Войну 1812 года наполеон начал… В киеве, на подоле
Пожар, вспыхнувший на Подоле 22 июля 1811 года, киевляне назвали Великим -- настолько он потряс город. Это бедствие сравнивали с нашествием хана Батыя. Причины пожара до сих пор остаются для историков загадкой. По официальной версии, Великий пожар на Подоле возник случайно и продолжался три дня. Однако многое говорит о том, что город горел не три дня, а больше месяца, и это была не случайность. Есть все основания полагать, что Киев был первым городом Российской империи, подвергшимся французскому нападению задолго до официального объявления войны 1812 года. Наполеон начал воевать с Россией у нас на Подоле, неподалеку от Контрактовой площади…
Люди видели, что Подол был подожжен с четырех сторон
В 1810 году отношения между Россией и Францией окончательно испортились. Наполеон и Александр I начали стягивать войска к разделявшей их страны польской границе. В планах будущей войны наш город играл огромную роль, так как империю прикрывали с запада только две крепости -- Киев и Рига. Здесь предполагалось устроить лагерь-депо для запасных армий. По плану генерала инженерных войск Глухова, Печерскую крепость следовало усилить двумя новыми (Васильковским и Зверинецким) укреплениями, снабдить 330 крепостными орудиями и увеличить ее гарнизон до 20 тысяч человек. Большие строительные работы в Киеве привлекли к себе внимание маршала Даву -- французского наместника герцогства Варшавского. Этот однокашник Наполеона по военной школе и соратник во всех его походах отличался крутым нравом и не раз удивлял современников вероломством и бессмысленной жестокостью. Начиная с зимы 1810 года, на Киевщину начали засылать группы диверсантов, состоявшие в основном из волынских шляхтичей. Их имения находились на контролируемой Наполеоном польской территории.
Первым объектом этих нападений стал Подол с его портом и многочисленными складами. В начале лета 1811 года в Киеве была сильная засуха. К июлю Днепр пересох, и вода в колодцах почти исчезла. В этот период, 22 июля, на Подоле вспыхнул страшный пожар. Неукротимое пламя свирепствовало три дня. Огонь уничтожил более двух тысяч домов, магистрат, 12 церквей и 3 монастыря. В рапорте директора киевской гимназии Мышковского бедствие названо «третьим от основания этого древнего города и первым со времен Батыя». «Зарево, -- писал он, -- ночью можно было видеть на расстоянии более 100 верст».
По официальной версии, беда приключилась по вине самих горожан, позволявших детям играть с огнем. Подол загорелся якобы от того, что сын сапожника, жившего неподалеку от Вознесенской церкви, неудачно запустил самодельную «ракету», начиненную порохом.
Но киевляне думали иначе, поскольку огонь появился сразу во всех концах Подола. Горожане были уверены, что Подол сгорел не по воле случая -- он был подожжен с четырех сторон. Многие, писал историк Николай Закревский, утверждали, что полиции удалось схватить несколько французских диверсантов, «поджигавших дома киевлян посредством зажженного трута, скоропалительных свечей (бумажных трубочек с порохом. -- Авт. ) и других веществ». В 1911 году, когда цензурные ограничения на сообщения относительно Великого пожара были сняты, в печати появился дотоле не публиковавшийся документ -- рапорт директора первой киевской гимназии в виленское попечительство. В нем открыто говорится о том, что замалчивалось целых сто лет(!). Оказывается, еще задолго до пожара в городе ходили упорные слухи о готовящихся поджогах. Многие им не верили и признали их достоверность только, когда вспыхнул Подол. Более того, в те дни, когда догорали последние усадьбы Нижнего Города, Мышковский сообщал своему начальству в Вильно, что согласно тем же слухам следующим объектом диверсантов должен стать Печерск, куда только что переехала и вверенная ему гимназия. Жители Липок в панике бросились к начальству и стали просить разрешения сохранять свои вещи в «наиболее безопасном от соседнего огня» Кловском дворце.
Так же прямо пишется о диверсиях и в неопубликованных до сих пор «Дневниках» киевского митрополита Серапиона. После того как сгорел Подол, сообщает владыка, начали полыхать дома на Липках, Печерском форштате и в самой цитадели. Диверсии сочетались здесь с элементами психологического давления. Пожары на военных объектах и правительственных учреждениях чередовались с поджогами усадеб местной знати и высших должностных лиц. И, наконец, самая любопытная запись у митрополита Серапиона: «19 августа Печерск был весь день наполнен горячим дымом, дышать было трудно, и вдали мало что видно». Киевляне так и не узнали, что в тот день горело на Печерске. Вполне возможно, что диверсанты пробрались в цитадель крепости и уничтожили припасы на военных складах. О возможной диверсии говорит и тот факт, что через три дня в Петербург отправили 8 арестантов, подозреваемых в поджогах, еще 6 человек находились под следствием в Киеве.
Следственный пристав Аничков «выяснил», что никаких поджогов не было
Бывший адъютант киевского генерал-губернатора графа Милорадовича, поэт Федор Глинка, путешествуя летом 1811 года по Украине, видел опустошенные огнем города и села. А после разговора с глазу на глаз с самим графом в Киеве окончательно убедился в справедливости слухов о диверсантах. Писать о них в журналах не полагалось. И все же в одном из опубликованных писем к брату, издателю «Русского вестника», Глинка называет имя виновника постигшего Украину бедствия -- маршал Даву. Он пропустил «для проформы» одну букву в его фамилии: «Не один Киев; сгорает Бердичев и Житомир, горит Волынь и Малороссия. Здесь, в Киеве, загораются многие дома, еще не достроенные: горят те, в которых печей совсем не топят; и такие строения занимаются огнем, в которых вовсе нет печей. Все это подает повод к разным догадкам и сомнениям. Полагают, что есть поджигатели, что они из Польши, из герцогства Варшавского, где наперсник, злобный Д-ву, готовит во мраке молнии для поджигания священных градов России».
На защиту Киева встали все, кто мог держать оружие в руках, -- от ремесленников подольских цехов до дворян и высшей знати во главе с генерал-губернатором.
«Киев походил на обширный воинский стан, -- вспоминает Глинка. -- Сон удалился от глаз напуганных жителей; в каждом доме учреждалась своя стража; едва одна половина жителей засыпала слабым сном, другая бодрствовала. От зари вечерней до самого света народ теснился вокруг домов. Везде гремели трещотки, везде отдавались отголоски часовых. Воинские отряды переходили из улицы в улицу; уланы разъезжали дозором; и сам военный губернатор, генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович, с такою самою бдительностью, которою он отличался на поле брани, нередко провожал целые ночи на коне».
12 августа для успокоения горожан из Петербурга прибыл следственный пристав Аничков. Он действовал в рамках инструкции и вскоре «выяснил», что… никаких поджогов не было, а Подол сгорел от баловства с огнем 15-летнего сына мещанина Авдиевского. 6 сентября Аничкову объявили монаршее благословение за удачное следствие. Этот же трюк проделал с киевлянами и сенатор Завалиевский, присланный в Киев якобы для повторного расследования дела. Смысл «дорасследования» заключался в том, что сенатор вырос в Киеве, был здесь своим человеком, и ему могли поверить. В конце концов горожанам следовало понять и самого царя Александра: более двух третей помещиков Киевской губернии составляли поляки, тайно или явно благоволившие Наполеону. А основное ядро поджигателей, по следственным данным, составляли молодые офицеры польской армии, получившие специальную выучку у французских инструкторов. Преследование их по закону повлекло бы за собой недовольство шляхты и массовое ее бегство в Варшаву. Оставалось одно -- арестовывать поджигателей, но не допускать их до суда, а население дурачить россказнями о баловстве детей с огнем.
После отъезда второго царского следователя тревожные слухи не прекратились. Народ роптал и требовал крутых мер по пресечению поджогов. Начались частные расследования, о которых много говорилось в трактирах и кабаках.
Разоблачитель врагов отечества был отправлен в Сибирь
Среди бахвалов, претендовавших на лавры разоблачителя врагов отечества, оказался и подмастерье Межигорской фаянсовой фабрики Давид Моленко. Сидя однажды в винопродажном погребе купца Рябчикова на Печерском форштате, он поведал присутствовавшим захватывающую историю поимки четырех злоумышленников. Случилось это якобы во время ночного обхода фабрики. Подвергнув задержанных жестокой пытке на колесе, Моленко тут же узнал все, чего так долго не могли добиться царские чиновники. По полученным сведениям, пойманные поджигатели пришли в Киев из Польши с отрядом диверсантов в 500 человек. Руководили ими три французских полковника, переодетых в женские платья. Эти «адские дамы» подговаривали людей к поджогам и платили таковым охотникам по 25 рублей в день (сумасшедшие на те времена деньги). Публика слушала и поддакивала. Но когда Моленко взялся было за шапку, в винопродажный погреб нагрянула полиция, и рассказчику пришлось повторить свое вранье уже в участке подробно, «под протокол». В награду за «подвиги» ему вручили метлу и велели несколько дней подметать улицы; весь город должен видеть, что ожидает в полиции бахвалов и самозваных следователей. Но, как известно, еще не было случая, чтобы власть одержала победу в своей извечной борьбе с народной молвой. Отважный разоблачитель наполеоновских поджигателей нимало не уронил себя в глазах киевлян. Его замечательная история переходила из уст в уста. И вскоре вновь оказалась на страницах полицейского протокола. Но на сей раз ее рассказал беглый барабанщик киевского гарнизона Колесник.
Попав в руки полиции и опасаясь наказания за бегство из армии, Колесник решил реабилитироваться рассказом о чужих преступлениях. По его версии, пожары устраивались польским генералом Пашковским, который якобы командовал пока небольшим отрядом диверсантов, но имел намерение в самое ближайшее время собрать корпус в 4 тысячи человек и двинуться с ним на Восточную Украину. В описании Колесника генерал имел типично бесовскую внешность и ездил по Украине «русскою повозкою, накрытою и некованою (простая телега. -- Авт. ), на паре буланых коней, из коих одна на передние ноги белокопытная».
Россказни Колесника произвели большое впечатление на полицию. Она поверила в реальность генерала Пашковского, не стала докапываться до подноготной арестанта и передала его в комиссию генерала Эртеля, созданную в Могилеве по указу царя для борьбы с агентами маршала Даву. Хорошо подвешенный язык вызволил экс-барабанщика из рук полиции, но привел к еще большей беде. Выслушав Колесника, генерал Эртель признал в нем самого что ни на есть настоящего диверсанта, агента Даву, и отправил его в ссылку в Сибирь. Бедняге не помог даже добрейший граф Милорадович, уверявший Эртеля, что этот беглый барабанщик просто плут, и вряд ли стоит делать из него государственного преступника.
Историю с беглым гарнизонным солдатом известный историк Орест Левицкий отнес к разряду анекдотичных. Для него она была примером шпиономании, царившей в Киеве в 1811 году. Увы, исследователь не догадывался, как близки были к истине все эти Моленко, Колесники. Они знали о французских поджигателях больше, чем наш почтенный историк. Во всяком случае, вопроса, были ли в Киеве в 1811 году французские диверсанты, для них не существовало. На эту мысль наводят «Записки» волынского помещика Яна Охотского, изданные в Петербурге в 1874 году и почему-то до сих пор не привлекшие внимание исследователей Великого пожара. Вот уже почти 200 лет они ломают головы над его загадкой, а ответ был, как говорится, у них под рукой.
Охотский подробно рассказывает о своих связях с французами и о небольшой диверсионной группе, располагавшейся в конце 1810 года в его имении Галеевке под Житомиром. В группу входил сын генерала польской службы Карвицкого, жених дочери Охотского Антон Мошинский и капитан Янишевский, пробравшийся в Россию из герцогства Варшавского нелегально под видом украинского казака. Хозяин нервничал, опасаясь доноса. Но выставить их из дома не мог, поскольку часть его имений находилась по ту сторону границы, где хозяйничал его французский приятель генерал Савоини. После Святок 1811 года заговорщики покинули Галеевку и отправились в Киев. Охотский облегченно вздохнул. А осенью 1812 года Мошинский снова дал о себе знать, прислав письмо из тюрьмы, куда угодил по уголовному делу. Он требовал денег на подкуп суда, угрожая в случае отказа донести на Охотского в комиссию генерала Эртеля. К счастью для помещика, после победы русских войск на Березине и изгнания французов из России царь поспешил объявить «амнистию для всех поляков, замешанных в политических проступках». «Нас, -- замечает Охотский, -- уже не могли ни требовать к ответу, ни судить, если бы и были какие подозрения».
И все же для Охотского не прошли даром злодеяния его друзей и сообщников в Киеве. На чердаке его дома в Галеевке диверсанты оставили «про запас» целый сундук французского пороха. И вот, уже после войны, в доме случился небольшой пожар. Скорее всего, его удалось бы погасить, если бы не порох поджигателей. Взрыв разнес на куски весь дом! Это был последний отзвук войны. Войны, которая началась у нас на Подоле, и перекроила впоследствии всю политическую карту Европы.
3456Читайте нас у Facebook
