Виталий Коротич: «Во время облавы на евреев немецкий солдат заглянул мне в штанишки в поисках признаков возможного еврейства»
«Когда в учебниках пишут, что война прервала безмятежную и счастливую жизнь советских людей, это не совсем точно», — считает писатель Виталий Коротич и напоминает о сфабрикованном НКВД в начале 30-х годов процессе над «Спiлкою визволення України», о Голодоморе 1932-1933-х годов, о чистке рядов ВКП(б), проведенной под руководством народного комиссара внутренних дел СССР Николая Ежова, о последовавших затем массовых репрессиях 1937-1938 годов. Затем началась Финская война — преддверие Второй мировой. И все эти годы милитаризованная советская страна готовилась дать отпор любому врагу.
*Оккупация Киева немцами длилась 778 дней: с 19 сентября 1941 года по 6 ноября 1943 года
Своими воспоминаниями о том, как столица УССР пережила фашистскую оккупацию, начавшуюся 17 сентября 1941 года, с «ФАКТАМИ» поделился известный киевлянин, писатель, журналист Виталий Коротич. В первый год войны ему было всего пять лет. Но детская память прочно зафиксировала недетские впечатления тех времен.
«В 1946 году нам в школе объявили, что можно будет поглядеть на казнь немцев на площади Калинина»
— Накануне войны мой отец Алексей Степанович, тогда уже известный микробиолог, вернулся домой из командировки во Львов, — рассказывает Виталий Коротич. — И, развлекая меня, маленького, рассказывал, как они всей воинской частью ловили незнакомого человека в красивом мундире, считая его по меньшей мере вражеским генералом. А лазутчик оказался всего лишь… польским пожарным.
Именно из Львова отец привез мне киплинговского «Маугли» в украинском переводе — едва ли не первую мою любимую книгу. Ни красивых довоенных игрушек, ни запоминающихся походов в гости у меня не было.
— Помните утро воскресенья 22 июня 1941 года?
— Первый день войны запомнился только тем, что мы, дворовые мальчишки, искали внезапную, немыслимую ценность — осколки немецких бомб.
С началом войны события помчались галопом. Вскоре всем стало не до меня. Отец, незадолго до начала боевых действий мобилизованный на борьбу с эпидемией в тогдашней Кировоградской области, попал в окружение. Мама, Зоя Леонидовна, поехала его искать, а меня отправили к бабушке, Агриппине Васильевне, в Каменку нынешней Черкасской области.
— С чем у вас, пятилетнего ребенка, ассоциировалась война?
— Поскольку вы спрашиваете о моих личных впечатлениях, я попытаюсь очистить их от наслоений позднейших рассказов других людей и вспомнить «от себя».
Помню, как в Каменке шли облавы на евреев, и чужой солдат заглянул мне в штанишки в поисках признаков возможного еврейства. Не найдя, прогнал пинком. Помню еще, как немецкие солдаты мылись голышом у соседской хаты и справляли малую нужду, совершенно не стесняясь окружающих женщин. Так люди не замечают собак и котов. Наверное, для немцев мы не были людьми.
Помню также, как кто-то меня подкармливал. Помнится, дав хлеба, с меня в уплату сняли валенки, в которых я иногда ходил и летом за неимением другой обуви. Позже вместе с другими людьми я долгой дорогой возвращался в Киев и, как ни странно, добрался. После я, по-писательски живописно обобщая, утверждал, что мой шанс выжить равнялся шансу куриного яйца, лежащего на пути марширующего стрелкового взвода. Но ведь выжил…
Свидетельством того, что до войны в Киеве жилось лучше, стал для меня случай с разбором коробки довоенных елочных игрушек. Я зачем-то рылся там и вдруг обнаружил несколько шоколадных конфет… с ниточками для крепления к веткам. Это были первые конфеты в моей жизни, которые запомнились так остро.
— Виталий Алексеевич, каким оказался первый увиденный вами немец?
— Самого первого немецкого солдата я не запомнил. Помню только, что в бабушкиной хате в Каменке на стене висели старинные карманные серебряные часы покойного деда. В комнату несколько раз заглядывал румынский солдат, и бабушка предложила нам всем выйти, потому что румын хочет украсть часы, но стесняется. «Они совестливые, — сказала бабушка. — Немец бы просто взял, да еще и прикрикнул, а этот ждет». Мы вышли, и солдат наконец-то смог украсть часы.
Запомнил я и другого солдата, уже немецкого, пожилого. Встретил его на улице в Киеве. Он смотрел на меня, и глаза у него становились влажными. Наверное, я выглядел не самым благополучным ребенком в окрестностях. «Варум криг? (Почему война?)», — произнес немец и дал мне губную гармошку.
Я долго берег эту мундгармонику, а несколько лет назад подарил ее певцу Вячеславу Малежику. Он иногда аккомпанирует себе на таких, вот я и отдал…
До сих пор не оставляют меня воспоминания о том, как в феврале 1946-го в Киеве казнили немецких офицеров. Я тогда учился в третьем классе 92-й киевской школы. Нам объявили, что можно будет поглядеть, как на площади Калинина (когда-то она звалась Думской, затем — площадью Октябрьской революции, позже — майданом Незалежности) будут вешать немцев. Их судили в Доме офицеров. Все знали, что немцев будут казнить, но мало кому было известно, что публично.
«…Война исказила представления о справедливости, речь для всех шла прежде всего о мести — за Бабий Яр, киевские развалины и еще за много несчастий, о которых писали в газетах и рассказывали по радио, — писал в одной из своих статей Виталий Коротич. — Осужденных называли немцами, никто не обсуждал их партийности, близости к Гитлеру или воинских званий. В своей знаменитой статье из газеты «Правда» Илья Эренбург призывал: «Убей немца!» — вот их и повели на смерть. Это было первое убийство, увиденное мной, и я крепко его запомнил. Немцев казнили долго и неумело. Один из них сорвался с виселицы, его вздергивали еще раз, толпа аплодировала. Понимание таких зрелищ приходит через годы. Я помню, что дома ни о чем не рассказывал, молчал и в школе, а сегодня с осознанным ужасом вспоминаю увиденное тогда. Я впервые наблюдал смерть в лицах, конкретную, а не ту, что за годы войны стала безадресной. Слишком многих убивали бомбами с неба или снарядами, прилетавшими неизвестно откуда, а здесь казнили, глядя в лицо. Это запомнилось, и от этого вдруг стало страшно на всю последующую жизнь…»
«Фашисты заставляли советских военнопленных сжигать трупы из Бабьего Яра на шпалах с близлежащей железнодорожной станции»
— Виталий Алексеевич, что вы знали о Бабьем Яре?
— Самого начала трагедии я не видел, потому что отсутствовал в городе. Потом часто вспоминал евреев, которые приходили в те места, где бывал и я, в районе нынешней улицы Богдана Хмельницкого. Ночевали, уходили, прятались, их прятали, а бывало и выдавали. Уже в наши дни купил у антиквара трагическую оккупационную афишку «Жиды города Киева…» и позже подарил ее Дмитрию Гордону. В зрелом возрасте я не раз порывался сделать документальный фильм о трагедии Бабьего Яра, но это было невозможно из-за цензуры.
— С автором воспоминаний «Бабий Яр» Анатолием Кузнецовым вы были знакомы?
— Я знал Анатолия Кузнецова по журналу «Юность», где мы вместе печатались. И ему, и мне дали в Киеве по одинаковой тоненькой папочке «дозволенных» документов о расстреле евреев. Они общеизвестны и уже обыграны множество раз. Недоиспользован, мне кажется, только один фрагмент: в конце оккупации нацисты поняли, что скоро все содеянное ими в Бабьем Яру выйдет наружу, и стали уничтожать следы преступления. Из Сырецкого лагеря фашисты привозили еще живых наших пленных и заставляли их сжигать трупы на шпалах с близлежащей железнодорожной станции. Перед «кремацией» заключенные искали в карманах убитых ключи, которые киевляне брали с собой, веря, что когда-нибудь вернутся домой. По ночам узники подбирали ключи к замку своего барака. Однажды им удалось отпереть дверь, и они сбежали, но почти все погибли под пулями охранников. Эта история потрясла меня тем, что ключи для спасения живых находились в карманах у мертвых.
— В 1946 году была опубликована повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда». Это произведение еще одного известного киевлянина считают одной из первых правдивых книг о войне. Вы пересекались с коллегой по перу?
— Виктор Некрасов жил неподалеку от меня, в Пассаже. Мы виделись, несколько раз вместе выпивали. В начале 70-х затравленный властями и Союзом писателей Украины, Некрасов был очень одинок. В последний раз в Киеве мы встретились возле его подъезда. «Ты не боишься? — спросил он меня.- За мной ходят двое весь день. У почтамта один из них купил себе пирожок, а я не выдержал, подошел и сказал: «Твой пирожок говно и твоя работа говно». Немножко подумал и добавил: «Я обязательно отдышусь и вернусь в Киев». (В 1974 году Некрасов получил разрешение на выезд за границу. Сначала обосновался в Швейцарии, а в последние годы жизни — во Франции. Виктор Платонович умер от рака в 1987 году. — Авт.) Но еще раз я увидел Некрасова только в Париже, а позже принес цветы на его могилу в Сент-Женевьев-де-Буа.
«Помню, как после занятий мы растаскивали камни на взорванном Крещатике»
— Какой была жизнь в освобожденном Киеве?
— Запомнилось, как после освобождения Киева мама ходила по соседям и, опознав наши вещи, забирала хоть какие-то из них. Тогда многое было другим. Даже преступность была голодной, а не сытой, как нынче. Другие воры были. Я знал некоторых из них: военных сирот, ребят, недобравших любви, как многие из нас.
Я поступил в 92-ю школу на нынешней улице Богдана Хмельницкого (теперь здесь Музей литературы. — Авт.). Она находилась как раз напротив дома, в котором мы жили. Это позже школа стала элитной и английской. А после войны была обычной, голодной. В нашем классе учились сироты, многие ученики были на два-три года старше меня. У нас образовался сплоченный мужской коллектив с суровыми правилами, где доносчиков били смертным боем и держались дружно.
Я учился на отлично, как и позже, в мединституте. Рефлекс быть первым, чтобы не затоптали, выработался у меня с войны и остался на всю жизнь. О школьной форме, конечно, речь не шла. Хорошо, если было что надеть и во что обуться. В классах — холодновато, иногда мы не раздевались, но учиться было интересно. Учителя только что пришли с войны и многое рассказывали нам вне программы…
…Помню, как после занятий мы растаскивали камни на взорванном Крещатике. В один из дней я сидел на развалинах возле Бессарабского рынка и смотрел, как открывают памятник Ленину (это произошло 5 декабря 1946 года. — Авт.).
Однажды заболел брюшным тифом и медленно выздоравливал. Родители, видные ученые (Алексей Степанович Коротич — профессор-микробиолог, Зоя Леонидовна — патофизиолог. — Авт.), получали какие-то пайковые добавки, но их не хватало для моей диеты и лечения. Позже мне говорили, что голодная диета, возможно, спасла мне жизнь.
Постепенно наш быт улучшался. Вдруг появился свет. Стало больше угля — мы жили в самом центре Киева, но топили печки и готовили на плите. Затем пришел газ. Мы учились ценить жизнь, наглядевшись на то, как ее легко оборвать.
— Кадры победного салюта на Красной площади в Москве обошли весь мир. А был ли подобный салют в Киеве?
— Не помню. Мне одноногий фронтовик, замечательно симпатичный дядька Коля Дзюбенко, дал водки из своего стакана, и я вырубился. Фейеверков я долго не любил, потому что они напоминали мне о бомбежках.
— Чем для вас сегодня является Киев?
— Киев — все для меня. Я здесь родился, вырос, стал собой. Здесь похоронены мои родители и старший сын. Когда-нибудь и я стану землей Киева, почитая это за честь.
…Нахлынуло еще одно воспоминание. Странное, но запомнившееся как-то многозначительно. В самом конце оккупации Киева мы жили с мамой в Голосеево, на территории нынешней сельхозакадемии (сейчас Национальный университет биоресурсов и природопользования. — Авт.), ведь немцы всех из центральной части города выселили. Недалеко от нашего жилища находился немецкий склад боеприпасов. Совершенно естественно, что мне, мальчишке, очень важно было туда забраться, что я и сделал. Влез, сумев открыть окошко, взломал ящик с патронами и набил ими карманы. Взял из другого ящика минометную мину с длинным стабилизатором. В это время в помещение вошел немецкий часовой с автоматом. Я выпрыгнул в окно. Рассыпая патроны и прижимая к груди мину, побежал по пустырю под окнами, а часовой улюлюкал и свистел мне вслед. У меня вывалилась мина… Никогда не забуду, как она почему-то начала вращаться передо мной, и я с интересом наблюдал это вращение…
Мина не взорвалась, часовой не выстрелил, хотя обязан был это сделать. Намного позже, осмысливая произошедшее, мне подумалось: кто знает, может насчет меня в недоступных мне Сферах есть какой-то План, раз я выжил во всех этих переделках.
3329Читайте нас у Facebook
