Ежедневно по селу ездил на подводе человек и выкрикивал: «Выносите покойников!» — свидетель Голодомора
С Ильком Вакуловичем мы побеседовали в Национальном музее «Мемориал жертв Голодомора».
— Помню, как людей в нашем селе в первый раз загоняли в колхоз (тогда он назывался «Товарищество СОЗ» — совместной обработки земли). Из города нагрянула бригада сотрудников НКВД и объявила крестьянам: мол, если до такого-то часа они не приведут в СОЗ своих коров, лошадей, свиней, то начнутся расстрелы. Деваться некуда — привели. К вечеру напившиеся самогонки чекисты подались прочь из села. А до утра народ разобрал свой скот. Примерно так же было и в соседних селах. В ответ коммунисты запретили возить в сельские лавки товары первой необходимости — керосин, спички, соль… Вскоре после этого, осенью 1932 года, в Семеновку заехали подводы с активистами. Они забирали подчистую все зерно, муку, картошку и другие припасы. Отняли даже посевной материал. Лошадей, коров, свиней забрали в колхоз. Начался голод. Вскоре собак и котов в селах не осталось — всех съели.
Мы с братом и сестрами стали ловить рыбу на удочку. Много поймать не получалось, но даже небольшой улов стал для семьи подспорьем — обедали ухой. В один из дней, когда мы, все пятеро детей, сидели возле речки с удочкой, появился взрослый односельчанин по прозвищу Лапко. Начал ощупывать наши руки, потом развернулся и ушел. Уже потом мы узнали, что он стал людоедом. В селе говорили, что Лапко подстерегает людей, ощупывает руки, чтобы понять, есть ли на них хотя бы немного мяса. Если есть, убивает и тащит тело к себе в хату, варит и ест…
Однажды мы с братом и сестрами вспомнили, что когда еще весной 1932 года засыпали в погреб свеклу, под лестницу падали клубни. Разгребли там грунт и нашли огромную свеклу, которая уже проросла. Вымыли ее, порезали и съели с огромнейшим удовольствием!
* Осенью 1932 года власти забрали у крестьян буквально все продукты
— Ваша семья пыталась куда-нибудь уехать?
— Селянам не выдавали паспорта, а без документов людей на вокзалах ловила милиция и отправляла обратно в села. Так что бежать от голода мы не могли. Как-то мама отдала отцу свои золотые сережки и сказала: как угодно проберись в город и обменяй их на еду. Папа справился — привез полмешочка кукурузной муки.
Вскоре после этого до села дошла весть: советская власть арестовывает неугодных ей мужиков и отправляет в Сибирь. В семье решили: раз мой отец числится в «куркулях», значит, за ним тоже придут. Нужно было бежать. Уж не знаю как, но мой батька сумел пробраться в Крым, где, как оказалось, голода не было. Устроился на работу без паспорта. Стал время от времени присылать нам посылки, в которые клал по две буханки хлеба. Отправлял их не маме, а куму — тот «куркулем» не считался.
— Получается, выжить вам удалось благодаря отцовским посылкам?
— Не только поэтому. Не знаю почему, но некоторой части крестьян колхоз вернул коров. Вот они в основном и выжили. Буренку возвратили и моему дедушке (маминому отцу), жившему в соседнем селе Боярка. В начале 1933 года мы переехали к нему. Коровенка была неказистая, давала мало молока. Делили его на десятерых родственников. Хватало по чашке, а когда удой был получше — по две чашки в день на каждого.
Читайте также: Николай Онищенко: «Во время Голодомора мама говорила мне, шестилетнему: «Не выходи один на улицу — съедят»
— Корову, наверное, все время приходилось охранять, чтобы не украли?
— Конечно, возле нее круглосуточно находился кто-нибудь из семьи. Помню, в одну из ночей во дворе поднялся крик. Я выбежал и увидел картину: мама, дедушка и бабушка защищают буренку от сына некогда зажиточного крестьянина, вроде бы порядочного человека. Драки не было — парубок тащил корову за веревку, а моя родня его отпихивала от буренки. Вместе мы отстояли кормилицу.
Учителя из нашей школы пытались спасти учеников: ходили по селу, просили людей поделиться хотя бы листьями капусты. Дети из последних сил старались добраться в школу, чтобы похлебать горячей жиденькой капустной юшки.
Когда наша семья перебралась в Боярку к дедушке, я ходил за три километра в свою школу в Семеновке. Каждый раз брал с собой мисочку в надежде, что в конце уроков дадут суп. Нередко это была просто горячая подсоленная вода — ни грамма крупы или овощей.
Люди ждали весны в расчете на то, что появится первая трава и ее можно будет есть. Однако эта зелень мало кого выручила — как раз весной больше всего народу и умерло. Последние резервы жизненных сил к тому времени истощались, и люди уходили один за другим. Среди умерших были и «комнезамовцы», которые помогали представителям власти раскулачивать односельчан. Кстати, участвовали они в этих акциях с большой охотой, ведь имели возможность взять из чужих хозяйств все, что приглянется. Например, у моей мамы были добротные хромовые сапоги. Один «комнезамовец» говорил всем в селе: «Мариины сапоги будут моими».
В один из майских дней 1933 года к нам зашла соседка и сказала моей маме: «Мария, в вашем саду соловей такие трели выводит, что жить хочется!» А мама ей в ответ: «Мокрина, не знаю, доживем ли до завтра». Как в воду смотрела — на следующее утро умер мой братик. Оказалось, отравился. Накануне прошел дождь и в нашем дворе выросли мухоморы. Братик с сестричками Галей и Аней нашли их и съели сырыми. Когда я пришел домой с сестрой Олей, брат с Галинкой и Анечкой говорят: «Такие вкусные были грибы, давайте еще поищем под кустами». Искали, но не нашли. А то бы и мы с Олей отравились.
На следующий день после смерти брата умерли Галя и Аня. Всех троих мама положила в хате на лавку. На огороде была яма — так называемый душник, куда дед укладывал на зиму пчелиные улья. Мы положили туда моих братика и сестричек. Гробов взять было негде (в тот год в гробах вообще никого в нашем селе не хоронили). Мама накрыла детей полотном, и мы засыпали могилу. До сих пор терзаюсь, что не получилось похоронить их на кладбище…
Забегая вперед, скажу, что я воевал во время Второй мировой, демобилизовался в 1947 году. С тех пор каждый год, кроме прошлого, приезжал на эту могилку. Поставил там мемориальную доску.
Читайте также: «Рискуя попасть в застенки НКВД, мой прадед фотографировал жертв Голодомора»
— Весной 1933 года в вашем селе удалось провести посевную?
— Да. Только пахали не на лошадях, а на коровах. Расскажу по порядку. Председатель колхоза велел выгонять на леваду коней, которые к тому времени еле волочили ноги — зимой их было нечем кормить. Несмотря на то что наконец они могли поесть травы, начался падеж. Даже мертвые лошади считались колхозными, поэтому срезать с них мясо председатель не давал. Так некоторые по ночам пробирались к тушам, вырезали куски мяса и варили. Только не пошло им это на пользу — многие из тех, кто отведал конины, скончались. То ли желудки не могли переварить мясо, то ли лошади были больные.
Крестьянам, у которых остались коровы, председатель велел запрягать буренок в плуги и пахать колхозные поля. За это в качестве вознаграждения выдавал от 100 до 200 граммов муки в день. Ее хватало на несколько блинчиков. Но и это стало подспорьем.
К тому же мама начала варить листья вишневого дерева. Мы пили получавшийся отвар, и он немного заглушал голод.
Летом 1933 года, когда стал созревать урожай, можно было, правда, с риском быть пойманным, украсть с полей немного колосков. Ну и ягоды собирали.
— Возможно, были случаи, когда даже в ужасных условиях голода люди помогали выжить своим односельчанам?
— Знаю об одном селе, в котором председатель колхоза спас людей, рискуя жизнью: собрал колхозников и сказал, что выдаст определенное количество зерна на семью, но все должны молчать об этом. От голода никто там не умер.
Хватило бы по две-три картошки на человека в день, и мы бы все выжили. Но не было даже такой малости, поэтому так много людей умерло. Когда я шел по селу, видел то в одном, то в другом местах тела. Из дворов слышался плач — родственники оплакивали умерших. Ежедневно по селу ездил на подводе специально назначенный властями человек и выкрикивал: «Выносите покойников!» Ни разу не было так, чтобы его подвода оставалась пустой.
В одном из соседних сел — Чесновке — вымерли все до последней души. Летом я проходил по тому селу. Смрад стоял ужасный. Видел, как люди в завязанных на лицах башлыках вытягивали из хат и дворов трупы.
В 1932-м году в моем классе было 68 учеников (семьи-то тогда были у всех большие). Через год, осенью 1933 года, нас осталось 24 — остальные умерли от голода. До того сидели по четыре человека за партой, а тут появились свободные места…
* Илько Корунец: «Знаю об одном селе, в котором от голода не умер ни один человек. Председатель колхоза тайком от властей выдал людям запас продуктов»
— Школу я окончил на одни пятерки, — продолжает Илько Вакулович. — Поехал учиться в военное училище в белорусском Витебске. Там меня и застала война. Нас сразу же направили на фронт. Приходилось и в атаки ходить, и бомбежки пережить… В начале войны наши армии то и дело попадали в окружение. В одном из них оказалось и наше подразделение. Я попал в плен. Меня поместили в концлагерь, который находился возле Бреславля (ныне это территория Польши, а тогда — Германии).
— Чем там кормили?
— Поначалу не давали ничего, кроме воды. Затем стали кормить брюквой. Это сладковатый плод, похожий на кочан капусты. Мы получали его сырым и вареным в похлебке. В варево также бросали листья шпината, причем немытые — закладывали его в котел вместе с землей, песком и гусеницами… Знаете, плен, да и вообще войну (хотя горя я тогда хлебнул сполна), мне все же не так тяжело вспоминать, как голодомор.
Первые два года в концлагере не было бараков — жили в куренях из веток.
У меня хорошие способности к языкам. Благодаря этому за годы плена я хорошо выучил немецкий и итальянский языки. К нам в лагерь привозили итальянцев, арестованных за различные провинности. Я работал с ними на заводе по производству деталей для мостов. После продолжительного периода общения говорил на итальянском практически без акцента.
Читайте также: Наталья Дзюбенко-Мэйс: «Джим часто говорил мне: «Украину предали. Целый народ погибал на глазах всего мира»
Красная армия освободила наш лагерь в апреле 1945 года. Перед этим надзиратели получили приказ уничтожить заключенных. Но мы об этом вовремя узнали и забаррикадировались в подвале (его соорудили, чтобы прятаться от бомбардировок авиации союзников). Через несколько дней меня призвали в армию, и я еще успел принять участие в штурме Берлина.
Мой отец погиб на фронте, защищая советскую власть. Я выжил, мои знания немецкого были востребованы — получил назначение на должность переводчика в одно из подразделений в Германии. Возникло желание выучить еще и английский. Стал заниматься самостоятельно, точнее, по урокам английского, которые транслировались по радио для немцев. На определенном этапе понял: чтобы овладеть языком в совершенстве, нужен хороший преподаватель. И я его нашел — брал уроки у профессора из Кейптауна (Южно-Африканская Республика). В 1938 году он приехал в Австрию погостить у родни, но вскоре произошел аншлюс (захват Австрии гитлеровской Германией), и профессор не смог вернуться в Кейптаун.
После демобилизации в 1947 году я поступил в Киевский педагогический институт. Учился на отлично. Аспирантуру окончил в Киевском государственном университете имени Тараса Шевченко, защитил кандидатскую диссертацию. На моем счету десятки переведенных книг с английского, немецкого и итальянского языков. Я по сей день на преподавательской работе. Так что стараюсь жить полнокровной жизнью. Самая моя большая отрада на старости лет — внуки, которых я очень люблю.
P. S. Когда номер готовился к печати, стало известно, что Илько Корунец умер. Редакция выражает соболезнования родным и близким этого светлого человека.
Как ранее сообщали «ФАКТЫ», в преддверии 85-й годовщины Голодомора Вселенский патриарх Варфоломей обратился с украинцам, назвав события 30-х годов прошлого века трагическими и нечеловеческими. А в октябре этого года Сенат США единогласно признал голод 1932−1933 годов геноцидом украинского народа.
*Фото в заголовке Александра Винербергера
5086Читайте нас у Facebook
