Виталий Коротич: "Евтушенко спросил меня, стоит ли ехать в Америку. А потом ответил сам себе: "А кому я здесь нужен?"
Евгений Евтушенко ушел из жизни 1 апреля. Он долго и тяжело болел, не признаваясь в страшном недуге даже близким друзьям. Евгений Евтушенко всегда был особенным, не таким, как все. Рифма давалась ему легко, он любил сам читать свои стихи, и его «тягучую» манеру речи ни с какой другой нельзя было спутать. Легендарный поэт признавался: иногда ему казалось, что его жизнь похожа на невероятную сказку. Евгению Александровичу посчастливилось дружить со многими мировыми знаменитостями. Он был на концерте «Битлз» в Риме, на последнем выступлении Эдит Пиаф, общался с Хемингуэем и Луи Армстронгом. Его фраза «Поэт в России — больше, чем поэт» давно уже стала крылатой. «Я — человек не амбициозный», — любил говорить Евтушенко. В середине шестидесятых, узнав, что советские танки вошли в Прагу, он не побоялся вслух высказать свое негативное отношение к этому.
Первый раз он пересек океан в начале 60-х годов. Через тридцать лет в одном из американских университетов стал преподавать русскую литературу и европейское кино. Евгений Евтушенко прожил в Америке более двадцати лет. Брак с Марией — своей четвертой супругой — считал самым счастливым. Она и сыновья Евтушенко были с ним до последних его дней. Евгений Александрович ушел из жизни во сне. В окружении родных в медицинском центре Хилл-крест в Талсе (США). Три месяца не дожил до своего 85-летия.
— В свой первый киевский приезд молодой и уже тогда шумный Женя сразу же вторгнулся в мою жизнь, — вспоминает поэт, писатель, публицист, общественный деятель, друг Евтушенко Виталий Коротич. — Мы познакомились с Евгением Евтушенко в Киеве весной 1961 года, когда он пришел ко мне домой вместе с литературным критиком Иваном Дзюбой. В то время я работал врачом в киевском Институте клинической медицины имени Стражеско. Женя пошел со мной на дежурство, сидел в ординаторской всю ночь, надев халат, даже ходил на вызовы к больным. Мы читали стихи друг другу, украинский язык моих стихов его даже радовал. 
С тех пор Женя сто раз просил меня дать ему что-нибудь для перевода, но я не соглашался, потому что уже знал — он все делает не переводами, а как бы своими стихами. Евтушенко подминал окружающий мир под себя — не приспосабливал, не переводил, а именно подминал.
*Виталий Коротич: «Я любил Женю и всегда буду его любить. Живого»
— В тот приезд Евтушенко впервые выступал перед большой аудиторией в Киеве?
— Получается так. Помню, как мы пообедали в ресторане «Абхазия» (был на Крещатике такой подвальчик), и я забрал Женю к себе на дачу переночевать и продолжить общение. Дача у меня была в селе Хотяновка на Десне — полхаты и сарай, по тогдашним деньгам. Мы спали в копне сена, и украинское небо покачивалось над нами. А на следующий день свое выступление на сцене Октябрьского дворца Женя начал с рассказа о том, как целую ночь катался на корабле по Днепру, общался с людьми и говорил о том, как это было замечательно. Уже тогда он был удивителен в своей публичности, в умении произвести впечатление на толпу. Он как бы сливался с ней и одновременно выделялся, мол, я с вами, но я другой.
— Во время того, первого, пребывания Евтушенко в Киеве на Куреневке прорвалась дамба, которую киевские власти создали для заиливания Бабьего Яра.
— Это была страшная трагедия! Вал полужидкой пульпы из Яра обрушился на Подол ранним утром, заливая улицы, трамваи, в которых люди ехали на работу, затапливая первые и подвальные этажи жилых домов. Сколько точно народу тогда погибло, не было объявлено никогда. Врачей, особенно молодых, мобилизовали на разгребание завалов и выковыривание трупов из быстро застывающей массы. Евтушенко просил привести его как можно ближе к месту трагедии. Я, сколько мог, протаскивал его сквозь оцепления, а затем решил, что не надо ему разглядывать куски человеческих тел, выворачиваемые экскаватором из грязи. Он и без того увидел достаточно и тогда же написал одно из самых знаменитых своих стихотворений «Бабий Яр».
*Евгений Евтушенко потрясающе читал свои стихи — огромные залы слушали его затаив дыхание
— Конъюнктурщиком не был, просто он мыслил точно и политично — это качество в советских поэтах не ценилось никогда. Воспитывали умение поддакивать власти, а такие исключения, как «Реквием» Ахматовой или евтушенковский «Бабий Яр», возникали из обостренного ощущения времени, которое дано далеко не всем. Евтушенко привык к тому, что в Союзе писателей он был окружен завистью и нелюбовью. Но читатели принимали его таким, каким он был, даже со стихами, которые иногда не соответствовали всеобщим представлениям о хорошем вкусе.
— Его манера одеваться всегда вызывала бурю эмоций.
— В этом было его желание выделиться из толпы, также он старался всегда быть замеченным, не растворяться в массе. В нем жил странный комплекс неполноценности. Он искренне верил, что, не мелькнув на телеэкране или газетных страницах, будет мгновенно забыт. Эпатажные наряды молодого Маяковского с морковкой в петлице пиджака были из этого же модельного ряда. Сочетания цветов в евтушенковской одежде резали глаз — это могли быть зеленые брюки с красным пиджаком и желтой рубахой, галстуки попугайских расцветок. Однажды Женя подарил мне галстук в виде зеленой селедки, но я так и не смог придумать, как и к чему его надеть.
Но в этом был его стиль. В американских магазинах, где можно найти все, что угодно, он умудрялся покупать свои неимоверные пиджаки, начиная с первых заграничных поездок и на первые же деньги, которые у него появились, и до последних дней. Евтушенко надо было принимать в его последовательности, он приучал к себе, зная, что многих будет всегда раздражать, и это, бесспорно, требовало личностных качеств, в том числе смелости.
*Евтушенко был знаком со многими мировыми знаменитостями. На фото — с президентом США Джоном Кеннеди
— Известна история, когда он пришел на съезд писателей в наряде, напоминавшем американский флаг.
— Это была большая смелость — прийти на верноподданный съезд советских писателей камуфлированным под американский флаг. Женя был в полосатых брюках и пиджаке с синими звездами. Если бы Евтушенко встал головой к флагштоку, он был бы вылитый американский государственный флаг с ногами. Это при том, что вовсе не любил Америку безоглядно — ему нравилось, что там ценят право быть самим собой. И он вызывающе завоевывал это право в тогдашней нашей стране, стремившейся заштамповать всех в вопящую хором толпу, послушную и серую.
— Говорят, Евгений Александрович производил потрясающее впечатление на женщин!
— Он любил женщин, но всех по-разному. Не хочу сплетничать, я был знаком со всеми его четырьмя супругами. Он шутил, что только сейчас у него есть жена-славянка, русская, Маша с севера. Он ее искренне любил, так же, как любил первую свою жену — татарку, блестящего поэта Беллу Ахмадулину, вторую — еврейку Галю, которую увел у Михаила Луконина, поэта-фронтовика, третью — англичанку, работавшую в издательстве «Прогресс». Мы с ним несколько раз оказывались вместе в обществе особ женского пола — Женя всегда оставался самим собою и там. Помню, как однажды, отвергнутый дамой, он скомандовал мне: «Уходим отсюда, это сексуальный сталинизм!» Бывало весело…
— Вы часто вместе ездили за границу с выступлениями. Какая поездка вспоминается чаще?
— Сеул, 1990 год. Там состоялся Всемирный конгресс ПЕН-клуба — эдакого международного союза писателей. После всех заседаний хозяева конгресса, южнокорейские писатели, дали в честь советской делегации ужин, устроенный по всем правилам их гостеприимства. Нас было четверо: Карпов, тогдашний председатель советского Союза писателей, Битов, Евтушенко и я. Возле каждого сидела красивая молодая кореянка, взявшая на себя все застольные заботы. Девушка накладывала в тарелку загадочные местные яства, иногда брала их палочками и отправляла своему подопечному в рот. Играла музыка, и выданные каждому из нас опекунши танцевали с нами.
Все мы, кроме Карпова, разговаривали по-английски, так что взаимопонимание, тем более на подвыпившем фоне, установилось сразу. В конце ужина корейские писатели сказали, что милые девушки на самом деле проститутки, нанятые нам в подарок. Они сопроводят нас в гостиницу и будут в нашем распоряжении до утра, а для праздничности контакта каждому из нас выдали по бутылке шампанского. Вот тут-то мы испугались.
Председатель Союза писателей Карпов заявил, что это провокация. Евтушенко был более практичен и сказал мне, что надо спасаться. Мол, Сеул — большой порт, где эти красавицы обслуживают моряков со всего мира, а значит, могут наградить нас немыслимыми экзотическими хворями. В общем, выделенные подруги уселись с нами в автомобили и прибыли в гостиницу, где, одернув свой ярчайший пиджак, Евгений сказал нашим спутницам, что мы должны привести в порядок свои номера, пусть они обождут в вестибюле, мы спустимся за ними позже. Никогда не забуду, как мы сжались в своих одиноких постелях и слушали до утра звонившие телефоны. Стыд и срам — женщин нельзя обманывать, но тем не менее…
Лет через 15 после сеульского конгресса я напомнил Жене о нем. Он выслушал и покачал головой: «Знаешь, помню, что был там, помню все, что делал, но кто еще там был, не помню. Даже о тебе с Битовым, представь, забыл». Так у него были устроены мозги.
— Евтушенко признавался, что долго колебался перед отъездом в Америку. Ведь к тому времени вы уже там преподавали?
— Помню, однажды Евтушенко как бы между прочим спросил у меня, стоит ли ехать в Америку преподавать, а затем немного подумал и ответил сам себе: «А кому я здесь нужен? Сыновей ушлют на кавказскую войну, Маше работы не находится…» Денег не стало, жизнь в нашей разваливающейся стране была неустроенной и непонятной. Он все время спрашивал у меня, как я выживаю. И когда узнал, что лауреатам государственных премий положены надбавки к пенсии, обрадовался, оформил эту надбавку, а потом горестно сообщил мне, что все равно пенсия маленькая. Тогда я уже принял предложенный мне контракт из Бостонского университета и рассказал Евгению, что пока уезжаю на год, а там будет видно.
Я дал ему все свои американские координаты, он начал искать университет для себя и позвонил мне уже в Штатах через полгода. Вначале он вел курсы в университете Нью-Йорка, еще где-то, пока не осел в провинциальной Оклахоме, где читал курс о современном кино. Семья была с ним, и теперь уже он давал советы мне, потому что я уехал в Америку без жены — только с сыновьями, которых устроил в университет, где преподавал. Евтушенко доказывал мне, что супруга в таких странствиях очень помогает. Может быть. У него это было именно так, он искренне любил свою Машу.
— Вы были ведущим на его последнем вечере во Дворце «Украина» в Киеве.
— Женя был уже очень слаб, нога болела невыносимо, голеностопный сустав не работал, и в Америке врачи настаивали на ампутации. Евтушенко боялся, как, наверное, боялся бы любой из нас. Позже все-таки пришлось ампутировать полголени, и Женя позвонил мне из своего города Талса в Оклахоме, сообщив об этом. Я сказал ему, что нечего, мол, строить из себя Маресьева, нога нужна поэту в последнюю очередь — мы еще спляшем, я уверен. О том, что болен раком и уже знает об этом, Евтушенко мне не говорил никогда. Незадолго до смерти он передал мне свою книгу, в которую вложил письмо, где вдруг написал, что я был самым храбрым человеком, которого он встретил за всю жизнь. Супруга моя взяла читать книгу, и письмо куда-то исчезло. Ищу его до сих пор.
— Вы будете на похоронах Евгения Александровича?
— Он умер первого апреля. Его будут хоронить в Москве. Я не хочу видеть его в гробу. Я бывший врач и знаю, как люди выглядят через две недели после смерти, тем более после перевозки в меняющихся багажных отделениях самолетов, летящих вокруг света. Тело — это прах, тлен. Я согласен с балериной Майей Плисецкой, которую мы оба хорошо знали. Она умерла в Мюнхене и завещала ее тело сжечь, а прах рассыпать на перекрестке. Я любил Женю Евтушенко и всегда буду его любить. Живого. Такого, каким он был.
2717Читайте нас у Facebook
