Борис олийнык: «нет, — говорю офицеру кгб, — не вызывайте болтуна. Самая суровая организация — союз писателей! Накажем так, что будет помнить до новых веников… »
С Борисом Олийныком, одним из талантливейших поэтов современности и выдающимся общественным деятелем, советовались Михаил Горбачев и многие зарубежные политики. Его не раз отправляли в горячие точки СССР и мира гасить межнациональные конфликты. Олийныка уважают левые и правые. И боятся те, кто лукавит. Накануне 75-летия Союза писателей Украины мэтр любезно согласился рассказать «ФАКТАМ» о некоторых эпизодах своей жизни, в том числе и в творческой организации.
В старинном здании номер 16 на столичной улице Липской, где состоялся разговор (здесь, кстати, находится и Комитет ветеранов Украины), — собачий холод, люди работают в пальто и куртках. И приходят погреться в Фонд культуры. Благо, там сохранился камин. Сотрудники фонда покупают дрова и ищут спонсоров, которые помогли бы оплатить центральное отопление.
Мы с собеседником устроились поближе к камину. Борис Ильич раскурил трубку. «Не подумай, что это понты. По-настоящему курить бросил, но все равно хочется. Трубкой затягиваться нельзя, и дым хорошего табака менее вреден для окружающих, чем сигаретный… »
«Стою на Красной площади. Самолетик Матиаса Руста приземлился метрах в пятидесяти от меня»
- Борис Ильич, в Спилке сейчас работаете?
- Нет, даже близко не контактирую. Ведь они меня после двух лет работы в Кремле, когда Союз рушился, по сути, сдали. Хотя в Москве я отстаивал интересы Украины. Первым поведал миру с высоких трибун правду о Чернобыле и Голодоморе, защищал Лину Костенко, Ивана Драча, Миколу Винграновского, других… А некоторые спилчанские деятели в начале 90-х мне даже 400 купонов, которые выдавали писателям для поддержки штанов, и тех пожалели. «Ми думали, що ви одержуїте у Фондi культури… » Кажу: нi, ви не думали. Ви знали, що у Фондi культури я працюю на громадських засадах… Але спасибi вам. Я витягав ваших дiтей з делiкатних ситуацiй, себе пiдставляв. А ви хотiли, щоб iз голоду… Нi, не ображаюся. Менi просто гидко. Падїнiї нравов.
- На что нынче живете?
- Не только на пенсию. Спасибо, отдельные издания, когда публикуют, даже гонорар платят, от которого в последние годы мы отвыкли.
- И что, кроме признания и квартиры, заработали?
- Да, слава Богу, есть квартира, но не от Спилки. Дачи нет. И не будет. Машины тоже. Мог купить раньше, но не хотел. Другим выбивал. Ничего, идем вперед. Можно лучше, но хуже не надо.
- В течение десяти лет вы состояли в руководстве Союза писателей Украины, были членом правления Советского фонда культуры. Когда почувствовали, что СССР рушится?
- Пожалуй, после приземления в Москве на Красной площади немецкого пилота-любителя Матиаса Руста 28 мая 1987 года. В тот день с трибуны Всесоюзного съезда общества «Знание» я впервые сказал на весь Советский Союз правду о действительных масштабах чернобыльской трагедии. Ведь Москва закрыла всю информацию, а мне в руки попали документы из Сорбонны и часть статьи академика Бориса Патона, вычеркнутая цензурой.
Разразился скандал. В перерыве ко мне подошел первый секретарь Киевского горкома партии, член Политбюро ЦК Компартии Украины Юрий Никифорович Ельченко. Оказывается, возмущенный моим выступлением Горбачев позвонил Щербицкому: что тут твой Олийнык сеет панику? Где он взял документы?
Ситуация накалялась. Я понял, что мне лучше поскорее уехать. Вышел из гостиницы «Россия» и ждал машину моего товарища, Валерия Ганичева, ныне он председатель Союза писателей России, а тогда был главным редактором «Роман-газеты».
Жара. Стою. Гляжу — над Красной площадью кружит какой-то маленький, канареечный такой самолетик. Вроде как мостится сесть, да троллейбусные провода мешают. Все думали, что это рекламный полет. Наконец самолетик приземлился метрах в пятидесяти от меня, сделал пробежку и остановился аккурат напротив мавзолея Ленина. Пилот — молодой парень в светлом комбинезоне — вылез из кабины и начал раздавать окружившим самолет людям автографы.
И только утром в поезде я узнал, что это был гражданин ФРГ, нарушивший воздушную границу СССР, прошедший все заслоны ПВО, и что его арестовали. Ну, думаю, мало того, что в Москве наговорил такого, что придется расхлебывать. А теперь еще и стал свидетелем нашего всемирного позора!
Вскоре позвонил мой друг, царство ему небесное, Анатолий Москаленко, впоследствии декан факультета журналистики Киевского университета, сват Леонида Кравчука: «Виходь, Борю, на свiже повiтря, ї розмова… » Он сообщил, что мое выступление обсуждалось уже и в Киеве. Щербицкого впервые видели таким раздраженным. ВВ и некоторые члены Политбюро, дескать, сомневаются в моем психическом здоровье. Очень плохо, сказал Анатолий, что разговор происходил в присутствии заведующих отделами ЦК, они могли воспринять фразу насчет моей, мягко говоря, неадекватности как указание. Перехожу, скажем, улицу…
«Проголосовав против исключения Ивана Дзюбы из Спилки, я через пару дней загремел со всех литературных постов… »
- Неужели такое могло случиться?!
- В то время оптимальной формулой самосохранения была поговорка «Береженого Бог бережет». Я понял, что надо срочно ехать в Москву. Но как, чтобы не перехватили? Зная, что мой домашний телефон прослушивается, позвонил в авиакассу и заказал билет на свое имя. А сам вместе с надежным товарищем, спортивным журналистом Яном Дымовым, царство ему небесное, сажусь в поезд. Тогда в поездах документов не спрашивали, границ не было. Чтобы отвлечься от дурных мыслей, взяли чаю, который закусывают салом, и нормально доехали.
В Советском фонде культуры говорю зампреду Мясникову: надо передать письмо Горбачеву. «Ну, Бо-о-оря, это опять надо через Раису (Раиса Максимовна тоже была членом президиума)… Она плачется, что муж скоро будет бить ее за ходатайства… » Но я настоял. В письме написал: «Уважаемый Михаил Сергеевич! Прошу проверить состояние здоровья некоторых членов Политбюро, поставивших мне диагноз, будто бы я съехал с катушек. Хочу, чтобы Вы знали, что я не совсем сумасшедший. Честь имею. Борис Олийнык».
Передали. В тот же вечер я сел в поезд и утром был в Киеве. Не успел переступить порог — прямой звонок из Кремля: «С вами хочет поговорить Михаил Сергеевич… » «Слушай, Борис, что мне делать с этим письмом?» — спрашивает Горбачев. «Да ничего! — говорю. — Пусть лежит. Если вам придет бумага из Киева, что я сумасшедший, чтобы вы знали, что не совсем… » «А-а, ну понятно… » — засмеялся. Я же только вздохнул: ну доносчик! В своем стиле засветил на всю Украину!
И чуть ли не на следующий день пошли звонки из верхов: Борис Ильич, как здоровье? Все в порядке? А то у нас тут есть санаторий хороший… Спасибо, отвечаю, я отдыхаю в Зачепиловке. И делаю вид, что ни о чем не знаю. Таким образом и закрыли вопрос.
Позже, в 1988-м, на XIX Всесоюзной партконференции я впервые предложил написать Белую книгу о голоде 1933 года в Украине. То есть нарушил табу на эту тему. В Киеве поговаривали: вот теперь ему влепят. Но и на этот раз все обошлось. Более того, при содействии Владимира Васильевича Щербицкого меня включили в так называемую красную сотню делегатов XXVIII съезда партии, избранных пленумом ЦК КПСС. Остальных доизбирали. Так нас назвала покойная Галина Старовойтова.
Щербицкий, должен признать, был мощной личностью. И умом, и статью… Это был настоящий лидер. Его побаивались в Москве.
Когда в начале 70-х закрутилось дело Ивана Дзюбы, из верхов пришла вказiвка: чтобы опального критика сразу спровадить за решетку, нужно обеспечить стопроцентное, единогласное голосование за его исключение из Союза писателей. Иначе операция затянется.
- Так ведь в протоколе написано, что Дзюбу исключили единогласно!..
- Совершенно верно. Но участники собрания знают, что против голосовал я и, припоминаю, еще Володя Коломиец. А переводчик Микола Лукаш, святая душа, и вовсе требовал… посадить его вместо Дзюбы. Только утром протокол переписали, солгав, что за исключение Ивана Михайловича якобы проголосовали все! Говорю типу, написавшему уже в наши дни неправду: что же ты, свистун, и теперь брешешь, ведь нынче уже можно правду говорить? А он таки знал! Но врет, дабы выгородить себя. Дескать, все были подлецами…
Но это ложь! Не надо свою низость списывать на систему. Все зависит от человека. Есть вещи, через которые нельзя переступать.
- И чем закончился ваш демарш с голосованием против? Сошел с рук?
- О, через три дня мне устроили такую провокацию, что я полетел вверх тормашками. Я, покойные ныне Женя Гуцало и Миша Медуница возвращались с похорон товарища. После поминок к нам пристали двое незнакомцев и спровоцировали потасовку. Дело кончилось милицией. После этого я загремел со всех литературных постов с негласным запретом печататься два года.
«Мы выяснили, что вы наш, советский, человек», — сказал мне капитан КГБ Евгений Марчук… »
- У вас тогда уже была семья…
- Ничего, мы «умели жить». Один пишет, другой подписывает, третий получает гонорар. И в КГБ об этом знали. Но молчали, дай Бог им здоровья. Однажды мне позвонил и пригласил на встречу капитан Евгений Марчук. Да-да, Евгений Кириллович.
«Борис Ильич, неужели вы думаете, что ту провокацию устроили мы?» — спросил он. Нет, говорю, не думаю. Вы бы провернули тоньше. Это сделал Маланчук (Валентин Маланчук, секретарь ЦК КПУ по идеологии. — Авт. ). «Мы выяснили, что вы наш, советский, человек» — «Ще б пак, трясця його мамi!»
Вскоре мне порекомендовали идти на работу. Брали в журнал «Вiтчизна». Любомир Дмитерко, редактор, сам позвонил: Борис Ильич, я вас жду! Оказывается, в забугорной прессе среди подвергшихся гонениям советских литераторов назвали и мое имя. Посему меня не просто зачислили в штат, а сразу ввели в редколлегию, чтобы фамилия высветилась: дескать, какие проблемы?
Словом, все нормально. А что касается доносчиков… Больше всего меня умиляет, что нынче первыми бросаются с объятиями те, кто стрелял в спину: «Бо-о-оря!.. » «Привет! — отвечаю, словно ничего не случилось. — Дай Бог здоровьица!.. »
Понимаешь, для меня главное — что я никогда никого не сдал. За десять лет работы секретарем парткома Спилки ни одного писателя не исключили ни из партии, ни из творческого союза. Хотя человек семь висело на волоске. Мне удалось их отстоять. Думаю, многие благодарны взвешенной позиции Евгения Кирилловича Марчука, умевшего помочь тем, кто оказался «над пропастью во ржи».
У нас ведь был официальный куратор от КГБ, который контактировал в основном с партийным комиссаром. И когда над кем-то из писателей нависала угроза, я объяснял, что для писателя мова — это стройматериал — как кирпич для строителя. Говорил кагэбисту: прежде чем прослушивать литератора, вы бы послушали, какой трехэтажный мат стоит на стройплощадке, если вовремя не завезли кирпич.
Да, к сожалению, некоторые коллеги прибегали ко мне с доносами. Но дальше моего кабинета эти «сигналы» не шли. Понимаю: КГБ — это служба. У нее, как у любой спецслужбы, есть сексоты — секретные сотрудники. Но самые страшные не они, а доброхоты — доносчики по убеждению. Даже пресловутая сталинская «тройка» не могла отправить человека на тот свет, если не было доноса. Хватало доносчиков и у нас…
Приезжает однажды куратор и говорит: «Вчера средь степи широкой, в скирде, ваш товарищ напился и наговорил антисоветчины минимум на пять статей Уголовного кодекса!» Откуда, спрашиваю, знаете? «Так ваши же записали и передали нам… Что делать? Вызвать его?» «Нет! — говорю. — Мы — самая суровая организация. Накажем так, что будет помнить до новых веников!»
Приглашаю. Заходит: «Привет бездарностям!» — «Привет классикам! Так что там было в скирде?» — «Да, тык-мык… А что, эта б… снова на меня накапала?» (Это о жене). — «Да не-ет!» Смеюсь и цитирую его антисоветские пассажи. «Ой! Что же теперь будет?!» — аж присел, бедный. «Значит так, — говорю. — Послезавтра мы проводим митинг у стелы — памятника погибшим писателям. И ты, болтун, читаешь на одном дыхании два стихотворения об армии и два — о партии». Как начал он читать — пот по лицу течет. «Можно еще?» — спрашивает. «Хватит, — говорю. — Экстра!»
На следующий день звонок оттуда: «Борис Ильич, по сравнению с вами Песталоцци, Сухомлинский и Ушинский меркнут! Как вы смогли за одну ночь так перевоспитать человека?» «Я вас всегда просил, — отвечаю, — не прислушивайтесь к выкрикам писателей, особенно если они под хмельком! Ведь настоящий враг никогда не раскроет себя. Он умно промолчит… »
«Свои стихи о партии, о Ленине теперь просто не публикую, но не переписываю их»
- Меня иногда называют коммунякой, — продолжает Борис Ильич. — Те же националисты. Я говорю: найдите у меня хотя бы одно стихотворение против вас. Одному из нынешних патриотов, кричавшему в свое время: «Я буду бить нацiоналiста головою об мури так, що мозок потече по гранiту», даже сделал замечание: «Ну, имяре-ек, ну ви повиннi бути вищi за свого ворога… »
- Да, я прошел и эту школу, — продолжает Борис Ильич. — Сейчас, вижу, развелось верных, ревностных служителей! Да, я был комсомольским поэтом, партийным… Но от своих стихов не отказываюсь. И никогда не заменял в них «партию» на «народ», как некоторые коллеги, нынче ставшие ярыми националистами и патриотами. Я просто не публикую теперь эти стихи, но не переписываю.
Не скрываю, и о Ленине стихи у меня были. Я искренне уважал его — так воспитывался. Но когда узнал, что вождь сотворил с религией, сколько расстрелял священников, стихов о нем не даю. Но переписывать не собираюсь. Ведь раньше мы верили в это. Все верили. Если не все, то подавляющее большинство. Пусть не брешут, что не верили!
Говорю одному: ты мне рассказываешь, что сорок лет мучился в партии? Тем самым подтверждаешь, что душа у тебя с двойным дном… Кто же тебе поверит, что ты и сейчас не живешь двойной жизнью?
Это ужасно, когда происходит деформация по профессии. Вот откуда цинизм… За эти годы в Украине, да, наверное, не только у нас, выросло поколение мутантов, у которых выпал ген совести.
- Веселенький получается разговор! В депутаты снова не зовут?
- Да звали. Сначала, правда, как боевой конь, встрепенулся. А потом думаю: стоп, это же были незаконные выборы! Я ведь вроде за диктатуру закона! Видишь, что происходит. О-о, извини, «дебильник» зазвонил…
Борис Олийнык отвлекся на разговор по мобильному телефону.
- Двадцать лет назад вы стали одним из инициаторов и разработчиков принятого в октябре 1989 года Верховным Советом УССР «Закона о языках». В нем записано, что государственным языком Украинской ССР является украинский язык. Государства как такового еще не было, а государственный язык утвердили!..
- Это было непросто. Кое-кто, особенно армейский генералитет, сопротивлялся. И их надо понять. Большую роль в принятии этого закона сыграли сам Щербицкий, Председатель президиума Верховного Совета Валентина Шевченко, завотделом пропаганды ЦК Леонид Кравчук, работавший, кажется, в моем комитете… Естественно, неоценимый вклад в разработку и продвижение документа внесли Олесь Гончар, Юрий Мушкетик, Дмитро Павлычко (будем объективны!) и другие писатели. Я тебе скажу, сейчас такой закон вряд ли приняли бы! Ты же видишь, что там творится. А тогда все-таки была дисциплина и совесть.
И закон был нормальный, уважающий амбиции других национальностей. Его принятие не означало, что на следующий день все граждане должны изъясняться исключительно на украинском языке.
- Кто-то мудрый сказал, что нельзя гвалтувати мову, но и мовою гвалтувати нельзя…
- Вот-вот! А говорят, он (закон. — Авт. ) устарел. Да ничего подобного! Примите новый — так ведь не можете! Сейчас Украина разделена.
- Вы стояли также у колыбели Народного Руха Украины — многообещающей организации, которая должна была сплотить…
- Уточняю: как секретарь парткома Союза писателей я был одним из основателей «Руху парткому Спiлки письменникiв Укра∙ни на пiдтримку перебудови». Вскоре уезжаю в очередную командировку. Возвращаюсь — а они себя уже провозгласили Всенародным Рухом. «Как вы его конституировали? Откуда?» — спрашиваю предводителей. «Да какая разница?.. » — «То, что строится на ложной основе, плохо кончается». А теперь им спокойно, как бы полушутя, но на полном серьезе говорю: я же вам Рух подарил, а вы даже его не сумели сберечь, не говоря уже об экономике…
Да, многое в Спилке было. И хорошее, и не очень. Но ничего. Все будет нормально. Я неисправимый оптимист. Мы стоим на своей земле. Квартиранты уедут. Мы же останемся на веки веков!
410Читайте нас у Facebook
