Натан щаранский: «каждый день на допросах мне стали напоминать, что «вас ждет высшая мера — вы понимаете, рас-с-стрел! «. Слово «расстрел» впивалось мне в сердце, от него пересыхало горло, и всякий раз, когда следователи его произносили, я чувствовал
Тюрьма его не сломала, не унизила и не раздавила — окончательно сформировала и закалила. «Просыпаюсь: здрасьте, нет советской власти», — этим незатейливым стишком политзек Щаранский встречал каждый новый день. Его освободили на том же мосту, где когда-то состоялся обмен американского летчика Пауэрса на советского разведчика Абеля. «Извини, я немного задержался», — сказал он жене. Еще бы — обещал приехать к ней через несколько месяцев, а встретились они лишь спустя 12 лет…
«С сыном Шухевича мы в тюрьме часто переговаривались через туалет: засунув туда глубоко голову, говорили, как по телефону»
- Если не ошибаюсь, вы так увлеклись правозащитной деятельностью, что начали помогать и немцам, которые хотели выехать в Германию, и украинским националистам, и крымским татарам, и христианам-пятидесятникам, а кроме того, переводили на английский язык для иностранных журналистов лекции академика Сахарова. Почему, мечтая уехать в Израиль, вы поддерживали представителей других национальностей — это была потребность души или у вас была своя цель?
- Я как-то сказал: «То, что вернулся к своим корням, дало мне, наконец, силы стать свободным». Что это значит? Я уже не боялся называть белое белым, а черное — черным, бороться за свои права и свое человеческое достоинство, выражать солидарность с другими людьми, которые тоже страдают, — для меня это было естественным продолжением моего непреодолимого стремления к свободе.
Да, я испытывал симпатию к Андрею Дмитриевичу Сахарову, восхищался им и с удовольствием предложил ему помощь, когда обнаружил, что у нас, евреев, куда более тесные контакты с иностранными журналистами (за счет международных связей), чем у него, великого борца за права человека. Я, например, организовывал его пресс-конференции, договаривался о передачах на Би-би-си.
Тогда, если помните, впервые состоялся обмен письмами между Сахаровым и Картером, который был кандидатом в президенты США, то есть отношения с лидерами ведущих стран мира вышли на официальный, почти дипломатический уровень. Этим я занимался активно, о чем в КГБ, конечно же, знали. Вне всякого сомнения, моя деятельность очень их злила, но я уже не мог отступить, перестать их дразнить. Как гласит моя любимая индийская пословица: «Когда скачешь на тигре, самое страшное — остановиться».
Конечно же, многим я помогал, в частности, пятидесятникам — замечательным, скромным людям, которые мне нравились. Все, чего они хотели, — это жить в мире со своим Богом и приобщать детей к своей религии, но им такой возможности не давали. Они уезжали все дальше и дальше в Сибирь, добрались уже до Камчатки, но их и там находили, сажали, и когда они, наконец-то, решили выйти на связь с журналистами, я с большим удовольствием им посодействовал.
- В совершенстве владея украинским языком, вы помогали и украинским националистам, хотя, как известно, многие из них евреев не жаловали. У вас не возникало при этом душевного дискомфорта?
- Скажу так… Безусловно, в юные годы мне не раз приходилось сталкиваться с украинским антисемитизмом, но, думаю, советская действительность — впрочем, не думаю, а знаю это! — подталкивала народы к тому, чтобы они как можно сильнее друг друга ненавидели.
- По принципу: разделяй и властвуй?
- Ну разумеется. Несомненно, традиции антисемитизма в Российской империи укоренились достаточно глубоко, но со временем я обнаружил (особенно очевидно это было в тюрьме), что моими союзниками в борьбе против КГБ могут стать только те, у кого есть идеалы, для кого существуют вещи более важные, чем физическая свобода. Как правило, это люди с религиозными и национальными убеждениями, ради которых они согласны были отдать свою жизнь. Точно так же и я был готов на любые жертвы ради того, чтобы уехать в Израиль…
Националисты отстаивали право быть гордыми украинцами, и я довольно рано понял, что лучший способ завязать с этими людьми диалог — не бороться против их национализма, а поощрять в них желание быть свободными и жить в условиях демократии: точно такое же, как у меня. Должен сказать, что я действительно подружился с очень многими христианскими священниками и пятидесятниками, украинскими националистами…
- Это правда, что в тюрьме вы сидели с сыном Шухевича?
- Ну, одну камеру с ним не делил, поскольку его практически от всех изолировали, но мы часто переговаривались через туалет (это, наверное, один из наиболее опасных способов, однако он обеспечивал наиболее комфортное общение). Если тряпкой откачать из своего очка воду, засунуть туда глубоко голову, и собеседник сделает то же самое, можно говорить, как по телефону. Конечно, если тебя при этом прихватят, ты не сможешь объяснить, зачем головой так рискуешь, и загремишь в карцер, но нам везло.
Естественно, я знал, кто такой Шухевич-старший, но было также очевидно, что это типичный случай, когда сын отвечает за отца. Ему было 10 или 12 лет, когда его тато командовал УПА. Потом отца убили, а сына один раз арестовали, второй — и едва ли не всю свою жизнь он просидел в тюрьме. Его всячески изолировали, держали в одиночке… Вызывала ли у меня симпатию идеология его отца? Конечно же, нет. Испытывал ли я сочувствие к этому человеку, который стал жертвой бесчеловечной системы. Да, безусловно.
«Хвосты» платили за такси половину, и я старался почаще ездить, чтобы ввести КГБ в расходы»
- Позволю себе вас процитировать: «Я постоянно находился под наблюдением КГБ, но, как это ни забавно, чувствовал себя защищенным, и если бы где-то на темной аллее мне встретились хулиганы, кагэбэшники бы меня защитили. Им приходилось ежедневно писать рапорты, поэтому они никого ко мне не подпускали»…
- Это был интересный период… Я был активным отказником, борцом за права человека и споуксменом, ответственным за связь с прессой, поэтому практически три с половиной года, вплоть до ареста, 24 часа в сутки за мной ходили «хвосты» или, как их еще называли, «топтуны». Каждые восемь часов они сменялись, при этом зимой всю ночь под моими окнами тарахтела машина (греться-то им как-то надо было). Только я за порог, эти люди быстренько выскакивали из автомобиля и шли за мной.
- Вы, небось, их в лицо знали?
- Конечно. Даже клички появились: один был — Худой, другой — Смешливый. Меня они почему-то называли Студентом, а сам я воспринимал это все как игру. Ну, например, если шел быстро, а потом внезапно тормозил такси, им некогда было ждать своих «жигулей», которые нужно вызвать по рации, и, чтобы меня не упустить, ничего не оставалось, как вскочить следом в такси. Я обращался к водителю: «Минуточку, это моя машина, велите им выйти». Тот оборачивался к незваным пассажирам и требовал: «Выйдите!»…
- Те показывали удостоверение…
- Ну да… Таксист разводил руками: «Ну что я могу сделать?» — «Ладно, — говорил я «хвостам», — тогда заплатите половину». Они и не спорили: «Хорошо!» Увидев, что могу пользоваться такси за полтарифа, я специально ездил на нем почаще, чтобы ввести КГБ в расходы.
Таких игр было довольно много: например, я экспериментировал, как лучше от «топтунов» уйти, — выяснилось, что очень трудно. А как понять, есть ли за тобой «хвост»? Не всегда ведь они следили демонстративно — бывали периоды, когда делали это скрытно, чтобы установить, куда я пойду.
Представьте: спускаюсь в метро — там, в этой жуткой толпе, казалось бы, совершенно невозможно определить, ведется ли за тобой слежка. Вхожу в вагон, незаметно ставлю ногу возле двери. По радио объявляют: «Осторожно, двери закрываются!», и они захлопываются, но я успеваю наружу выскочить… «Хвосты», правда, быстро этот прием раскусили, поэтому, зайдя в другую дверь, тоже ставили ногу. Я выпрыгивал на пустую платформу, смотрел налево — там выскакивал один человек, смотрел направо — другой. «Привет, ребята!» — кричал им. Все, они были разоблачены!
«Обвинения в измене Родине все-таки не ожидал»
- Натан Борисович, а вы понимали, что рано или поздно эти игры закончатся, или надеялись, что вас не посадят?
- Нет, я, конечно же, знал: сколько веревочке не виться… Практически после каждой важной встречи с американскими сенаторами или зарубежными корреспондентами, после пресс-конференций, которые я организовывал, меня допрашивали. Те же самые «хвосты» говорили: «Пройдемте, Анатолий Борисович», — усаживали в свою машину и куда следовало отвозили…
- При этом, надеюсь, не били?
- Нет, обычно эти ребята были вежливыми до тех пор, пока пару раз от них не удерешь, — вот тогда они свирепели и начинали угрожать. Однажды, помню, будто с цепи сорвались: «Мы тебе сейчас покажем, мы то, мы се… ». Я тут же дежурному КГБ по городу позвонил — у меня был его телефон. «Говорит Щаранский, — представился. — Ваши люди, которые за мной сейчас ходят, начинают мне угрожать физической расправой». Ну, в таких случаях у них один был ответ: «Ни за кем наши люди не ходят». Вступать в спор я не стал. «Стою у такой-то станции метро, — сообщил, — в телефонной будке. Жду пять минут, и если вы не примете мер, вызываю журналистов из «Нью-Йорк таймс».
Минут через пять подъехало их авто, оттуда выскочил новый «хвост», закрутил, высматривая проштрафившихся коллег, головой и затолкал их обратно в машину. Несколько недель я этих людей не видел, потому что они нарушили инструкцию… «Хвосты» не имеют права угрожать, и тот, за кем они ходят, вообще не должен замечать их существования, а они попытались облегчить свою жизнь.
- Опасно вы забавлялись…
- Да, я это понимал, но другого способа защитить собственную свободу у меня не было. Вот и решил, что их угрозам должен не поддаваться.
- Вас хоть однажды предупредили: «Щаранский, смотри, доиграешься. Посадим и будешь на нарах баланду хлебать»?
- Мне это говорили, и много раз, но всегда, как обычно, надеешься: а вдруг пронесет…
- … авось проскочишь…
- Конечно же, я осознавал: возможно все, и в момент ареста был готов к любому развитию событий.
- 15 марта 77-го года вас арестовали и предъявили обвинение по статье 64-й — «измена Родине, шпионаж, а также оказание иностранному государству помощи в проведении враждебной деятельности против СССР». Когда вы узнали, что это грозит расстрелом, страшно не стало?
- Тогда, откровенно говоря, начались, может быть, самые трудные две-три недели в моей жизни, потому что обвинения в измене Родине все-таки не ожидал. Обычно за такого рода деятельность обвиняли в «антисоветской пропаганде и агитации», хотя 70-я статья тоже не самая приятная: по ней максимальный срок — семь лет тюрьмы и пять — ссылки (вдобавок наказание могут потом продлить)… Я, безусловно, готовился к тому, что это может случиться, но когда объявили, что я арестован как изменник Родины…
Каждый день на допросах мне стали напоминать, что «вас ждет высшая мера — вы понимаете, Анатолий Борисович, рас-с-стрел! Поверьте, нам так неприятно, мы же не кровожадные… Молодой парень, в Израиле красивая жена ждет, и все погубить — это же так глупо. Давайте начнем сотрудничать, подумайте над нашим предложением хорошо».
Признаюсь как на духу: слово «расстрел» впивалось мне в сердце, от него пересыхало горло, и всякий раз, когда следователи его произносили, я чувствовал, что боюсь. Естественно, этого не показывал — сами понимаете: рано или поздно кагэбэшники заметили бы мою слабость, а уж в том, чтобы, используя страх, сломать, они мастера…
Полностью интервью с Натаном Щаранским читайте в ближайших номерах еженедельника «Бульвар Гордона».
256Читайте нас у Facebook
