«я и теперь мучаюсь, что не открыл дверь другу, задыхавшемуся в горящем отсеке. Не успокаивает даже мысль о том, что, если бы сделал это, вместе с ним мог погибнуть и весь экипаж подлодки»
12 апреля 1970 года, вскоре после вспыхнувшего на борту пожара и аварийного всплытия в Атлантике, севернее Азорских островов, примерно в 400 милях от берегов Испании, по пути на крупнейшие флотские учения «Океан» затонула советская атомная подводная лодка К-8. Из 125 членов экипажа погибли 52 матроса и офицера, в том числе командир субмарины капитан второго ранга Всеволод Бессонов. За мужество и грамотные действия по спасению людей и корабля он посмертно удостоен звания Героя Советского Союза. Это была первая потеря советского атомного флота.
Среди тех, кто уцелел в подводном огненном кошмаре, был и выходец с Украины, житель села Малые Каневцы Чернобаевского района Черкасской области Иван Олейник, в то время — 21-летний старшина второй статьи, трюмный машинист 9-го отсека.
«Одна наша торпеда могла стереть с лица земли Неаполь»
- Не скрою, с детства мечтал стать моряком, — рассказывает Иван Олейник. — На флоте служил мой дядя. На надводном корабле. И после десятилетки я на отлично окончил школу подводников в Кронштадте, а затем попал на Северный флот в основной экипаж К-8 трюмным машинистом 9-го кормового отсека. Ну-у, скажу вам, махина! В Кронштадте практику проходил на дизельной лодке — малютка по сравнению с атомоходом!
Погружался наш подводный крейсер на невиданную дотоле глубину — до 340 метров. Ребята во время таких погружений научили меня нехитрому развлечению: в проходе натягивалась нитка. Вскоре натяжение уменьшалось, нитка начинала провисать, а корпус — зловеще скрипеть от колоссального давления воды. Иногда казалось, что он сейчас сплющится, как консервная банка. Сальники рвало, в местах повреждений начиналась течь… В один из таких моментов я даже пожалел, что не служу «наверху». Но постепенно привык.
Командир лодки капитан второго ранга Всеволод Бессонов строгий был офицер. Жена-ленинградка не захотела ехать с дочкой сюда, в заполярный гарнизон. И Всеволод Борисович все свободное время посвящал работе с экипажем. Во время похода за 20 суток лодка должна была тихонько обогнуть всю Европу, на входе в Гибралтар пристроиться под днище к поджидавшему нас танкеру, чтобы, слившись с ним на экранах натовских гидролокаторов в одну точку, вместе пройти неглубокий пролив и встать на боевое дежурство в Тирренском море, держа на прицеле итальянский город Неаполь. Там размещались штаб и главная база 6-го американского флота. Одной нашей ядерной торпеды хватило бы, чтобы стереть с лица земли весь этот город и порт! Таких торпед у нас на борту было четыре.
В автономный поход мы пошли в феврале 1970 года. Отдежурили и в начале апреля легли на обратный курс. Все было нормально. Ночью в Средиземном море всплыли для встречи со вспомогательным судном, доставившим продукты и регенерацию (напоминающее пенопласт вещество в металлических банках, выделяющее кислород), получили почту… Я отправил письмо домой. Написал, якобы находимся в Севастополе. Позже увидел, что на конверте даже штемпель севастопольский стоял.
Под конец похода все страшно надоедало. Кроме основной специальности, у меня была смежная — боевого санитара. Но еще в экипаже меня чаще знали как киномеханика. Перед походом мы с замполитом отобрали 32 фильма. В свободное от вахты время я крутил их. Содержание экипаж знал наизусть. К концу все могли смотреть только кинокомедию «Трембита» с Савелием Крамаровым, гребущим веслами в лодке без дна. А из музыки — песню из фильма «Человек-амфибия» «Нам бы нам, нам бы, нам бы, нам бы всем на дно». Словно чувствовали…
«Жизнь спасли фонарик и несколько ложек»
- Вскоре выяснилось, что по пути домой нам предстоит принять участие в крупных флотских учениях «Океан», которые должны были проводиться в Северной Атлантике, — продолжает Иван Васильевич. — Наши командиры знали, что всевозможные ЧП случаются, как правило, в конце походов, когда люди устали, теряют бдительность, допускают ошибки. Поэтому и командир, и старпом, и другие офицеры ходили по отсекам, просили членов экипажа быть внимательнее. Накануне этому даже комсомольское собрание посвятили.
После собрания я занялся текущими делами. И вдруг зазвучали прерывистые звонки пожарной сигнализации. Меня то в жар, то в холод бросало. По громкой связи командир БЧ-5 капитан второго ранга Пашин взволнованным голосом объявил о пожаре на центральном посту. После небольшой паузы последовало сообщение, что в седьмом отсеке регенерация горит! А ее практически невозможно потушить. При горении она выделяет кислород, а в нем горит даже металл, температура создается до трех тысяч градусов. Господи, седьмой отсек — рядом с реакторами!
Согласно инструкции, чтобы пожар не распространился по всему кораблю, хозяева каждого отсека должны загерметизироваться, то есть наглухо закрыть все двери, люки, вентиляционные системы… Бросаюсь к двери, затем закрываю клинкеры-задвижки общекорабельной вентиляции, заливаю пенообразователь в пожарную установку…
Погасло освещение, только аварийные лампочки тускло горели. Слышу, как кто-то пытается открыть дверь к нам из восьмого отсека, стучит. Кто-то открыл. А ведь этого делать нельзя! При аварийной тревоге все члены экипажа, независимо от званий и должностей, должны оставаться там, где их застал сигнал. Даже если их жизни угрожает опасность. Иначе могут погибнуть не только товарищи из соседнего отсека, но и весь корабль.
Подбираюсь к переборке и вижу на пороге в дыму закопченного, очумелого командира нашего отсека. За него уцепился матрос. Хватаю и его, втаскиваю в отсек и сразу закрываю дверь, герметизирую — свинцовой кувалдой забиваю уплотняющие запоры — и возвращаюсь к пожарной установке. В этот момент гаснет аварийный свет. Взвыли корабельные ревуны — значит, реактор заглушили. Лодка обесточена. Темень.
- На какой глубине начался пожар?
- 140 метров. Позже я узнал, что мичман Петров и другие специалисты сумели продуть балласт и лодка всплыла.
Я положил командира отсека на диван. Сидим. Девятнадцать человек. Мертвая тишина. Слышно, как за стенкой волны бьют о борт. И зашипели воздушные клапаны. Это компрессоры снимают избыток давления. Позже, забегу вперед, мы видели над корпусом лодки в районе 7-го отсека облако пара. Видать, из-за пожара обшивка крепко нагрелась.
Выбраться на палубу можно только через восьмой отсек. Но туда нельзя. Еще перед походом я нашел в отсеке два фонарика, работающих на аккумуляторах. Один погас сразу. Второй немного светил. Хотел зарядить. «Оно тебе надо?» — хмыкнул электрик. Но этот фонарик я все же оставил у себя. А теперь думаю: будь фонарики в других отсеках, в том же восьмом, люди смогли бы, как я, найти дыхательные аппараты и остались бы живы.
«Ваня, дым!» — вдруг говорит матрос Володя Богданов, сидевший возле двери. Подхожу: да, шипит из-под резинового уплотнения. Cнова беру кувалду, cтучу по запорам. Они прижали дверь плотнее. Но прислушался — все равно шипит. Значит, думаю, в восьмом, чтобы дым не поступал из седьмого, cжатым воздухом из магистрали повышают давление. Причем шум воздуха нарастает и ребята в дверь стучат, просятся к нам. Господи, но я не имею права: пустим дым и огонь в наш отсек — погибнем все!
Запоры я загнал до предела. Дым не прекращается! Он ужасно ядовит — ведь горели изоляция кабелей, прочая всевозможная синтетика, краска… А у нас всего три дыхательных аппарата. Остальным — не предусмотрены. Не понимаю, почему так. Впрочем, был еще противогаз ИП-46. Дрянь ужасная. Во время пользования им в нем почему-то создавалась высокая температура. Ребята пообжигали себе губы, верхние дыхательные пути.
И стучат, просятся к нам два кока — мои товарищи, меня зовут, умоляют. А я не имею права!.. Наши хлопцы сидят, сбившись в кучу. Я же мечусь по отсеку в поисках чего-либо, подходящего для уплотнения двери — все напрасно. Фонарик уже начал гаснуть. Ну все, думаю, нам тоже каюк. И вдруг цепляюсь за сундук с посудой. Алюминиевые ложки, вилки, миски из нержавейки зазвенели. А что если рычаги запоров подклинить ручками от ложек? Подложили, подбили — шипение прекратилось! Но тихо стало и в восьмом отсеке. Нас уже никто не звал, не стучал.
Потом мы услышали, как там люк сверху открывают, голоса снаружи…
«Свой дыхательный аппарат врач отдал прооперированному пациенту»
- Я понял, что мы спасены, — говорит мой собеседник. — Выходили, переступая через мертвых товарищей из восьмого. Они лежали почти все с откинутыми дыхательными масками, в большинстве возле нашей двери. И оба моих друга лежали. Всего в том отсеке погибли 15 человек.
Там произошла цепь трагических случайностей. На месте не оказалось старшины отсека мичмана Юрия Ильченко. У него находились фонарики, которые помогли бы найти дыхательные аппараты. Когда из горящего седьмого к ним повалил дым, в темноте возникла паника. Ручка верхнего люка, которую надо было повернуть, почему-то не поддалась. Может, поворачивали не в ту сторону. Потому что потом стали бить по ней молотом не в ту сторону и отбили. Без ручки люк можно открыть только снаружи.
А мы все это время ждали смерти, потому что я слышал, как ребята лупили кувалдой по ручке, и понял, что отбили. Открыть без проблем люк мог Юра Ильченко. Но накануне корабельный врач капитан медслужбы Арсений Соловей сделал ему операцию по удалению аппендикса, и они оба находились в нашем отсеке. Причем, когда у нас началось задымление, врач отдал пациенту свой дыхательный аппарат, а сам погиб. Если бы помощь подоспела раньше, возможно, кого-то из восьмого еще можно было спасти. Я минут пятнадцать пытался оживить моего друга Сашу Кирина, пока хлопцы меня не оттащили.
Кое-кто из живых пребывал в шоковом состоянии. Тот же прооперированный Ильченко, который лежал пластом со свежими швами, выбрался сам на палубу, закричал: «Я живой!» — и потерял сознание. Погибших тоже вытащили на воздух и уложили на палубе в длинный ряд.
Как несправедлива бывает судьба! Из моряков восьмого отсека в ту кошмарную ночь выжил один мичман Ермакович. Он был сверхсрочником, практически окончившим службу. Но перед дембелем решил подзаработать деньжат — за каждую автономку платили в тройном размере. Тоже радовался, что уцелел. А через четыре дня ушел на дно вместе с лодкой и другими оставленными на ней командиром членами экипажа (всего 22 человека).
- У вас накануне трагедии были какие-то предчувствия, тревожные приметы, предвещающие беду?
- У меня — ничегошеньки. А вот у моего отца… Ему на фронте под Дебреценом немецкий пулемет прострелил обе ноги. А живым отец остался, как он считает, благодаря следующему обстоятельству. Еще до ранения в Молдавии отец с несколькими товарищами подошел к колодцу попить. И тут его отозвала в сторону старая молдаванка: «Все, кто с тобой, вскоре погибнут. И ты. Если не сделаешь, что я скажу. Стань на колени, тридевять раз перекрестись и ударь поклоны… » Вскоре они попали под обстрел. Шедшие впереди, сзади и сбоку бойцы погибли, а он уцелел…
И, провожая на службу, отец заставил меня сделать то же самое. А мама велела взять с собой свернутую в трубочку переписанную молитву «Отче наш… ».
Светало. Лодка дрейфовала. Командир приказал прицепить к каждому погибшему бирку с фамилией. Живые сбились над первым (носовым) отсеком, периодически заходили в лодку. Там хранились ветчина, другая еда. Но поначалу есть не хотелось. Когда же проголодались, жевали печенье. Мясо не могли. Как есть его, если рядом покойники? Накрыли ребят, чтобы меньше видеть.
Связи не было. В центральном отсеке сгорела радиорубка. И во втором радиостанция не работала. Аварийный дизель-генератор не смогли запустить. Обесточенная неуправляемая лодка превратилась в бревно. С ядерным оружием! На горизонте вскоре появились огоньки какого-то судна. Когда оно приблизилось, мы поняли, что это не наше. Вскинули автоматы. Канадский разведчик обошел нас по кругу и исчез.
- Под утро снова появились огни, — продолжает Иван Олейник. — Мы пустили красные ракеты: не подходи! Судно ушло. Потом снова появилось. Это оказался болгарский сухогруз «Авиор», шедший из Гамбурга на Кубу.
«В какой помощи нуждаетесь?» — спросил капитан. «Передайте шифр на Москву… » Только у них частоты такой нет. Передали в Варну. Варна — в Минморфлот СССР в Москву. А там не знают, что с шифровкой делать. Но все же догадались позвонить в штаб ВМФ. Там сразу расшифровали.
А с неба на нас пикировала, бросая радиобуйки и фотографируя, стая американских воздушных разведчиков «Орион». Но, когда высоко в небе прошли два больших советских самолета, «Орионы» исчезли. Мы поняли, что радиограмма дошла.
Командир приказал отправить на судно тех, кто обожжен или получил травмы. Мне же поручил доставить в руки врачей прооперированного Ильченко. Мы первым делом посрывали с рукавов нашивки «РБ» (радиационная безопасность), чтобы болгары не знали, что имеют дело с атомной подлодкой. Я из-за этой нашивки даже куртку выбросил.
Подходим к судну. Оно не загружено, ватерлиния высоко над водой. Выбросив шторм-трап, мы начали готовить к подъему больного моряка. Привязали носилки с Юрой к тросам крана. Я дополнительно обвязал туловище веревками. Болгары еще возмутились: зачем, дескать, теряем время. Но, когда кран начал его поднимать, носилки в воздухе вдруг перевернулись. Юра, бедный, заорал, мы же застыли в ужасе. Но моя страховка не дала парню упасть с носилок и разбиться о борт судна. Правда, у него от перегрузок швы разошлись. У болгар врача не было. А наш врач, отдавший пациенту свой дыхательный аппарат, погиб. Я же зашить рану не мог, залил перекисью водорода.
Перед этим мы с Юрой и сидящие за веслами болгары пережили другой ужас. Когда шлюпка приблизилась к теплоходу, механики, работавшие в машинном отделении, не зная об этом, решили проверить насос и запустили двигатель. Судно продвинулось вперед, и нашу шлюпку потащило в бурун, на работающие у самой поверхности огромные винты!
Кто-то закричал не своим голосом, передали команду «Стоп машина!». Гул дизеля утих, шлюпка по инерции проплыла в успокаивающемся потоке и уткнулась то ли в замершую лопасть, то ли в верхушку руля…
Болгары нас ни о чем не спрашивали. Накрыли шикарный стол — свежие помидоры, огурцы, зелень, сытный обед…
Через пару дней подошли транспорты «Комсомолец Литвы» и «Касимов». Но разыгрался шторм. Из Москвы поступила команда спасать лодку — брать на буксир. Едва теплоход-буксировщик натянул мощный капроновый фал (толщиной, как моя рука), тот лопнул, словно нитка. Начали готовить стальной трос, один метр которого весит около пятидесяти килограммов. Только куда в шторм и темень? Решили дождаться утра. Командир оставил на лодке 22 человека и сам все время находился на ней.
Поздно вечером мы легли спать, задремали. И вдруг я услышал глухой удар о корпус, другой… Выскакиваю из каюты и встречаю капитан-лейтенанта (Гаджиев, что ли, помню, он дагестанец по национальности): «Вcе, Ваня, лодки нет!.. » Лучи корабельных прожекторов обшаривали темень. Но на том месте, где должна была находиться лодка — метрах в трехстах от нас, — выхватывали только взлетающие гребни огромных волн. Глубина в том месте 4680 метров. Почти пять километров!
На поверхности океана плавало немного мусора, спасательный круг и несколько буханок хлеба в целлофановых пакетах. Вскоре обнаружили и подняли тело помощника командира капитана третьего ранга Рубеко. И там же, в океане, бросили в мешке в воду — вместо того чтобы дома по-человечески похоронить. Наверное, все секретили, не хотели болгарам показывать.
На рассвете выловили тело командира второго дивизиона БЧ-5. Зацепили кошкой за китель штурмана старшего лейтенанта Шмакова. Но ткань лопнула, и человек исчез. Сумели зацепить багром и даже схватить за руку командира лодки, не подававшего признаков жизни. И тут набежавшая волна отбросила шлюпку и в руке матроса осталась только книжка «Боевой номер» со списком находившихся на корабле людей, которую Бессонов даже неживой сжимал в кулаке, словно хотел донести до нас имена двадцати двух подводников, погибших вместе с ним.
Они еще успели пустить красную ракету. Это случилось глубокой ночью, в два двадцать по местному времени.
- Что же могло явиться причиной трагедии?
- До сих пор об этом думаю. Еще в начале похода во время всплытия, когда лодка задирала нос, в электросети всякий раз возникало короткое замыкание — выбивало предохранители, выключался свет, другие системы переставали работать. Но, как только субмарина выравнивала положение, все возвращалось в норму. Сколько ни бились электрики, место повреждения кабеля так и не нашли. С этим вроде бы несущественным дефектом смирились. Возможно, о кабель терлась острой кромкой плохо закрепленная банка с регенерацией. В конце концов протерла изоляцию. Да и влага могла попасть. Вот и коротнуло… Так горело, что, видать, прочный корпус прогорел, начала поступать забортная вода. Мы видели, что кормовая часть погружена больше обычного. А во время шторма течь, скорее всего, увеличилась, и лодка, перегрузившись, встала на дыбы, разломилась, ушла хвостом вниз. Потом аккумуляторная батарея взорвалась. Возможно, и реактор. Наши корабли в том месте полгода дежурили. Наверное, было радиационное загрязнение.
После суток нашего пребывания на «Касимове» пришла плавбаза «Волга». На ней нас в полной экипировке встретили дозиметристы. Каждого обмерили, раздели, помыли, снова померяли. И по сей день нам никто не сказал, облучились мы или нет. Двух человек — вроде бы у них никаких травм не было — забрали в госпиталь.
Когда пришли в Североморск, нашей плавбазе приказали пришвартоваться к отдельному причалу. На нем в два кольца стояли морские пехотинцы с автоматами. Словно каких-то преступников привезли.
Прямо к трапу подогнали автобусы с зашторенными окнами и отправили нас в дом отдыха подводников в Щукозеро. А там никого нет, всех отдыхающих выселили. Кормили нас хорошо, обслуга обходилась корректно, никаких вопросов не задавала.
Зато очень подробно расспрашивали прибывшие вскоре сюда члены правительственной комиссии — секретарь ЦК КПСС Капитонов и министр обороны Гречко, большая свита… Грозный маршал с нами говорил тихо, доброжелательно.
После отдыха и лечения многих из нас перевели на берег. Оставшиеся тринадцать месяцев я дослуживал инструктором политотдела соединения. Но перед этим мне дали отпуск. Родители, конечно, накрыли стол, созвали родственников. Никто ничего не знает. Да и нам велено было помалкивать.
Когда выпили по сто граммов, отец тихонько говорит: «Что-то у вас там было. Не так выглядишь, сынок… » Оказывается, когда сосед накануне меня подстригал, заметил седые волоски. Что тут отпираться? Я отцу рассказал. А он: «Да, не зря наши голуби улетели, и сны нам с матерью снились очень плохие, и собака выла… »
Товарищи поручили проведать родных погибшего моряка Вячеслава Кузовкова из Ворошиловграда. За год до Славика в ракетных войсках погиб его старший брат. Родители хотели, чтобы я у них остался за сына. Я же подумал, что буду им вечным напоминанием. И уехал в свое село. К отцу капитана Арсения Соловья послали офицеров и мичмана Юру Ильченко. Отца еще в гражданскую дважды пытались расстрелять. Первый раз он, тяжело раненный, ночью выполз из-под трупов из ямы. Второй раз сумел бежать. Узнав, что спасенный Арсением Юра — сирота, отец погибшего офицера усыновил мичмана, и тот остался у него.
Наша лодка была какой-то невезучей. Однажды вышла в море, погрузилась. Командир корабля приказал продуть носовую группу балластных цистерн, чтобы всплывать. А командир отделения трюмных машинистов почему-то продул кормовые. Лодка клюнула носом и пошла на предельную глубину. Пока приняли меры, лодка описала крутую дугу возле критической точки, ниже которой громадный атомоход был бы просто расплющен массой воды. Второй случай произошел во время торпедных стрельб. Выпустили по цели торпеду, начиненную обычной взрывчаткой. Время, за которое она должна достигнуть цели, вышло. А взрыва от попадания не слышно. Командир посмотрел в перископ — а впереди бурун, торпеда развернулась и шла аккурат на лодку! Хорошо, успели погрузиться — и смерть прошумела выше…
610Читайте нас у Facebook
