«с сельским полицаем у меня была общая тайна: мы вместе прятали еврейских детей»
Какие тайны могут быть в маленьком селе, где друг о дружке знают буквально все, -- даже те секреты, которые доверяет жена мужу вечером на скрипучей кровати. И тем не менее со своей тайной Анна Яковлевна жила долго, хоть унести ее с собой не пожелала. Поэтому-то наша легковушка и притормозила в канун Дня Победы у старенькой, утопающей в сирени хаты в деревеньке Давидов Брод Великоалександровского района на Херсонщине.
«Как ни прячься, а кто-нибудь выдаст»
Несмотря на майскую теплынь, в покосившейся кухоньке жарко топится печка -- 102-летняя бабка Аня, расположившись на узкой лежанке, греет свои старые кости и требует открыть дверь во двор. «Для воздуху» -- говорит. Со старухой живет ее 76-летняя невестка Марфа, которой роль хозяйки дается с каждым годом все труднее.
-- Может, мне кто-то растолкует, зачем жить так долго, -- недовольно ворчит Марфа. Анна Яковлевна к ворчанию невестки привыкла и не обижается. По правде, ей и самой наскучило ждать смерти.
-- Может, этой ночью уйду, -- с надеждой говорит она. -- Господь такую погоду послал! Земля мягкая -- яму копать легко будет.
Эта кухонька и в самом деле зависла на грани бытия. Будто торопясь сделать последнюю уборку, старуха-чистюля задумала навести порядок и в воспоминаниях. Она долго собирается с силами, прежде чем начать свой рассказ. Не все, что знаешь о жизни, легко выразить словами.
… Анютка с черными цыганскими кудрями нравилась в деревне многим. Ивана тоже ею дразнили, и он этому откровенно радовался. Мечтал, что нарожает она ему похожих на себя детишек. Сделать ее счастливой мечтал. Но досталась девушка другому. Когда Анечка вышла замуж за Луку, Иван махнул рукой: мол, ерунда, не вешаться же из-за бабы. Да и красота -- вещь в хозяйстве абсолютно ненужная. Скоро он и сам женился. Дни потекли по-крестьянски основательно, уводя его все дальше и дальше от первой любви. За 25 лет мужик, казалось, и вовсе забыл о юношеской потере. Кто мог знать, что война пустит его будущее по иному пути, что время беды и унижений станет для него временем неожиданных обретений?
К 1941-му в семье Анны и Луки Чернявских было два взрослых сына и дочка на выданье. С первых дней войны старшего забрали на фронт, а чуть позже ушел воевать и младший, дочь угнали в Германию. Но самое страшное случилось сразу же, едва немцы вошли в Давидов Брод: вместе с другими советскими активистами Чернявского-старшего бросили в глубокий колодец, швырнув сверху гранату.
Новая жизнь со слезами, выстрелами, окриками, страхом вошла в каждый дом. «Что дальше?», -- растерялись люди. А дальше -- что кому суждено. Анна, не успев даже оплакать мужа, металась по дому, не зная где спрятать племянников: в конце лета муж покойной младшей сестры еврей Майорка перед тем, как уйти воевать, привез ей из Запорожья своих трехлетнюю Тамару и пятилетнего Вовочку. Согласившись принять детей, женщина, конечно, не догадывалась, на какие муки обрекает их и себя. Однако когда эсэсовцы буквально перетряхнули деревеньку и повытягивали из подвалов и чердаков евреев, чтобы тут же расстрелять их, она поняла: война -- это ненависть, которую породил страх. Все равно кто-нибудь да выдаст, как ни прячься! И страшно даже не то, что убьют -- страшно ждать этого каждую минуту, каждую секунду.
В Ивановой работящей семье тоже к этому времени подрастало двое сыновей. Жена его была хозяйственной основательной женщиной. Но с того дня, как на дом Анны обрушились несчастья, что-то вошло в его жизнь такое… Оказывается, не только чужая душа -- потемки, но и своя тоже. Иван ходил по родной деревне с повернутой в сторону чужой хаты головой. Хотелось пожалеть, защитить, помочь. Но как и чем? Тут бы самим выжить. И так прикидывал мужик, и эдак -- чего только не передумал в ту первую оккупационную осень! Да нет, он, конечно, не собирался в пятьдесят лет все переписывать с чистого листа. Понимал: жизнь, в сущности, прожита. Пусть даже это оказалась и не та жизнь, о которой мечтал в молодые годы. Да уж что кому Бог дал. Но неожиданная смерть Луки внесла в душу какое-то молодое глупое беспутство. «Ерунда!», -- отмахивался мужик от навязчивых мыслей. Но эта ерунда почему-то с каждым днем становилась едва ли не самым важным, самым главным. Надежда, оказывается, -- живучая тварь…
«Со мной не пропадешь!»
Когда в селе вывесили приказ в обязательном порядке нашить «звезды Давида» на одежду детей, в которых течет еврейская кровь (за невыполнение -- расстрел), Анна не плакала: у настоящего горя сухие глаза. Весь вечер горела в доме керосиновая лампа -- хозяйка пристраивала желтые кружочки на детские кофточки. Кто-то постучал в окно. «В комендантский час?», -- удивленная и испуганная, она пошла открывать. Ухарски, с автоматом на плече, в узкие сенцы ввалился полицай, -- женщина не сразу признала в нем Ивана. Нахальный скорее от застенчивости, он выложил на стол кусок сала и стал объяснять, зачем пришел. Анюта мало что поняла в его сбивчивой речи, в ушах застряло только одно: «Со мной не пропадешь». -- «Ты пришел спасти, но спасать уже некого. Я осталась одна», -- отвернулась, чтобы не увидел слез. -- «А племянники… » -- в растяжку произнес гость. -- «Знает!», -- екнуло в недобром предчувствии сердце. -- «При чем тут дети?» -- спросила затравленно. -- «Очень даже «при чем»!», -- услышала женщина угрозу в его ответе. Показалось, что смотрит на нее Иван по-хозяйски, бесцеремонно. Ее беспомощность, зависимость умножали его могущество.
-- Значит, война помогла вытащить козырь из колоды? -- зло ухмыльнулась.
-- Я вижу, ты сердишься, -- он начал неожиданно оправдываться. -- Поверь, все эти годы жалел, что отдал тебя Луке. Да что говорить! Жизнь, считай, прошла. Неужели ты все забыла? Я не забыл.
-- Ты бы уже не врал так откровенно, -- перебила.
Иван не ожидал, что его визит вызовет такую враждебность. В конце концов, он ведь может действовать и решительней! А не делает этого из уважения. Зачем ей собакой ложиться у его ног? Разве он унизить Анну пришел? Последние слова он уже шептал тихим басом, целуя ее и стаскивая платье. Причем делал это с такой поспешностью, будто война могла закончиться через десять минут.
«Я хотела бы похоронить мужа»
Иван не мог поверить, что столько лет чужая, столько лет недоступная и такая желанная женщина со вчерашнего вечера -- уже его. И можно трогать ее вороньего отлива с ранней сединой волосы, рубчик застиранного платья. Он каждую ночь в волчий час приходил и припадал к жаркому женскому плечу. Жизнь сделала цирковой трюк: вернула ему кусочек молодости. Знакомое юношеское чувство, но градусом повыше заставило Ивана забыть об осторожности, а потребность видеть и опекать стала сродни безумию.
Анну же их греховный союз просто пугал. Иван это чувствовал. Даже в минуты скупых ласк она была «застегнута на все пуговицы». Ему казалось, только племянники смягчили Анино упрямство. Долгая тягостная осада уже захваченной территории -- вот чем стали их отношения. Но он радовался и малому. Анюта же страшно переживала -- ей казалось, все видят и знают, что Иван к ней приходит, и шепчутся об этом в каждой хате. Женщине казалось, что не спасет, а погубит она этой связью Тамарочку и Володю.
-- Если их заберут, я не знаю, что тебе сделаю, -- как-то вырвалось у нее. По сто раз на день Анну охватывал ужас от того, что ее ухищрения напрасны, что рано или поздно выдадут, найдут, разоблачат. Эта тайная жизнь с каждой минутой становилась невыносимей. Боялась остаться без Ивана и быть с ним тоже боялась. И еще понимала: прикрывая ее, он подставляет свою голову. Кто-то «стукнет» -- ведь расстреляют.
-- Не переживай, два раза в одну воронку снаряд не попадет, -- успокаивал Иван любимую женщину, намекая на смерть Луки.
Однажды на день рождения Ани Иван предложил ей самой выбрать себе подарок -- мол, чего твоя душа желает, дорогая? Ну с поправкой на войну, естественно. «Любовь на войне -- товар дешевый, так что много просить не буду, -- пошутила она. А потом очень серьезно добавила: -- Если уж с поправкой на войну… Я хотела бы Луку похоронить».
Один Господь знает, как удалось получить разрешение поднять останки убитого Черняховского и перевезти их на сельское кладбище. А может быть, никакого разрешения и не было, Анна Яковлевна теперь уже просто не помнит. Помнит только, что неделю ходила на свежую могилу пушить землю. Каждую горсть в руке перетирала, потом укладывала, подбивала, встряхивала -- так встряхивают и подбивают одеяло, перестилая постель. Иван ревновал ее даже к мертвому мужу, чувствуя, что именно Лука мешает ему завоевать женщину. Лука и сейчас был в доме -- запахом табака от старой фуфайки, неосторожно произнесенным Аней в ночной темноте именем. Иногда, правда, покойный хозяин оставлял их вдвоем, и тогда из глубин Аниной замороженной души поднималась волна тепла -- Иван ее чувствовал, и в эти минуты был счастлив вполне. В общем, все перемешалось -- любовь, страх, смерть, обида, нежность, унижение, ужас и восторг.
«Ко мне не пристало»
Их отношения закончились так же внезапно, как и начались, -- фашистские войска стали отступать, с немцами ушел и Иван. Больше Анна его не видела и ничего о его судьбе не знает. Драматичный поворот ее жизни отошел в историю, горе перемололось в ступке времени. Обвинять или благодарить кого-то старая женщина не намерена -- люди, о которых она рассказала, наверняка уже мертвы и заждались ее там, где никаких войн нет. Ее воспоминания похожи на старое письмо, в котором полиняли чернила. Сама же Анна Яковлевна уверена, что из войны вышла не с позором, а с победой, у этой ее победы даже есть имена: Вовочка и Тамара. В 1945-м за детьми приехал родной брат их погибшего отца и увез ребят в Запорожье. Они и сейчас там живут. Не раз проведывали свою спасительницу, да и сейчас шлют поздравительные открытки и денежные переводы, обещают приехать -- все обещания торчат из-за зеркала в ее каморке.
Впрочем, после войны Анна узнала, что и победителей судят. Поэтому держала свою историю при себе. Возможно, это секрет полишинеля и обо всем в округе если не знают, то догадываются, а может, даже и осуждают.
-- Ко мне не пристало. Если и жила в грехе, то вот все равно лежу здесь -- белее снега. Сами можете убедиться, -- шутит Анна Яковлевна.
Да и то, мало ли у кого с кем что было -- старая история, именуемая обычно жизнью. Может быть, кто-то и посчитает, что само желание рассказать о пережитом -- старушечья причуда, не больше. Не знаю… Просто у войны до сих пор много правд. Может, две. А может, двадцать.
… »И что, скажете, вы ни капельки Ивана не любили?», -- интересуется Марфа.
Анна Яковлевна отрицательно качает головой. Кто знает, возможно, там и была крупица любви -- не наше дело судить. Истина же, скорее всего, в том, что любовь, где бы она не оказалась, даже на войне, даже под выстрелами непременно кого-то спасает.
К рассказанному 102-летней женщиной следует добавить, что дети бабы Ани вернулись домой живыми -- правда, один из сыновей, искалеченный на фронте, вскоре от ран скончался. Другого тоже давно нет, умерла и дочка. А внуков много -- в старых берегах течет вечно новая жизнь. Чтобы не обременять молодых заботами о пожилом человеке, ухаживает за бабушкой Марфа. Живут женщины хоть и нелегко, но ладят, спорят же из-за одного-единственного: где хоронить старуху? Она просится на старый сельский погост.
-- Чего это я повезу вас на старое кладбище, если новое рядом, в ста метрах, -- стоит на своем невестка. -- И чего вам на старое, не пойму! Все ваши дети здесь похоронены… В конце концов, семь лет за вами ухаживаю, заслужила сама решать.
-- Хоть в мавзолей вези, если такая умная, -- устает от бесконечного упрямства невестки старушка и обиженно смолкает. Согнутая временем, десять лет назад полностью ослепшая, она привычно садится на свой топчан и уходит -- то ли в дрему, то ли в забытье, то ли в воспоминания…
273Читайте нас у Facebook
