Иван драч: «в детстве энциклопедию я подобрал с земли, а шевченковский «кобзарь» упал на меня… Прямо с неба! »
Иван Федорович Драч как-то признался, что любит уединение. Но для него — поэта, политика, кинодраматурга, общественного деятеля (порядок слов, впрочем, читатель может изменить по своему усмотрению) — это роскошь. Мы беседуем с Иваном Федоровичем в Обществе «Укращна — Свчт», которое он возглавляет. На дверях его приемной — цифра 13…
«В пятом часу утра меня разбудил крик: «Скорей, корова уже телится!»
- Иван Федорович, неужели не боитесь «несчастливого» числа?
- Оно еще не самое худшее. Помню, когда я работал в Госкомитете информационной политики, телевидения и радиовещания, на моем справочнике правительственных телефонов стоял исходящий номер 666 — число ЗверяЙ
- Батюшки!..
- Что, страшно? (Улыбается. ) Обычно я не обращаю внимания на приметы. Хотя… Был такой случай: 13 июня в 13 часов перед началом съемок фильма «Криниця для спраглих» мы разбили тарелку на счастье — такой у киношников обычай. «Фатальные» число и время режиссер Юрий Ильенко выбрал намеренно, с вызовом. И… картина 20 лет пролежала на полке! Потом, когда мы с Ильенко уже возили ее на кинофестиваль в Сан-Франциско, грешным делом подумал: не всегда нужно испытывать судьбу.
- В молодости вы признавались: «Я б, напевне, помер, якби не було кчно». Сейчас подпишетесь под этими словами?
- Почему нет? Кино никогда не умрет — в той или иной форме, оно будет существовать, пока есть нация. Я стараюсь следить за тем, что делается в мировом кинематографе, — это приносит радость.
- А кто из киногероев потряс вас в детстве? Наверное, Тарзан?
- Чарли Чаплин! Маленький человек на фоне белой стены. Экрана в сельском клубе не было — фильм проектировался на стену, шероховатую и ребристую, из-за чего изображение получалось фантастическим.
- Прямо «сюр»!
- Главный «сюр» для нас, мальчишек, был в том, чтобы посмотреть кино бесплатно. Мы пролазили… через дыру в стене. Пробирались подземными ходами (раньше на месте клуба была церковь). А потом, отдышавшись, сидели тихо, как мыши, и смотрели это чудо — кино.
- Вы автор сценария фильма «Камчнний хрест» — киношедевра, принесшего славу Леониду Осыке…
- Осыку я называл кино-Бонапартом. Он был личностью необыкновенной силы. Невысокий, крепко скроенный, энергичный и очень добрый — к людям, к миру. Как-то после съемок очередного эпизода фильма в селе мы ночевали с ним в одной хате. И вдруг в пятом часу утра слышу крик: «Леня, иди скорей! Корова телится!» И кинорежиссер Осыка пошел принимать теленка.
- Это для картины было нужно?
- Нет! Просто люди доверяли ему, вот и позвали на помощь. Он очень много знал, многим интересовался. Одна была беда, губившая не только Леню, — водка. Помню, мы с ним решили сделать кино специально для нашего любимого актера Николая Яковченко, тоже, увы, крепко пившего. Он должен был играть старого киевского художника, обожающего свой город. Прихожу я на съемку — на киевский Речной вокзал. Стоит Яковченко, уже навеселе. А Леня машет рукой: «Камера! Мотор!» — и, не удержавшись на ногах, падает… Больно об этом говорить. Фильм, как ни странно, все-таки вышел, он назывался «Кисть старого маляра».
- В молодости вы познакомились с Параджановым. Говорят, он любил делать необычные подарки?
- Да, и у меня до сих пор хранится подаренный им в 1965 году гуцульский трехсвечник с надписью в чисто параджановском духе: «Если сын — то бесплатно, если дочь — плати 25 рублей». Дело в том, что моя жена Маричка ожидала ребенка, нашего первенца.
- «Доплачивали» за подарок?
- Не пришлось! (Улыбается. ) Родился сын Максим. Дочь Марьяна появилась на свет позже.
- Вы в стихотворении писали, что повешенная сушиться пеленка — это не флаг поражения, а парус будущего.
- Мне повезло с женой. И если я в той или иной степени реализовал себя, то это во многом благодаря ей.
- Как вы познакомились?
- На улице. Во Львове, где «высадился десант» киевских литераторов. Я увидел: идет девушка с удивительными синими глазами. Не выдержал, подошел к ней и спросил: «Вы, случайно, не из Прибалтики?» (Как будто только там живут синеглазые девушки!) Она улыбнулась: «Нет! Я львовянка». И пришла на мой вечер.
- Недавно по Крещатику прогуливались два Ивана Драча — старший и младший. Ваш внук что охотнее читает — стихи или прозу?
- Он фантазер несусветный! И любит сказки. У меня в детстве первой книжкой, самостоятельно прочитанной лет в пять, тоже была сказка — про Змея Горыныча. Когда в 1941 году в село пришли немцы, они устроили в школе конюшню, а книги выбросили. И я с другими детьми подбирал Пушкина, Большую Советскую Энциклопедию… А «Кобзарь» Шевченко упал на меня… прямо с неба!
- Это как?
- Его сбрасывали наши самолеты. В книжку с обеих сторон вклеивались прокламации. Люди потом их отдирали. И оставался удивительный томик — без начала и конца. Просто КНИГА. А однажды мне пришлось увидеть книги в огне. Я ходил с отцом на работу, вместе с хлопцами постарше латал крыши в соседнем селе. Тут жил отцовский приятель — учитель, собравший прекрасную библиотеку. И я часто брал у него книги. Но случилась жуткая ссора в семье, и жена учителя подожгла дом вместе с библиотекой. Это так страшно — когда книги горят, да еще в селе.
«До революции мой отец носил другую фамилию»
- Помнится, вы изучали «родословную» своего села Телиженцы, предположив, что название ему дали мастера, делавшие возы — телчги. Ваша фамилия тоже «мастеровитая» — драчами в старину называли людей, работавших на мельнице.
- Да. Но мой отец до революции носил совсем другую фамилию.
- Какую же?
- Он служил в Черноморском флоте инструктором минной школы, и фамилия его была Сушко — такая же, как и у моего дяди, служившего в царской кавалерии. Во время революции они стали носить фамилию: Сушко-Драч. А после переписей и прочих пертурбаций стали просто Драчами. Отец мой не воспринимал нового режима, а вот родичи по дядиной линии выбились в сельское начальство. И о них даже сложили такие стихи:
«Гоп, мощ гречаники,
всi Драчi начальники.
шдять гичку, п'ють водичку,
виконують п'ятирiчку».
Это сочинил слепой поэт из нашего села.
- Сельский Гомер?
- Его звали Иван Говар. Он погиб во время Голодомора.
- Иван Федорович, а правда, что первые стихи вы написали подростком, решив посоревноваться со своим школьным учителем?
- Это так. Мы играли с хлопцами в футбол. А тут едет на велосипеде наш учитель Иван Ефремович Гнидюк. Подзывает меня: «цване, послухай, який я вчрш склав!» — и читает. Смотри-ка, думаю, и правда стихи. Только несерьезные — про весну, жаворонков. Пришел вечером домой и сочинил серьезную такую вещь:
«Боротьба за мир усчх
хднах,
«Ми — за мир!» — так каже
увесь свчт.
Нас нчхто — нчхто не
подолах,
Хоч вже скалить зуби
Уолл-Стрчт».
Отослал «шедевр» в районную газету. И когда увидел напечатанное «цван Драч. «Мы — за мир», — все! Пропал человек. (Смеется. ) Тут уже никакая сила не отобьет охоту к сочинительству.
- Обычно мэтры поэзии не любят вспоминать о своих пробах пера, говоря, что все плохие стихи написали в детстве. Вы — исключение.
- Просто сейчас смотрю на жизнь с юмором и долей иронии.
- Но ваш дебют в литературе был нешуточным. И первый сборник — «Соняшник» — возмутил «общественность», зато порадовал классиков. У Павла Тычины можно прочесть очень подробный и одобрительный отзыв о вашем дебюте. Только почему это названо «тезисами доклада на партбюро»?
- Так полагалось. Тычина был председателем комиссии Союза писателей Украины по работе с молодыми авторами и делал доклад на партбюро… На мое счастье, я застал и Тычину, и Рыльского, учился у Миколы Платоновича Бажана.
- А потом удостоились «счастья» фигурировать в докладе Подгорного на партийном съезде?
- Ну, надо же было и в Киеве найти «модернистов»! В Москве тогда разбирались с Эрнстом Неизвестным, Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко. А у нас — с Драчом и Винграновским. Подгорный клеймил мою «Баладу про випранч штани» — стыд, мол, и позор. И тут вдруг встал Дмитро Павлычко и говорит: «Нет, это хорошие стихи, и Драч — хороший поэт». Зал обмер: как можно противоречить первому секретарю ЦК Компартии Украины? «Прорабатывали» потом уже Павлычко.
- У вас, я так понимаю, это была не последняя «проработка»?
- И не первая. В 1959 году во время политинформации я рассказал о том, как жестоко подавили восстание политзаключенных в Караганде. И говорил-то как верный ленинец, который борется с проявлениями сталинизма — мол, что творили, сволочи. Вот тогда и столкнулся впервые с системой КГБ, которая потом очень сильно попортила мне жизнь. Университет пришлось оставить. Спасибо Павлу Загребельному (взял меня в «Лчтературну газету») и Высшим сценарным курсам в Москве — там жизнь свела с Вознесенским, Евтушенко, Ахмадулиной.
- Один известный московский критик заметил: для Вознесенского изба — это архитектурный памятник, а для Драча хата — это родина. И тем не менее вас часто называли «украинским Вознесенским». Не обижались?
- А зачем? Каждый судит, как он может… Вознесенского я что-то давно уже не вижу. А с Евтушенко совсем недавно, в мае, встречались. Он такой же активный, задиристый! Был такой случай: я не смог прийти на его вечер в Киеве. Так он обратился ко мне через газету: «Ваня Драч, что случилось? Почему тебя не было?» Ну, думаю, раз ты дошел до такого состояния — дело худо. На следующем вечере уже сижу в первом ряду, и тут он зовет меня на сцену. Обнялись. «Говори слово!» — требует он. Выдумывать речь не требовалось, ведь столько лет знаем друг друга, я писал предисловие к книге Евтушенко, вышедшей на украинском языке, переводил его стихи.
- Если не секрет: кто из вас первым ввел моду на шейные платки? Эта деталь одежды у поэтов популярна до сих пор.
- «Слюнявчики» пошли от кинематографистов — «вгиковцев», они в 60-х годах были законодателями моды на творческих вечеринках. У кого-то был свитер, у кого-то галстук или «слюнявчик» — модерные и, чаще всего… единственные. Но дело не в этом. Тогда на папиросной бумаге знакомые машинистки перепечатывали нам стихи Цветаевой и Мандельштама (книг еще не было), неизвестного Пастернака. Я читал их впервые. В Театре на Таганке ходил на первые спектакли Любимова, с Высоцким и Демидовой. Позже Алла Демидова сыграла в нашем фильме Лесю Украинку…
- Кого из друзей юности вы вспоминаете сегодня с особой грустью?
- Миколу Винграновского. Он был мне ближе всех. Микола мог часами стоять под дождем с удочкой в руках, неотделимый от пейзажа. Он не просто чувствовал природу, а, по-моему, был ее частью. Это особое явление в нашей литературе. Год назад его не стало, проститься с ним на кладбище я пришел из больницы.
- Известно, что в политику интеллигенция идет не от хорошей жизни. А как у вас это произошло? Почему вы «взорвались» на съезде писателей в 1986 году?
- Потому что взорвался Чернобыль. Мой сын учился тогда на четвертом курсе мединститута, вместе с коллегами спасал стариков, детей — вывозил их из зоны и сам заболел. Его положили в больницу. Я узнал об этом, будучи в Болгарии, куда ездил с писательской делегацией. Там были Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Булат Окуджава. Они вели себя, как свободные люди, говорили без оглядки. Я подумал: Боже мой, почему же я такой забитый и скованный?! Сын погибает, а я молчу… Приехал в Киев — и будто пелена с глаз спала. Понял, что нужно заниматься политикой.
И тогда на съезде писательском достаточно резко выступил. Мы стали открывать общества защиты украинского языка, потом был Мемориал, потом Рух, и в конце концов мы проголосовали за независимость Украины. Вот такая история…
- Говорят, что вы предвидели «оранжевую» революцию: еще в 1962 году написали стихотворение, посвященное Ивану Дзюбе, где были строки: «Помаранчеве серце твох»…
- Нет тут никакого предвидения! Просто этот цвет очень точно отвечает нашему характеру, мироощущению. Вот солнце в сказках не просто «золоте», а «жовтогаряче». Художники украинские очень любят оранжевую палитру. А в моем селе, например, каждая хата была с помаранчевой «оборкой». Когда мы белили нашу хату, я носил маме глину из двух копанок. В одной — белая, а в другой — густо-оранжевая, ее брали для призьбы.
- Еще говорят, что написали новый цикл стихов — послесловие к помаранчевым событиям…
- Вот это правда. Он получился иронически-юмористическим. Такое у меня сейчас настроение. Возраст берет свое.
- А что рассмешило в последний раз?
- В воскресенье ходили втроем на рыбалку — Иван, Рекс и я. Рекс — овчарка, ему еще нет двух лет, они с Иваном примерно одной возрастной категории, то ссорятся, то мирятся… Мы взяли одну удочку на троих. Леска запуталась, и, пока мы три часа ее распутывали, настало время идти домой. Смеху было!.. Ни одной рыбы не поймали, зато Рекс накупался. В следующий раз возьмем уже две удочки.
661Читайте нас у Facebook
