Андрей вознесенский: «будучи школьником, я решил подарить пастернаку его фотопортрет. Снимок с сильно наведенными глазами и ресницами оклеил в фигурное паспарту, а по краям — дерматин. Вот такое чудовище и понес в переделкино"
При том, что, казалось бы, можно давно почивать на лаврах, Андрей Вознесенский весь в работе. На книжной ярмарке, проходившей во Всероссийском выставочном центре в Москве, известный поэт представил свою новую книгу под названием «2006». Жизнь поэта настолько насыщенна, что время для нашей беседы выбрать было непросто. Но вот в назначенный час я приехал в его дом в подмосковном Переделкино, и мы поднялись на второй этаж — в уставленный работами-видеомами (визуальными образами стихотворений) кабинет Вознесенского. Расположились в креслах у знаменитого камина Андрея Андреевича, тоже представляющего собой видеом под одноименным названием. Правда, в отличие от остальных видеомов, эту работу не представляется возможным вывезти на какую-либо выставку… Разве что вместе с домом!.. Дом Вознесенского выкрашен в желтый цвет, что, кстати, отмечено в одном из его стихотворений. Именно с этого и началась наша беседа.
«Не люблю, когда на юбилеях о тебе говорят похоронные вещи»
- Андрей Андреевич, одно из ваших стихотворений называется «Желтый дом». Не является ли образ желтого дома отражением сегодняшней ситуации в России?
- Художник выбирает только то, что совпадает с каким-то его символом. Желтый дом — это безумство и бред нашей жизни. Хотя повод очень элементарный: Литфонд, у которого я снимаю этот дом, почему-то покрасил его в желтый цвет. Но факт тот, что получилось символично, и в стихотворении последняя строчка оказалась очень точной: «Адрес точен, как жетон: Россия. Желтый дом».
- Покраска дома совпала с вашим заселением в него или это произошло раньше?
- Задолго до моего заселения. Так же, как и сумасшествие России…
- А Россия — сумасшедшая страна?
- Конечно.
- По-вашему, это хорошо или плохо?
- Это данность, мы здесь живем. Может, вы видели мой видеом «Бешеное мясо» — в нем есть болезнь России, но бывает и прозрение, как при эпилепсии.
- Вы не празднуете свои юбилеи, чтобы они не выглядели пиром во время чумы?
- Произошло это тоже неспроста. Для каждого события поэта есть конкретный повод. В юном возрасте я приходил к Пастернаку — он никогда не праздновал свои дни рождения. В сталинские времена ему предлагали сделать юбилей в помещении Большого театра, должны были дать орден, но Пастернак отказался, потому что считал дни рождения днями траура. Причины разные, причем не только личные, большей частью — общественные. Я как-то написал строчку, которую пел Высоцкий: «Когда стране твоей горестно, позорно иметь успех». Но я все равно исхитрялся поздравлять Пастернака. У него день рождения десятого февраля, а я приходил либо девятого, либо одиннадцатого, приносил ему цветы, купленные на свои заработанные деньги (у родителей я денег не брал), и говорил: «Борис Леонидович, это не на день рождения, просто я Вас поздравляю». И он привык к этому.
Помню, однажды — об этом еще нигде не печатали — решил преподнести в подарок Борису Леонидовичу его фотопортрет. В то время я был школьником, учился в фотокружке Дома ученых. Вместе с руководительницей этого кружка увеличил портрет Пастернака, и она помогла мне его отретушировать. Я ретушировал галстук, а моя руководительница — ответственные места. Причем ретушировала очень сильно: навела глаза, ресницы. Огромный портрет получился очень красивым, но в то же время сходным с грузинской олеографией. Мне было стыдно, я понимал, что это пошлость, словно фотографии на рынке. Портрет мы оклеили в фигурное белое паспарту того времени, а по краям — дерматин. Вот такое чудовище и нес в Переделкино. Мороз жег мне руки, я думал, может, лучше вернуться назад или выкинуть портрет. Но все-таки принес его Пастернаку, распаковал и подумал, что сейчас Борис Леонидович меня выгонит. Но он вдруг сказал: «Это гениально! Это как Пиросмани!» Я был поражен! Подумал, что это, может, просто комплименты, он меня просто жалеет. Но будучи у Пастернака через месяц, я увидел, что портрет он повесил у себя на стенке. Это единственный портрет Бориса Леонидовича, который висел в его доме. И до сих пор он находится на том же месте, где его повесил Пастернак: в комнате с роялем. У меня осталось две или три копии, сделанные для страховки, одну из которых я повесил у себя дома.
- То есть неприятие юбилеев вам навеял Пастернак?
- У художника вообще особая судьба: он времени не подвластен, у него свой отсчет времени, своя система. Я как-то про Пикассо написал: «Его возраст в том, что он гений». Ну а если праздновать, то какие-то творческие события. Предположим, для меня выход — событие более важное, нежели юбилей. К тому же я не люблю всяческие официальные и дежурные приветствия, когда на юбилеях о тебе говорят похоронные вещи. Когда слышишь, что ты великий поэт (смеется), неудобно, когда тебе в лицо это говорят.
Я с радостью хожу на юбилеи других, радуюсь, когда мои товарищи отмечают свои даты, но на собственные юбилеи у меня свои пути и свои взгляды.
«Студентом я пытался взять интервью у Вертинского, но он сказал, что это возможно только через «Москонцерт»
- Не сумасшествие ли породило то, что вы как-то назвали, на мой взгляд, очень точным определением «Пиррова свобода»?
- Если бы казино было только нашего времени, я бы не писал про это. Но в России всегда присутствовал элемент «поставить на авось», инстинкт прежде, чем разум. Посмотрите, как совершалась наша революция, как наши бунты происходили. Это национальный характер России. Как в русских сказках: Иванушка-дурачок лежит на печи, ждет, пока ему все принесут. В России — в отличие от западных стран — больше ставка на чудо, нежели на трудолюбие. В этом и плюсы, и минусы нашей страны, иначе не было бы прозрения. Предположим, Достоевский, самый выдающийся писатель России ХIХ века, воплотил стихийность и прозрение, и в то же время было сочетание эпилепсии и игры. Он страшился этой игры, но ничего не мог сделать, игра была у него в крови. Сейчас подобное мелочно, хотя похоже на прошлое. Есть шулерство, но это все ставки, ставки крутятся. Меня же в данном случае больше интересует, как это преломляется в язык.
- Вы имеете в виду круговую метафору, или кругометы?
- Да, мне открылись кругометы. Кажется, в русской литературе ничего нового по форме сделать нельзя, все уже было, но увы… оказывается, можно. В этой книге я привожу мысль Хайдеггера, что язык это круговорот, одно переходит в другое, и если бы это не было символично, было бы неинтересно. У нас дьявол переходит в Бога, самое грязное переходит в высшее, о стебах мы слышим высокие слова. Или, допустим, низкое переходит в высокое: шаландышаландыша-ландыша. Но вот эта сжатость очень хороша. Сейчас это минимум. Что может быть еще более сжато? Это уже как ген слова.
- Насколько я знаю, вы встречались с Вертинским…
- Один раз я был у Вертинского дома, затем однажды видел его у Пастернака. Нас познакомили, но Александр Николаевич не вспомнил, что, будучи студентами, я и мой товарищ Костя Невлер делали стенгазету и решили взять у него интервью. Вертинский в то время был полузапрещен. Мы пришли к нему домой. Встретили нас две девочки в школьной форме и красных галстучках — Маша и Настя, видимо, только что пришедшие со школы. Вышел мэтр в халате, но остерегся дать нам интервью, сказав, что сделать это можно только через «Москонцерт». Мы спросили, можно ли передать от него привет нашему курсу, Вертинский сказал: «Пожалуйста!» И тогда мы в газете написали о привете Вертинского.
- Эта газета вызвала скандал, причем не только из-за Вертинского…
- Да. Помимо этого в газете были еще две вещи. Мы сделали статью «Мысли о Матиссе». Матисс тогда считался пугалом модернизма. Представляете, какой идиотизм был! За эту газету меня исключали из комсомола, так как возник дикий скандал. Секретарь райкома приехал в институт громить нас и все орал: «Мысли о Матиссе!»
Кроме того, во всю газету был нарисован золотой трубач, из трубы которого вылетали ноты «до-ре-ми-до-ре-до». Это закодированное хулиганство джазистов тех времен, когда они не хотели играть публике и, смеясь над ней, играли «до-ре-ми-до-ре-до», что означало «А иди ты на… ». Мы считали, что только избранные наши люди этот подтекст понимают и больше о нем не знает никто.
После войны в институт поступали многие демобилизованные, их принимали без экзаменов. У нас в группе учился бывший танкист Валерка, который играл на баяне. Он был очень хороший, честный, искренний, немножечко заикался, мы его очень любили. И вот он пошел в партком и от чистого сердца сказал: «А вы знаете, что такое «до-ре-ми-до-ре-до»?» В парткоме все ошалели, узнав подтекст!
Но из комсомола меня не исключили, лишь вынесли строгий выговор, потому что секретарь курса Антохин спустил это дело на тормозах.
Я помню, как в 1956 году, когда в Валеркиной партгруппе читали закрытое письмо ЦК про Сталина, а нам еще этого не читали, Валера после лекции вышел из аудитории бледный, как смерть и, заикаясь, сказал о Сталине: «Я же на пушке танка его имя писал! А он блядью оказался!.. » Вот так впервые о разоблачении культа личности я узнал от Валерки. Он был чудный, очень искренний человек и простодушно считал, что партия непременно должна знать, что такое «до-ре-ми-до-ре-до»!
- На вас с кремлевской трибуны кричал Хрущев, выгоняя из страны. Вы не уехали, но многим талантливым людям пришлось покинуть Родину. Как у вас складывались отношения с эмигрантами?
- Если я здесь кого-то знал, продолжал дружбу и после их эмиграции — с Анатолием Гладилиным, Василием Аксеновым, Виктором Некрасовым. Эмигрант — для меня как титул, это меня не греет, потому что хорошие писатели есть и здесь, и там.
«Меня пугает, что сейчас истины нет, при помощи современной техники можно сконструировать любой компромат»
- Вы встречались с нашими писателями после их отъезда?
- Все время встречался, даже, например, с Владимиром Максимовым, хотя это было очень опасно, потому что он был явный политический, антисоветский человек. Когда я приезжал, он обязательно встречал меня в кафе или звал обедать к себе — под его квартирой был ресторанчик. Максимов нарочно не говорил по-французски, был исступленным фанатиком России, имея сорванную достоевскую совесть, и это привлекало. Его очень не любили западные интеллектуалы и элитарная интеллигенция, потому что он был с правыми, и его считали русским чудовищем.
Он всегда приходил на мои вечера, причем садился в первый ряд и пугал всех моих врагов и друзей. Рядом с ним, например, сидел Синявский, его смертельный враг. Было очень сложно одновременно видеться с теми, кто между собой — враги.
- А ваши взгляды совпадали со взглядами Максимова?
- Мы часто спорили, потому что с Максимовым можно было говорить прямо. Я откровенно ему выговаривал, когда, например, он обругал Бориса Мессерера и Беллу Ахмадулину. Я от него не зависел, никогда у него не брал денег, мне не нужно было печататься в журнале «Континент», так как я печатался в «Монд», в «Галимаре». Так что делить мне с ним было нечего. Может, это и явилось основой наших хороших отношений.
Когда началась перестройка, он, будучи уже совершенно сорванным, начал приезжать в Россию. Не понимал, что здесь происходит, был просто в ужасе, орал, как могли русские интеллигенты подписать письмо за расстрел Белого дома. Те, кто подписал письмо, — мои друзья, но я это письмо не подписывал.
Сейчас видно, что Максимов был очень искренний русский писатель, больная совесть, в которой намешано очень много.
- Многие нынешние ваши видеомы основаны на тексте, хотя известно немало ваших работ с использованием предметов. Вы отошли от данного способа выражения?
- Вы знаете, Андрей, нет, не отошел. Просто по техническим соображениям — особенно в книгах! — представлено лишь то, что можно напечатать. Некоторые книги, чтобы быть дешевле по цене, напечатаны не в цвете, и ставить в них вещи типа ахматовского пруда было бы смешно. А потом, все-таки хочется, чтобы это были поэтические сборники. Чтобы были стихи с очень сжатым текстом, хотелось достичь минимализма. Необходимости использовать множество средств нет еще и потому, что зритель уже настолько искушен, что обо всем догадается с полуслова, по ассоциации.
- Приведу еще одну строчку из вашей книги: «Чем дерьмее, чем катастрофней — все равно, тем ровней, тем ровней строю». Дерьмо и катастрофа — необходимые условия для творчества?
- Да нет, все-таки хотелось бы, чтобы этого не было. Но, увы, действительность такова, что назло всему дерьму ты создаешь гармонию. Хотя, конечно, каждый мечтает о рае земном, о благородстве.
Говорят, что при цензуре было лучше, потому что было сопротивление, и поэзия искала формы. Нет, сейчас все же лучше. Ты пишешь что хочешь, можешь раскрыть совершенно чистое искусство. Думаю, я все-таки был рожден для искусства чистого, для искусства как такового.
- Многие ваши стихи, такие, как «Ночная баллада», «Исповедь Мордовской Мадонны», написаны от лица женщины…
- У нас много прекрасных женщин-поэтов — Белла Ахмадулина, Инна Лиснянская, Юнна Мориц, ушедшая из жизни Нина Искренко и другие. Но хочется инстинктивно проникнуть внутрь женщины, в ее внутренний мир, и, может быть, оттуда что-то протранслировать.
- У вас есть свой ответ на вопрос из вашего стихотворения «Casino «Россия»: неужель и впрямь Россия — компроматная мессия?!
- Думаю, нет. К тому же в России сейчас наблюдается интересное явление: компромат дается, а потом исчезает. Компроматы — как все криминальные убийства: они лишь называются, а дальше ничего не известно. Или помните давний пример Ковалева в бане. Вы сейчас слышите об этом что-нибудь? Нет! Вот так выкидывается компромат и затем тушится, исчезает, тает в российских просторах. Возьмите любой компромат — мы не знаем, истина это или нет, потому что точки ни на одном компромате не поставлены, только многоточия. Меня пугает то, что сейчас истины нет, так как при компьютерной графике, при видеокомпьютерах можно сделать практически все что угодно, сконструировать любой компромат. Это кошмар! Это то же самое, что и клонирование людей. И уже ложь не отличишь от правды, критерии нравственности прошлых веков сейчас не работают.
- А вам часто приходится тешить себя надеждой?
- Конечно. Хочется верить. А когда веры не остается, ты уходишь в стихию языка, и язык возвращает тебя в жизнь. Пастернак говорил мне, что художник — это оптимистический организм. Когда ты пишешь даже трагические вещи, ты должен быть оптимистом, потому что ты должен быть энергичен, в тебе должна быть энергия творчества. Когда ты пессимист — ты ничего не создашь. А уж если ты создаешь — значит, ты оптимист. В моей книге есть страшные стихи о распаде, о разрыве, но если это создано в форме искусства — уже оптимизм, и хорошо, что он есть.
646
Читайте нас у Facebook
