Став первым и единственным в ссср, кто публично (! ) отказался от советского гражданства, киевлянин гелий снегирев фактически подписал себе смертный приговор
Справка «ФАКТОВ»
Гелий Снегирев -- писатель, кинодокументалист. В конце 50-х -- начале 60-х годов -- главный редактор Киевской студии «Укркинохроники». Как прозаик получил известность в СССР и за рубежом в 1967 году благодаря своему рассказу «Роди мне три сына», напечатанному Твардовским в «Новом мире» (новелла была переведена на несколько языков и издана в ряде европейских стран). В 1974 году написал лирико-публицистическое исследование «Мама моя, мама… или Патроны для расстрела». В его основе -- история матери Снегирева Наталии Собко, родной сестры известного советского писателя Вадима Собко, невольной соучастницы обвинения в сталинском «процессе СВУ» (Спiлка Визволення України), жертвами которого стали тысячи невинных людей. (Это эссе было опубликовано в парижском журнале «Континент», при участии Виктора Некрасова -- к тому времени заместителя главного редактора журнала). Автор книг «Роман-донос» и «Автопортрет 66» (вышли в 2000-м и 2001 годах в издательстве «Дух i Лiтера» по инициативе Леонида Финберга и Константина Сигова).
Об этом человеке с простой и веселой, «птичьей», фамилией и редким именем (в 20-х годах прошлого века мамы любили называть сыновей на «космический» лад -- Гелий, Меркурий) многие у нас впервые узнали только в 1990 году. Журнал «Огонек» опубликовал тогда главы из книги Владимира Лобаса «Желтые короли», посвященные Гелию Снегиреву.
Публикация была сенсационной и… жуткой. Арестованный в 1977 году, после того, как публично огласил свои «Открытые письма» Леониду Брежневу, советскому правительству и президенту США, -- Гелий Снегирев содержался во внутренней тюрьме КГБ УССР. После «успокоительных» и «сердечных» уколов, сделанных тюремными медиками, у него резко ухудшилось самочувствие, в считанные недели развился паралич нижней части тела…
Диссидент был «гуманно помилован» советским правительством. И, уже полностью парализованный, практически ослепший, в муках доживал последние месяцы в палате киевской Октябрьской больницы под надзором кагэбистов… О том, что за три года до смерти Снегирев написал документальный роман, знали лишь немногие близкие и друзья. Думали, что текст бесследно исчез. Но, оказалось, рукописи и впрямь не горят -- если… хранятся в архивах спецслужб.
Сыну писателя -- Филиппу Снегиреву -- удалось извлечь на свет отцовские произведения. Мы встретились с Филиппом Гелиевичем накануне юбилея его отца.
«Я пришел на квартиру к моему другу В. П. Некрасову, когда у него происходил обыск… »
«22 сентября… Я вышел из нашего дома на Тарасовской улице и пошел к Ботаническому саду. Светило солнышко, на мне было легкое светло-серое пальто, сандалии. У здания пожарной команды стоял, загораживая мне дорогу, голубой «рафик». Я хотел его обойти, когда справа возник большеголовый седовласый человек. И он сказал:
-- Здравствуйте, Гелий Иванович. Садитесь, пожалуйста, в машину» (Из тюремного дневника Гелия Снегирева).
-- Отец в тот день должен был встретить меня после уроков из школы, там же, на Тарасовской, -- рассказывает Филипп Снегирев. -- И вот, стою я на крыльце, а его нет. Двадцать минут нет, полчаса… А мы накануне договорились с ним идти есть сосиски с горчицей в «стекляшке» на Свердлова, бывшая-нынешняя Прорезная, знаете, напротив «Комсомольца Украины»?
Сорок минут -- отца нет. Неужели забыл? А сосисок мне так хотелось, что мочи нет. И я пошел к нему домой, несмотря на то, что мать взяла с меня честное слово -- никогда не буду ходить в новую отцову семью. Поднялся в решетчатом лифте на верхний этаж, позвонил. Дверь приоткрылась. Я услышал строгое мужское: «Кто это?» и Галино, оправдывающееся: «Это младший сын Гелия Ивановича». «А где папа?» -- спросил я. Галя, вцепившись в дверную ручку, отвечала: «Я не знаю, я не знаю… »
Отца уже взяли, а обыск еще продолжался, но я не понял ничего. И пошел к бабушке с дедушкой, в Пассаж, сам. С ненавистью глядел, проходя мимо, на сосисочную… Дед мой, Юрий Николаевич Квитницкий-Рыжов, уже вернулся из своей научной лаборатории (была пятница -- короткий день). Через час -- звонок, трубку снял я и услышал плач прабабушки Марии Петровны: «Папу арестовали». Я убежал в спальню, зарылся в дедовские подушки, грыз их, плакал. А следом вбежал дед, навалился на меня сверху всем телом и тоже плакал мне в затылок…
Еще за три года до ареста Гелий Иванович Снегирев был вполне благополучным, по советским меркам, человеком. И остался бы таковым, если бы не… отказался осудить своего опального друга -- писателя-фронтовика Виктора Некрасова.
Много раз потом, во время «разборок» в партийных инстанциях, Снегирев повторял эту простую фразу: «Я пришел на квартиру к моему старому другу В. П. Некрасову, когда у него проходил обыск… » А друзьям и жене в день обыска сказал: «Если Вику заметут -- я буду драться!.. » Не лезть в «драку» -- значило сохранить жизненные блага, но предать друга. А остаться порядочным человеком -- значит, подвергнуться «поражению в правах»: исключение из партии и творческих Союзов, лишение работы, преследования, слежка… Снегирев выбрал второе. Но при этом героем себя не считал. И в своем романе обезоруживающе искренне признался: «Я боялся. Боялся за детей, которых надо кормить. Боялся, что не будет квартиры и машины. Боялся всего того, чего боится и должен бояться советский человек… »
А в день обыска у Некрасова, когда «грузчики» в штатском решили заодно обыскать и квартиру Снегирева, он больше всего боялся, что это увидит сын Филипп. Чтобы на глазах Филюхи в его игрушках и книжках рылись «дяди»?! И таки успел предупредить родных -- Филю забрал из детсада папин брат и увел к бабушке с дедом.
-- Он был вдумчиво-нежным отцом, -- говорит Филипп Снегирев. -- И разносторонне талантливым человеком. Бездна мужского обаяния (по свидетельству современниц), всегда -- эпицентр любого застолья. Из увлечений -- автомобиль и мотоцикл, охота, пчелы. Последние годы отец серьезно занимался йогой и лечебным голоданием. В 76-м году он по своей и йоговской методике голодал на минералке и очищении организма 39 дней -- максимальный срок, совместимый с выживанием…
При этом -- колоссальная работоспособность и какая-то жизненная лихость, что ли… Судите сами. Расклад семьдесят четвертого-семьдесят седьмого годов. Уже будучи исключен, гоним и так далее, невзирая на чрезвычайно болезненный и хлопотный разрыв с женой, безденежье, -- он зарождает новую семью с Галиной Флакс (это было последнее и самое светлое его чувство. Преданный друг и удивительная жена). В то же время заканчивает писать, перепечатывает и вчерне редактирует «Роман-донос». Тогда же пишет и передает на Запад эссе «Патроны для расстрела» (»Мама моя, мама»). И еще умудряется осуществить свою заветную мечту: построить домик у моря, чтобы растить там своих детей и писать свою прозу. Все -- в три года!
-- А домик этот еще существует?
-- В нем и сейчас люди живут. Я его видел несколько лет назад, когда возил дочку на море, в Железный Порт Херсонской области. Отца заставили за бесценок продать этот домик, построенный собственноручно. Там все было как положено: и цыплята свои, и два улья с пчелами, здоровенная центрифуга для выгона меда из сот, и огурцы-помидоры…
Хорошо помню отцовских визитеров. Жарища, мы все раздетые, а они приезжают в темных брюках, сорочках и при галстучках. Однажды нашли нас на косе, в заповеднике. Там кругом ни одной живой души на сто километров нет. Только море и песок, да наша «Ява» с коляской. Отец на косе камбалу острогой бил. Смотрим -- едет на всех парах «газик» по дюнам. Отец острогу воткнул и пошел навстречу. Он всегда, как Шукшин в «Калине красной», первым к подонкам подходил…
«Вы нам покаяние и отречение, а мы вам -- свободу и лечение»
«Настоящим заявлением я отказываюсь от советского гражданства. Такое решение я принял в те дни, когда правительство проводит обсуждение новой Конституции… Ваша Конституция -- ложь от начала до конца. Ложь, что ваше государство выражает волю и интересы народа… Ложь и позор ваша избирательная система, над которой потешается весь народ. Ложь и позор ваш герб, колосья для которого вы импортируете из Соединенных Штатов… ».
… Даже здесь, в тихой заводи, живя в Нью-Йорке, Вашингтоне, Мюнхене, многие из нас, сотрудников вещавших на Союз станций, вели передачи под псевдонимом, как и я. Осторожность в отношениях с КГБ всегда разумна. Но этот человек, швырнувший им: НЕ ХОЧУ БЫТЬ ГРАЖДАНИНОМ СССР! -- этот автор, которого я цитировал, находился по ту сторону стены и за псевдонимом не прятался. Свое открытое письмо советскому правительству он подписал полным именем и указал адрес: «Киев, улица Тарасовская, 8, кв. 6» Он преодолел страх…
Политический отдел «Радио Свобода», запрещавший своим сотрудникам любые антисоветские высказывания, пропускал в эфир публицистику Гелия Снегирева. Джентльмены детанта все-таки уважали чужую храбрость, они понимали, что этого автора ждет… »
(Из книги Владимира Лобаса «Желтые короли»)
-- Скажите, когда вы впервые смогли прочитать «запрещенную» прозу отца?
-- Я знал о существовании «Романа-доноса», так же как и о повести «Автопортрет 66» только из семейных преданий. «Автопортрет» восстановил с помощью домашних архивов. А единственную рукопись «РД» (так полуконспиративно отец называл роман) -- удалось получить из спецархивов госбезопасности. Когда ко мне, наконец, попала эта толстая рукопись, пронумерованная карандашиком, и я ее прочел, это было потрясение! Все, что помнилось с детства, -- увиделось иным взглядом. Ну, и кроме того, я понял, что это действительно замечательная проза и поразительный историко-культурный документ. И это необходимо издать…
-- В основу «Романа-доноса» легли события, связанные с обыском на квартире Некрасова, они послужили фатальным толчком в судьбе вашего отца. Вы никогда не задумывались: а что, если бы Гелий Снегирев в тот день не пришел на квартиру к другу?
-- Тогда он попросту не был бы Гелием Снегиревым… Все участники этой истории были взрослыми людьми и понимали, на какой пороховой бочке находятся, но степень риска и ответственности у каждого была своя. «Роман-донос» -- это «репортаж с петлей на шее» 70-х годов. И на его страницах автор сам дает исчерпывающий и предельно искренний ответ на ваш вопрос.
«Радиостанции передавали последнее открытое письмо Гелия: «Леонид Ильич, вы старый человек. Смерть уже задевает вас своим крылом, от вас не отходят врачи… Всю свою жизнь вы прожили ложью. Не в мелочах -- соседу и жене вы лгали. Лгали народам -- своему и всего мира. Неужели вы так, во лжи, и умрете?»
Но Брежнев в тот год еще не собирался умирать, а Бог не принимал молитв Гелия, который уже просил смерти… Всего этого мы не знали». (Из книги Владимира Лобаса «Желтые короли»)
-- Помню тот ясный, счастливый апрельский день, когда я вернулся из школы, и мать, глотая слезы, сообщила, мол, папу выпустили. Правда, пока не домой, а в больницу, он приболел, но -- выпустили, -- рассказывает Филипп Снегирев. -- К вечеру мы с матерью пошли в Октябрьскую больницу. Мать вошла в палату первой (еще по дороге уговорила меня дать ей войти одной). И я целый час ждал в коридоре, когда меня позовут. На стуле возле двери в палату сидел молчаливый крепыш в белом халате.
И начались последние страшные месяцы жизни отца. Усохший, полностью парализованный, почти ослепший, он весь превратился в слух -- с любимой «Спидолой» на плече. После школы я дважды в неделю приходил к нему в восьмую палату (у дверей всегда дежурил вертухай), на второй этаж неврологического корпуса…
Когда отца не стало, мне было десять лет. Хоть еще и по-детски, но я понимал, как его уничтожали, перемалывали. И как он шел на это уничтожение -- с открытым забралом. Да, он подписал отречение. Но порядочные люди -- ни в зонах, ни на воле -- не поверили покаянию. Стилистика не та. Об этом пишут -- и Микола Руденко, и Лесь Танюк, и Надия Свитличная. Между прочим, Микола Руденко, старейший украинский диссидент, в своих воспоминаниях называет Гелия Снегирева Нацiональним Героєм України -- именно так, с заглавных литер. Трудно заподозрить Руденко в неуместном пафосе или неискренности.
Но отца до последних минут мучило, что там, на воле, его могут посчитать предателем. «Потом я читал и подписывал идиотское покаяние «Стыжусь и осуждаю» -- еле читал, не видел ничего, сливалось все от боли. На мгновение прояснилось -- уперся взглядом в эпитет «бесчестные» перед Некрасовым и Григоренко. Выбросил. Они потом все равно восстановили», -- это из его предсмертных записок.
-- В аннотации к «Роману-доносу» вы написали, что у вашего отца отречение вырвали «под медицинской пыткой»… Как вы относитесь к версии Владимира Лобаса о том, что Гелия Снегирева убили, введя в спинномозговой канал живую культуру раковых клеток?
-- «Медицинская пытка» -- это не моя, а отцовская формулировка. В тюремных дневниках у него записан диалог со следователем, в котором тот ведет с отцом откровенную торговлю: вы нам покаяние-отречение, мы вам свободу и лечение. Тогда ему отец ответил: «Что, капитан Слобоженюк, чистосердечное раскаяние под медицинской пыткой? Выкручивание рук, к тому же больных?… »
Видите ли, я не могу принять как бесспорную версию Владимира Лобаса. (Это удивительный человек, и я благодарен ему бесконечно -- ведь после выхода его книги об отце узнали миллионы людей). Володя очень доказательно обосновал эту версию в своих «Желтых королях», но он не врач (хотя и работал когда-то в нейрохирургии), и для меня она все-таки остается предположительной.
В моем архиве хранится оригинал протокола вскрытия тела отца. Этот документ передал мне в свое время старый друг отца, кинодокументалист Рафаил Аронович Нахманович, к которому он попал в середине 80-х весьма детективными путями. Каждое слово в этом протоколе выверено мною как врачом, причем, в сопоставлении с клинической картиной болезни, подробно изложенной отцом в тюремных дневниках. Я наводил справки о враче-патологоанатоме (уже покойной), проводившей то вскрытие, прояснял некоторые другие обстоятельства. В итоге пришел к выводу, что этот протокол -- не фальшивка, написанная под диктовку гебистов.
У отца был обнаружен железистый рак с метастазами в разные органы, смерть наступила в результате раковой интоксикации. И прямых доказательств тому, что опухоль привнесена извне (»… Январь. Шприц. Японский укол… » -- смутное видение из отцовских тюремных дневников), -- у меня нет. Я готов скорее склониться к мнению друга нашей семьи Вадима Леонтиевича Скуратовского: «То, что он в его состоянии не был препровожден в больницу, а был брошен в тюрьму, -- само по себе уже было убийством».
«Не в бугорке земляном память о человеке… »
-- Как семья Снегиревых обычно отмечает дни рождения Гелия Ивановича?
-- Как все нормальные люди -- ходим на кладбище… Впрочем, смотря что вы имеете в виду под словом «семья». Фамилию Снегиревых носим мы с женой -- она, как и я, врач, активно помогает мне в работе над отцовскими рукописями. У нас две дочки-школьницы.
Что же касается семьи Гелия Ивановича Снегирева, то ее -- в полноценном качестве -- он так и не обрел. Две жены не сочли необходимым принять в браке его фамилию. А последняя, Галина Флакс, выйдя замуж за уже безработного, гонимого и не вполне здорового отца, категорически настаивала на том, чтобы стать Снегиревой. Но он по понятным причинам запретил ей это сделать. Галина кормила его с ложечки, печатала под диктовку его последние произведения и письма. После смерти отца она завершила тюремные дневники «Хроникой последних дней… », подписавшись: «Мы, друзья Гелия Снегирева», и переправила их для публикации на Запад. О смерти мужа Галине сообщили работники КГБ только после экстренного вскрытия. Но милостиво разрешили кремировать и похоронить рядом с отцом Гелия Снегирева, Иваном Тимофеевичем, на Байковом кладбище. Галина пережила мужа всего на несколько лет. Ей еще не исполнилось и сорока, когда ее сгубил рак…
Так получилось, что большинство «юбилейных мероприятий» уже осуществлены. Вышли в свет две отцовские книги. В позапрошлом году, к 73-й годовщине со дня рождения, состоялась презентация «Романа-доноса», собравшая полный большой зал Дома кино. А год назад, при поддержке городских властей была открыта мемориальная доска на стене того самого дома, в котором разворачивались события «Роман-доноса» -- по улице Рогнединской, 3.
Отец писал в своем романе: «Не в бугорке земляном память о человеке. Жив человек, пока помнят его живущие… » Он вообще избегал помпезности. И любил над собой посмеяться (»автоирония» -- это его словечко). На моей памяти он падал трижды. Один раз на катке -- копчиком об лед. Другой раз со стремянки, вешая люстру на четырехметровый потолок. Третий раз с нашей дачной тарзанки сорвался в заболоченный пруд. И все три раза, слегка очухавшись, он громко и искренне хохотал…
Читайте нас у Facebook
