материалов неподходящий. Затем он как в воду канул. Потом, уже в конце 1990-х, мне попалась книга «История советской политической цензуры», где я обнаружил рассекреченное письмо Главлита о том, как его доблестным работникам удалось в последний момент пресечь публикацию вредного очерка Боровика о встрече со злейшим врагом Советской власти Керенским…
«Хемингуэй уточнил: «Я на особой диете — не пью с дерьмом!»
— Встреча с Хемингуэем, наверное, — особая глава в вашей биографии…
— Глава такая, что может потянуть и на повесть. Потому задавайте лучше вопросы.
— Насколько мне известно, вам удалось повстречаться с ним благодаря содействию Анастаса Микояна, тогдашнего члена Политбюро ЦК КПСС, первого заместителя Председателя Совета Министров.
— Да, готовя знаменитый визит Хрущева в США, он собирался посетить Кубу, чтобы приветствовать Фиделя Кастро. Меня же направили туда заранее — разузнать, как относятся к Фиделю простые люди.
Приехав на Кубу, Микоян вызвал меня, долго беседовал, наставлял и неожиданно предложил поехать к Папе — так многие называли Эрнеста Хемингуэя.
Писатель жил довольно скромно. Я бы не назвал его дом виллой. Там были кабинет, спальня, гостиная, столовая и знаменитая башня, которую построила для него жена Мэри, в надежде, что он будет работать наверху. Но он там никогда не работал. И в кабинете тоже не работал. Он писал свои книги в спальне, стоя возле конторки — берег позвоночник. По всему дому — книги и множество всяких безделушек, которые он привозил из разных мест. Ну и конечно, бутылки с вином, виски и джином.
Самое необычное заключалось в том, что Хемингуэй пригласил меня порыбачить на своей шхуне «Пилар». Это было за год до его смерти. Как мне позже говорила Мэри, никогда не было такого, чтобы Эрнест рыбачил с журналистом.
— Если не секрет, о чем вы беседовали?
— Обо всем на свете. Я старался запомнить каждое его слово, его мимику. У него была прекрасная улыбка. Чуточку застенчивая. Он словно спрашивал: разделяете ли вы мою улыбку? Там, на рыбалке, Хемингуэй как бы между прочим произнес: «Мужчина не имеет права умереть в постели. Либо в бою, либо — пуля в лоб». Я и представить себе не мог, насколько пророческим окажутся для него эти слова. Как известно, он застрелился.
— Вы не интересовались скандалом, разразившимся вокруг книги «Старик и море», за которую Хемингуэй получил Нобелевскую премию?
— В 1954 году все старики близлежащей деревушки Хакимар утверждали, что именно с них Хемингуэй писал образ главного героя книги. Французские журналисты брали интервью у одного из таких «героев», который договорился до того, что вообще это его книга, а писатель ее украл. Сенсационный материал тут же перепечатали американские газеты. В Америке к писателю относились без должного почтения. Может быть, потому, что после событий в Испании его подозревали в симпатиях к красным. Поднялся скандал. Хемингуэй созвал пресс-конференцию, на которую и пригласил этого «автора». Выяснилось, что образ этот — собирательный, работал над ним писатель еще с 1939 года, расспрашивая рыбаков об их снах. Приглашенный старик во всем сознался. Сказал, что за «сенсацию» ему заплатили…
После смерти Эрнеста Мэри частенько бывала у нас дома. Она много рассказывала о покойном муже. Как-то вспомнила об одном случае. Они с Папой и его другом сидели в баре, пили любимый коктейль Хемингуэя — «Дайкири». К ним с бокалом виски в руках подошел корреспондент американского журнала, которого они недолюбливали, и сказал: «Папа, наконец-то мы выпьем вместе!» Хемингуэй ответил: «Я не могу пить с тобой, я — на диете». Журналист возразил, дескать, у тебя же бокал в руках… Тогда писатель уточнил: «Я на особой диете — не пью с дерьмом!»
Хемингуэй неоднократно повторял, что он не написал еще своей «большой книги». Проецируя это высказывание на свое творчество, замечу, что у меня огромное количество дневников, записей, которые я до сих пор не перечитывал. Знаете, есть такой анекдот: двое в сумасшедшем доме. Один другого спрашивает: «Вась, ты что пишешь?» Тот отвечает: «Письмо самому себе». Первый: «И о чем оно?» Второй: «Не знаю, я его еще не читал». Вот я себе и напоминаю этого сумасшедшего.
«Когда я встретился с начальником личной охраны Гитлера Отто Скорцени, он сказал: «Мне ваше лицо знакомо»
— Будет ли в этой «большой книге» глава, посвященная вашей встрече с Отто Скорцени?
— С начальником личной охраны Гитлера и его личным диверсантом Отто Скорцени я встретился в госпитале за несколько месяцев до его смерти от рака. Скорцени знал, что умирает. И ничего не скрывал. Поначалу его оправдали как солдата, выполнявшего приказы. Однако должны были судить еще и как одного из наиболее видных нацистов, поэтому вместе с другими поместили в лагерь для военнопленных.
Вскоре сенсационное сообщение о побеге Скорцени из лагеря обошло газеты всех стран. На его розыск США якобы направили полторы тысячи лучших агентов! Беглеца объявили «самым опасным человеком в мире»…
— А что было в действительности?
— Он вспоминал о том, как его вызвал к себе начальник лагеря и заявил: «Что-то вы у нас засиделись. Пришло время прощаться!» Вечером в багажнике «Кадиллака» того же начальника его вывезли с лагерной территории. В лесу переодели в гражданский костюм, отвезли на вокзал, вручили паспорт, деньги и билет до Парижа… Тогда французские газеты писали: бывший начальник личной охраны Гитлера, бандит, похитивший Муссолини в 1943 году, готовивший в 1944-м покушение на генерала США Эйзенхауэра, субботним вечером прогуливался на Елисейских полях в обществе некой девицы…
— Какое впечатление он произвел на вас?
— Парадокс в том, что Отто был вполне обаятельным человеком: статный, сильный. Никаких налитых кровью глаз.
В его биографии есть один положительный момент. Во всяком случае, с нашей точки зрения. В самом начале Великой Отечественной бойцы Брестской крепости стояли насмерть, чем вызвали негодование и изумление высшего фашистского командования. Об этом Скорцени пишет в своих дневниках, восторгаясь мужеством защитников. Как и о том, что Гитлер, Муссолини и их свита, в которую входил и он, посетили Брестскую крепость, чтобы «самолично разобраться во всем».
Этими свидетельствами впоследствии пользовались и Сергей Смирнов, и Константин Симонов.
Кстати, Скорцени был единственным гитлеровцем, который не продался американцам. Ведь все остальные «бывшие» открыто работали на США: кто в науке, кто в разведке.
Я разыскивал его очень долго, но безуспешно. Он длительное время скрывался в Мадриде, даже приторговывал оружием. Когда позже всех нацистов и его отправили в спецлагерь на границе Чили с Аргентиной, мы вместе с корреспондентом «Комсомолки» Валерием Волковым ездили туда — на свой страх и риск. Именовалось поселение немецкой сельскохозяйственной колонией, а в действительности там жили нацисты. По пути я отснял массу пленок. Внутрь, на территорию, обнесенную колючей проволокой, нас не допустили. Но у ворот колонии имелось такое окно, с односторонним видом… После полуторачасового ожидания мы уехали. Когда же многие годы спустя я увидел Скорцени, он сказал: «Мне ваше лицо знакомо».
— Знаю, что после встречи со Скорцени в бывшем Союзе вас стали причислять к агентам…
— На самом деле эту «дурочку» запустили еще раньше. Помнится, одно время «подкапывались» под меня на том основании, что МГИМО — чуть ли не альма-матер советской разведки. Я откровенно отвечал: да, перед защитой дипломов нас пытались вербовать, однако я отказался. Слава Богу, как-то пронесло…
С другой стороны, я был первым советским журналистом, которого принял президент США Джимми Картер. Ребята из нашей разведки попросили написать для них объективный отчет. После беседы с американским президентом я предоставил им все записи — пусть изучают. Несколькими днями позже в «Литературке» вышел мой материал, основанный на этих же записях. Тогда «разведчики» стали предъявлять претензии: как такое стало возможным? Я пояснил, что никаких секретов у президента США не выведывал, просто записал самое интересное. Профессия у меня такая — журналистика. Так что любовного романа с разведкой не получилось…
3166Читайте нас у Facebook
