Роман Виктюк: «Для хранения пиджаков у меня есть специальная гардеробная — в два этажа»
Романа Виктюка невозможно не любить. Не только за его гениальные постановки, но и за позитивную энергетику, которую излучает этот невысокий, улыбающийся, удивительно обаятельный человек в затемненных очках. Роман Григорьевич, детство которого прошло во Львове, до сих пор при случае переходит на украинский язык. Он давно уже живет в Москве, открыл собственный театр и ездит по миру с постановками. Говорит, что юбилей встретит на сцене. Идут последние приготовления к премьере. После представления вместе с друзьями отправится в ресторан, в центре Москвы, на Пушкинской площади, где уже заказан банкет. «Выпьем по рюмочке за мое здоровье», — улыбаясь, говорит маэстро.
«С того момента, как на наши с Люсей Гурченко советские тельца одели брендовые вещи, мы были бесповоротно «заражены» красотой»
— Роман Григорьевич, уже выбрали пиджак для юбилейного вечера?
— Знаешь, очень правильно спрашиваешь. Это действительно важное дело — подобрать наряд. Когда у тебя есть один пиджак, проблемы нет никакой. Но если открываешь шкаф и глаза разбегаются от количества пиджаков, ты не в состоянии решить, какой же выбрать. Честно признаюсь, еще не определился, что надену на праздник.
— Сколько же у вас пиджаков?
— Никогда не считал и не хочу знать! Некоторые мои друзья, приезжая, заглядывали в шкаф и падали в обморок. Кстати, у меня есть специальное хранилище в два этажа для этого предмета гардероба. Но до сих пор помню свой самый первый пиджак. Собственно, с него и началась моя любовь к красивым нарядам.
— Наверняка от какого-нибудь известного дизайнера.
— Угадала! Дело было так. Нас с великой актрисой Люсей Гурченко еще во времена Советского Союза пригласили грандиозные модельеры Фенди и Лагерфельд в Рим. Именно там должны были состояться примерки нарядов для спектакля, который я ставил вместе с Люсей в Москве. Жили на вилле у Фенди. Это даже сложно назвать виллой, просто несколько роскошных особняков. У нас с Люсей было по дому. Можешь себе представить?! В советские времена! В моем особняке все было в классическом стиле, с картинами XV-XVI веков на стенах. Люся жила в модерновом доме с очень лаконичным и простым интерьером.
В один из дней у нас был прямой эфир на популярном итальянском телеканале. Надо же было достойно выглядеть! А мы с Люсей приехали в китайских одежках, купленных где-то с рук в Москве. Фенди, увидев это, чуть в обморок не упала. И принесла Люсе роскошное красное платье. А меня одел Лагерфельд. Мой первый пиджак был от него. Серого благородного цвета, а к нему тоном темнее брюки, белоснежная рубашка, галстук и туфли. Сказка! В общем, с того момента, как на наши советские тельца одели брендовые вещи, мы с Люсей были окончательно и бесповоротно «заражены» красотой.
«Сейчас готовлю спектакль, который впервые поставил в 14 лет во Львове»
— Советские звезды в нарядах от Фенди и Лагерфельда — это действительно впечатляет.
— О чем речь! Слушай дальше. Фенди сказала, наше участие в прямом эфире популярного шоу оплачивается так высоко, что сможем в любом магазине купить себе, что пожелаем. Конечно, мы тут же с Люсей рванули на шопинг, отложили в магазинах понравившиеся дорогущие шмотки — и на шоу. Идет программа, Люся поет и танцует, итальянцы хохочут. Мы были первыми русскими на этом канале. А до начала программы к нам подбежала девочка, что-то лопотала по-итальянски, поднесла бумажку, на которой мы с Люсей и расписались.
Вот закончилось шоу, мы, довольные, стали возле съемочной площадки, ждем конвертов. А их все не несут. Мы же с Люсей не владеем никакими языками, начали нервничать. С трудом нашли переводчицу, объяснили, что ждем конверты с деньгами и очень спешим. Она куда-то убежала, возвращается, и по ее лицу я вижу: что-то случилось. Оказалось, бумага, которую мы подписали перед началом шоу, был отказ от денег в пользу нашей популярности в Италии. Боже, что с нами было! Все слова из трех, пяти букв, которые есть в русском языке, были сказаны. Я только умолял: «Люся, тише, тише…» Но ее было не унять, Гурченко орала: «Б…, пусть слышат нас!»
*Накануне своего 75-летия Роман Григорьевич признался, что самая большая любовь всей его жизни — театр. И больше ничего
— Ну хоть наряды от кутюрье увезли в Москву?
— Надеялись до последнего, что так и будет. Но никто нам с Люсей ничего не сказал. И ее платье, и мой костюм от Лагерфельда так и остались висеть на вешалках. Помню, уложили свои скромные пожитки в машину, увозящую нас в аэропорт, ждем, что принесут наши наряды. Открывается дверь — и нам протягивают два пакета. У Люси оказался фантастической красоты шерстяной шарф, у меня — три книги английского художника-графика Обри Бердслея. В том числе и альбом эротических произведений, которого в Москве еще не было ни у кого.
Когда я начал репетировать «Саломею», эти три альбома стали основой моего вдохновения. Я Люсе потом говорил: «Видишь, шарфик твой выцвел, а мои альбомы со мной навсегда…» Наверное, с того красного платья и серого костюма у нас с Люсей навсегда осталась тяга и понимание того, что шопинг — величайший тестостерон! И когда Люська показывала мне что-то новое из шмоток, а я — ей, мы всегда вспоминали те несколько дней в Риме. С тех пор каждый раз, приходя в буржуазные магазины, спрашиваю себя: «Ромочка, неужели это тельце заслужило это говно?» И… покупаю вещь. То же самое проделывала и Гурченко.
— Это же вам принадлежит ставшее крылатым выражение: счастье — всего лишь пауза между двумя несчастьями.
— Совершенно верно. Иногда кажется, все плохо, ужасно, отвратительно. Как было тогда с нашими нарядами и неполученным гонораром. Но затем оказалось, что познание каких-то новых ощущений и было счастьем. Ведь иначе мой вкус к красоте мог и не родиться…
— Признайтесь, как вам удается всю жизнь сохранять оптимизм?
— Я бы назвал это детскостью. Если в нас, взрослых людях, исчезнет первородное ощущение жизни, когда ребенок не говорит миру «нет», мы не сможем развиваться. Творец должен быть вечным учеником. Это нескончаемое начало.
— И не имеет значения, сколько тебе лет?
— Совершенно! Конечно, природу обхитрить нельзя, она предлагает свои возрастные перемены. Но ты все равно кричишь: «Мне 19 лет!» Все у меня первый раз, я ученик, ничего не знаю. Виктюку все те же 19! Я сейчас готовлю спектакль, который поставил первый раз в 14 лет во Львове у нас в доме на третьем этаже, на площади Рынок. Пьеса Шиллера «Пiдступнiсть i кохання». Получается, то, с чего ты начинаешь, всю жизнь в тебе. Я опять возвратился к вечной теме любви, которая уже агонизирует на земле.
«Телеграмму, где было написано: «Не приезжай, таких, как ты, здесь много», я порвал и со словами: «Нет таких!» — уехал в Москву»
— Какая у вас самая большая любовь?
— Только театр. А что мне остается еще? Это единственное место, где одиночество приобретает, простите, другого, который тебя чувствует и благословляет. Театр — единственное место на земле, где можно видеть глаза друг друга, слушать дыхание и возносить молитвы. Другого такого места в нашем мире расчета, денег и разума, увы, не осталось.
— Мог ли обыкновенный львовский мальчик мечтать, что станет знаменитым, поселится в самом центре Москвы, откроет свой театр?
— Я никогда в этом не сомневался. Особенно в том, что буду жить именно в Москве. Во времена Советского Союза мы все знали, что это и есть самый великий город на Земле. И когда мне как победителю олимпиад пророчили без экзаменов Киевский театральный институт, я и слышать об этом не желал. Знал, что у меня впереди Москва! Помню, в столицу меня провожал весь наш четырехэтажный дом. Соседи несли в дорогу, кто что мог: булочки, пирожки, водку… А перед самым выходом из дома я вдруг получил телеграмму от моих знакомых по пионерскому театру во Львове. К тому времени они уже около года жили в Москве. В телеграмме было написано: «Не приезжай, таких, как ты, здесь много!» Я порвал ее и со словами: «Нет таких!» — уехал в Москву. И поступил сразу в несколько вузов. Кстати, много лет спустя я встретил этих своих знакомых уже в Америке, где был на гастролях. Они выперлись на сцену, повисли у меня на руках и стонали: «Ты такой действительно один!»
— Это отмечал даже великий Аркадий Райкин.
— Аркадий Исаакович как-то пришел на спектакль «Масенькие трагедии», который я поставил с Геной Хазановым. После действа он признался за кулисами: «Рома, о таком спектакле я мечтал всю жизнь». А в спектакле был гоголевский религиозный текст. И это мы позволили себе во времена Брежнева, представляешь?! Райкин сказал, когда отремонтируется театр, который будет называться «Сатирикон», я непременно должен что-то в нем поставить. И я дал слово. Через полгода Райкина не стало. А я пришел к его сыну Косте и поставил «Служанок». Как любит говорить Костя, дорогу к его театру вытоптал именно этот спектакль. Вот уже много лет мы его возим по миру. По-моему, он бессмертен.
— Когда в 1988 году вы поставили «Служанок», вам приписывали сексуальную революцию.
— Нет, просто революцию, как Ленину в 1917 году. Хотя, какая революция без секса? Да, бывали времена…
— О чем мечтаете сейчас, Роман Григорьевич?
— Чтобы мой детский сад — театр, населенный уникальными актерскими душами, — окреп. Чтобы они могли без меня совершенно спокойно летать. Но при этом всегда помнили обо мне. Я своим актерам так и говорю: «Смотрите, буду к вам прилетать внезапно. Распахивать форточки, окна, двери и напоминать о себе…»
— Уверена, никто в этом даже не сомневается.
— Я бы им дал сомневаться! Актеры говорят: мы знаем, что так и будет. Скажу тебе, нежность, которая остается после великих, когда они уходят, окутывает земной шар и не дает ему пропасть. Так и я буду посылать сигналы из своей вечности. Потому что творческая энергия не исчезает никуда.
— Живите сто лет!
1429Читайте нас у Facebook
