Виталий Коротич: "Ехать в Волгоград на открытие монумента в честь героев Сталинграда Некрасов категорически отказался"
Впервые Виктор Некрасов громко заявил о своем литературном таланте в 1946 году повестью «В окопах Сталинграда» — одной из первых книг, в которых правдиво, без пропагандистского пафоса, описывалась жизнь людей на войне. Великую Отечественную войну он сам прошел полковым инженером, затем заместителем инженерно-саперного батальона, получил тяжелое ранение. Повесть была удостоена Сталинской премии. Но в мирное время не всякая правда-матка, которую фронтовик резал в глаза, нравилась партийному руководству. Строптивца сперва критиковали «доброжелательно». Не унимался. В начале 60-х годов прошлого века после его выступления о беспамятстве властей в отношении жертв Бабьего Яра, а также за то, что подписал письмо в защиту Вячеслава Чорновола, критика плавно переросла в травлю. Писателем заинтересовались в КГБ. Он был вынужден эмигрировать в Париж, где и умер. «ФАКТЫ» попросили рассказать о Некрасове другого нашего известного земляка — писателя и публициста Виталия Коротича.
Виталий Коротич познакомился с Виктором Некрасовым еще в 1960-е годы
— Виталий Алексеевич, в интервью «ФАКТАМ» по поводу вашего недавнего юбилея вы упоминали, что вас с Виктором Некрасовым познакомил известный критик Иван Дзюба. Когда это произошло?
— Уже точно и не вспомню. Среди книг у меня в кабинете хранится небольшой зеленый томик с автографом: «Виталию в память о нашем настоящем знакомстве. Виктор Некрасов». А даты — нет. Могу только догадываться, когда знакомство произошло. Мы начали с Некрасовым общаться давно, еще в шестидесятые годы ХХ века. Вначале у общих приятелей. Как-то Иван Дзюба, живший тогда поблизости, привел его ко мне в гости. Некрасов, внешне доверчивый, присматривался к людям и неспешно впускал новых знакомых в свой мир. Но, видимо, было событие, позволившее ему поверить мне. И мы познакомились «по-настоящему».
— Как писатель выглядел?
— Выправкой, усиками, аккуратностью Виктор Платонович напоминал этакого киношного офицера царской армии. Хотя служил только в советской — и очень храбро служил. Однажды у меня дома я поставил пластинку с фонограммой тогда еще мало кем виденного у нас фильма «Доктор Живаго» — где-то за бугром купил диск. Некрасов хорошо знал книгу, но разговор о романе Пастернака не завязался, поскольку Виктор Платонович был выпимши. Мы немного поговорили, а затем он положил голову на журнальный столик и задремал, перейдя из состояния задумчивости в недолгую отключку.
Я даже не знал, дремлет ли он на самом деле или так слушает музыку. Звучала увертюра к фильму. В нее был вживлен отрывок из гимна царской России, того самого «Боже, царя храни». Услышав первые аккорды, вроде бы дремавший Некрасов вздрогнул, поднял голову и вдруг… встал, вытянув руки по швам. «Господа офицера!» — громко сказал он, дослушал еще несколько фрагментов державной музыки Глинки, расслабился и снова положил голову на журнальный столик, отбыв к себе.
— В юности он застал еще царские времена, патриотический подъем начала Первой мировой войны…
— Да, он происходил из старинного дворянского рода и при вынужденно пролетарском существовании многое помнил и понимал из той своей жизни, которую ему сломали наотмашь еще в детские годы. С советской властью он не враждовал в открытую, защищал ее на войне, но относился к ней как к некоей трагической неизбежности. Над постелью в киевской квартире у него висел огромный поквартальный план Парижа и время от времени Виктор Платонович отправлялся в странствие по его улицам, долгое время недостижимым, но вполне знакомым ему.
— В Лозанне и Париже, где мама Виктора Платоновича получала медицинское образование, прошло его детство.
— Но при этом всю свою сознательную жизнь он оставался гражданином советской страны, любил родной Киев, Украину. Хотя в то же время жил как бы сразу в нескольких временах и странах — главными являлись его собственное время и его личная страна, где обитают честные люди и никто никого не предает. Виктор Платонович был человеком поразительно умным и умел быть своим в самых разных компаниях — от изысканно интеллигентских до забулдыжных. Возможно, сказалось и то, что с молодости Некрасов мечтал стать актером, учился в студии Театра русской драмы.
Во второй половине ХХ века, когда мы познакомились, Некрасов в Киеве жил публично, среди множества случайных людей, но постоянно фильтровал свое окружение, пропуская в свою страну и свое время очень немногих. Некрасов был чужд панибратству — всегда существовал некий барьерчик между ним и случайными собеседниками. Он обычно разговаривал, даже когда на душе кошки скребли, улыбаясь и внешне не печалясь. Одними из любимых его выражений были «прорвемся» и «чем хуже — тем лучше».
Жил Виктор Платонович на Крещатике в Пассаже, по соседству со мной, что определяло с семидесятых годов множество встреч, зачастую случайных. Соседи, как-никак! Несколько раз это бывали опохмельные утра. Но, в отличие от многих пьющих людей, он никогда не терял достоинства и своей ироничности, выпивал ли рюмку, разговаривал ли о литературе. Пьяный или трезвый, он оставался в собственном времени и в своей стране, которые очень берег, как звери оберегают свою нору.
— Увы, на всякого зверя всегда найдется свой охотник…
— В такие времена мы жили. У меня хранятся 11-й и 12-й номера журнала «Новый мир» за 1962 год, где были напечатаны путевые заметки Некрасова о зарубежье, за которые его потом отхлестали с высочайших партийных трибун. В этих же номерах первая публикация рассказов Солженицына. Некрасов не любил его за высокомерие. Но творчество уважал, хвалил солженицынского Ивана Денисовича.
Сам Виктор Платонович не жаловался на свою судьбу, о том, что ему досталось, не говорил ничего. Он избегал лобовых атак. Когда после московских разносов тогдашний украинский партийный вождь Подгорный собрал для воспитательной накачки (кстати, в здании нынешней Верховной Рады) киевскую интеллигенцию, мы сели вместе с Некрасовым — он держал меня за руку и говорил: «Улыбайся, ну их на фиг!» Его очень рассмешило, когда Подгорный сказал, путая непонятные партвождям слова, что не допустит на Украине «новореализма», так что улыбка Некрасова была естественна.
В шестидесятых я на короткое время был избран секретарем союза писателей Украины. Так получилось, что как раз во время моего дежурства пришла депеша из Москвы с просьбой командировать одного писателя на открытие в Волгограде гигантского вучетичевского памятника в виде Родины-матери с саблей в руках. Некрасов много раз говорил мне, что ему очень не нравится это сооружение.
— Представляю, что сказал бы он, бывший архитектор, выпускник Киевского инженерно-строительного института, утонченный эстет, о нашей киевской Родине-матери. Сколько сил и средств по прихоти партийных бонз вбухали в нее промышленые предприятия и строители столицы Украины.
— Да кто прислушивался тогда к голосу интеллигенции! Тем не менее, зная, что Некрасов — не просто интеллигент, а еще и фронтовик, сталинградец, я решил тогдашней своей властью командировать его в Волгоград и дать таким образом возможность публично высказать все, что он думает о парадном мемориале на политом кровью Мамаевом кургане у Волги. «Не поеду!» — сразу же отрезал Виктор Платонович. И послал авторов гигантского сооружения по-солдатски. До сих пор иногда жалею, что не сумел его уговорить. Но из своей выдуманной страны ехать в ту, где сооружают монументальных женщин с саблями, он не захотел.
— Быть может, его выступление все-таки образумило бы высокопоставленных любителей гигантомании и безвкусицы в монументалистике, и память героев Великой Отечественной увековечил бы менее помпезный, но более красивый памятник.
— Приходилось слышать, что киевская власть решила не ударить лицом в грязь перед волгоградцами, хотела таким образом зрительно уменьшить купола Киево-Печерской лавры и даже превзойти американскую статую Свободы. Так что с высоты лет и последующих событий все-таки сам не знаю, надо ли было уговорить и командировать Виктора Платоновича. А может, слава Богу, что я не настоял на поездке Некрасова в Волгоград. Выступи он там со своей искренней оценкой памятника, который считал верхом монументальной безвкусицы, ему очень не поздоровилось бы. Неприятностей у него потом и так хватало.
Внешние обстоятельства и так редко благоприятствовали Виктору Платоновичу. Он жил в искренне любимой им Украине и в родном своем Киеве, всячески отвергаемый Союзом писателей, где председательствовал Олесь Гончар, а парторгом был Юрий Збанацкий. Хотя Некрасов не был в Киеве одинок, но все-таки официально любим не был и однажды с печалью показал мне, как привет из прошлого, свою медаль лауреата Сталинской премии, полученную когда-то за повесть об окопах Сталинграда: «Вот иду менять. Сказали, что эту, со сталинским профилем, надо сдать и дадут другую. А мне ни эта, ни другая…»
Не хочу отяжелять вас перечислением множества разговоров с Виктором Некрасовым на разные темы, пересказывать его с Иваном Дзюбой мужественное выступление в память жертв Бабьего Яра. Я нарочно сосредоточился на мелочах, так как храбрость и порядочность Виктора Платоновича проявлялись многообразно, он никого не боялся. Его, например, раздражали ищейки КГБ. И он не скрывал этого.
Последний наш разговор в Киеве произошел в Пассаже. Мы встретились неожиданно. Виктор Платонович взял меня за рукав и оттащил в сторону, к витрине. «Вон видишь, двое молодых парней. Ходят за мной с утра. Только что я был в почтамте, они стояли поблизости и, отвернувшись, стали покупать пирожки в киоске. Я подошел и сказал им: „Ребята, работа ваша говно и пирожки ваши — говно!“ Сегодня уезжаю. Разрешили. В Швейцарию, в Париж. Наконец разрешили! Отдышусь и вернусь. Хочу, чтобы мы с тобой постояли вместе, когда еще увидимся…»
Власти фактически вытолкали Некрасова из страны. За то, что в одной из радиопередач (вспомнив, возможно, не сказанное им в Волгограде) высказался о трилогии Брежнева «Малая земля», «Возрождение» и «Целина», его лишили советского гражданства.
В следующий раз мы увиделись в 1978 году уже в Париже, куда я приехал в составе группы поэтов и бардов во главе с Константином Симоновым. Некрасов помнил и уважал всех нас — Высоцкого, Окуджаву, Евтушенко, Рождественского, меня, Олжаса Сулейменова — и сидел в зале на всех наших вечерах. Чтения начинались с выступления Симонова, который читал «Жди меня и я вернусь…»
Виктор Платонович остался в своей собственной стране, перевезя ее в Париж вместе с собой. В Киев он уже не вернулся. И нам его очень не хватало.
3942Читайте нас у Facebook
