Взяв рукописи переца маркиша, родственница быстро вышла из его квартиры и стала спускаться по лестнице пешком. Лифт был занят: за еврейским писателем уже ехали семеро гэбистов
50 лет назад, в начале 1953 года, советская пресса сообщала о разоблачении кремлевских врачей, большинство из которых были гражданами еврейской национальности. Из доноса Лидии Тимошук следовало, что они залечили секретаря ЦК Жданова. Судьба оказалась благосклонной к этим «врагам народа» -- через месяц умер Сталин и дело закрыли. Но репрессии 30--40-х годов не пощадили других представителей советской интеллигенции.
За год до смерти Сталина в Лефортовской тюрьме в Москве были расстреляны активисты Еврейского антифашистского комитета в СССР, в том числе и советский еврейский писатель Перец Маркиш. Его жену вместе с сыновьями выслали из столицы в Казахстан. Позже в Киеве гэбисты разыскали и его 22-летнюю дочь Ольгу.
«Не советую вам это читать. Тут нет ни слова правды», -- сказал мне следователь, выдавая дело моего отца»
Перец Маркиш (1895-1952) -- поэт, драматург, прозаик, писавший на идиш. Родился на Волыни, с 1926 года жил в Москве. В своих анкетах указывал: «образование -- домашнее». Возглавлял еврейскую секцию Союза писателей СССР. Входил в состав руководства Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) в СССР.
Мы беседуем с Ольгой Рапай (до замужества -- Маркиш) в художественной мастерской, заполненной керамическими скульптурами. Работы художницы-керамистки украшают Республиканскую детскую библиотеку на Нивках, фасад Дома народных коллективов по бульвару Шевченко, вестибюли Института физиологии и Института ботаники. Яркие глазури на скульптурах навевают детские воспоминания -- Ольга Рапай действительно любит театр, мифы, фольклор. Вот только в детстве ей пришлось пережить то, что зачастую не под силу людям зрелого возраста.
-- До сих пор не знаю, где похоронен мой отец, -- cо слезами на глазах рассказывает Ольга Рапай. -- В Москве добилась разрешения ознакомиться с материалами его дела. Молодой следователь, выдавая мне том (из трех сохранился только один), сочувственно произнес: «Не советую вам это читать. Если человека бить пять дней подряд, он подпишет все что угодно. Тут нет ни слова правды!»
… Последний раз я видела отца в 1948 году. Тогда я поступила в Киевский художественный институт и с этой новостью приехала к отцу в Москву. Папа вместе с моими братьями Симоном и Давидом и мачехой жил в последнем доме по улице Горького. Окна их четырехкомнатной квартиры выходили на площадь у Белорусского вокзала. Вернувшись с войны в звании майора морской пехоты, папа ходил в фуражке и черной шинели с кортиком. Он был безумно красив. Когда папа шел через площадь к станции метро «Белорусская», мы с восхищением смотрели на него.
Уже тогда начались посадки. В Киеве арестовали Давида Гофштейна (поэты «киевской группы» Давид Гофштейн и Лев Квитко, как и Перец Маркиш, были членами ЕАК. -- Авт. ). В 1948-м я снимала угол в «писательском» доме по улице Ленина, в котором жил Гофштейн. О его аресте узнала из разговоров соседей.
В день нашей последней встречи папа дремал, лежа на кожаном черном диванчике в своем кабинете. Я встала перед ним на колени и, чтобы разбудить, поцеловала: «Папочка, вот какое дело… Арестовали Гофштейна». «Ты ничего не слышала о причине?» -- удивился папа. Но я ничего не знала.
В этом же году поступил на филологический факультет МГУ и мой брат Симон. Папа был очень рад за нас.
Погостив у папы, вернулась к 1 сентября в Киев. После первого семестра неожиданно получила письмо от мачехи: «Не знаю, как тебе дать понять, но папу арестовали… »
«После ареста мамы и отчима мне грозил приют для детей врагов народа в Пуще-Водице»
-- В моей памяти возник ужасный сентябрь 1937 года, -- продолжает Ольга Петровна. -- Я только успела поступить в первый класс, и, можно сказать, фактически мое детство на этом закончилось: арестовали моего отчима. Когда начались аресты 30-х, в нашем дворе каждый день кто-то из детей плакал навзрыд. Несмышленая детвора молча стояла возле плачущего ребенка. Мы уже понимали, что это означает: ночью забрали его папу или маму. Но еще не умели выражать свое сочувствие. И вот очередь дошла до нас.
Мой отчим был изумительный человек! Борис Данилович Ткаченко, историк по образованию, занимался переводами украинской литературы на русский язык. Он всегда говорил: «Ти знаєш, який в тебе тато? Дуже гарний. Дуже талановитий. Дуже знаковитий». А я сяду к нему на колени, обниму и говорю: «Ти кращий за всiх!» Задолго до очередного папиного приезда в Киев, где он принимал участие в репетициях своих пьес, у нас дома начинались разговоры: «Вот папа приедет… » Как всегда, он приходил в гости с гостинцами, подарками, кучей сладостей. До сих пор помню потрясающий игрушечный автобус «Лендровер», привезенный папой в подарок. От восторга у меня начиналась истерика: папа приехал! Я подбегала к Борису Даниловичу и плакала от радости.
До 1937-го мы с мамой и отчимом жили в Киеве. В огромном дворе шестиэтажного дома, стоявшего глаголем (буквой «г». -- Авт. ) на углу Институтской и Ольгинской, находился флигелек (сегодня здесь выход со станции «Крещатик» на улицу Институтскую. -- Авт. ). В нем мы и жили: с одной стороны от входа располагалась наша двухкомнатная квартира, напротив жили соседи. Иногда я прихожу сюда, смотрю на место, где когда-то играла ребенком. От прошлых времен здесь остался только склон…
Моя мама, Зинаида Борисовна Йоффе, знала английский, французский, немецкий, все славянские языки и занималась переводами в издательстве «Молодий бiльшовик». В 1937-м ее карьера закончилась. Маме было всего тридцать с небольшим, когда после ареста отчима с нее взяли подписку о невыезде. Понимая, что скоро придут и за ней, мама разыскала Переца Маркиша, который в это время находился в Киеве, и попросила: «Заберите Ляльку! Мне осталось быть на свободе два дня… »
Так в возрасте восьми лет я оказалась в Москве. Разлука с мамой, любимым Борисом Даниловичем была для меня непростым испытанием. Мне предстояло привыкать к новым условиям. Моего отчима расстреляли. Наверное, лежит где-то в Быковне. А маму как жену врага народа усадили в ГУЛАГ на 10 лет. Если бы не папа с мачехой, меня бы сдали в приют для детей врагов народа в Пуще-Водице. Здесь детей лишали всех документов, чтобы они никогда не могли разыскать своих родителей.
Сегодня трудно установить, почему репрессии 30-х обошли Переца Маркиша стороной. Одна из версий сводится к тому, что тогда председатель Союза писателей СССР Фадеев в беседе со Сталиным говорил о Маркише как о прекрасном поэте. В 1939 году Перецу Маркишу, единственному из всех советских еврейских писателей, вручили орден Ленина. Начатая им в 1941 году поэма «Война» стала одним из первых эпических произведений о битве с нацизмом. Уже тогда в ЦК партии поступил донос с обвинением автора в сионизме и еврейском буржуазном национализме (в одной из глав шла речь о миллионах погибших евреях и будущем еврейского народа). Маркиш передал подстрочный перевод главы Александру Фадееву, и тот защитил его.
«Наш дом любили Анна Ахматова, Алексей Толстой, Борис Пастернак»
-- В нашей семье царил культ папы, -- говорит Ольга Рапай. -- Мы его обожали. Если бы отец дольше был рядом, общение с ним стало бы для нас огромной ценностью. Но у нас его отобрали. Изничтожили. Так что мое знакомство с папой как поэтом произошло после его смерти, когда я стала внимательно читать его стихи. К сожалению, только в переводах, которые не всегда бывают хороши. Очень мелодичны и близки к философии Переца Маркиша переводы Анны Ахматовой, Арсения Тарковского, Эдуарда Багрицкого…
Многие переводчики, чтобы произведение увидело свет, вносили в текст советские элементы. Например, у папы есть поэма «Танцовщица из гетто». Строку из нее: «она больше не увидит звезды» перевели как «она больше не увидит кремлевские звезды». Возможно, в этом заключался какой-то глубинный смысл: поддержать Маркиша, но ему это было совершенно чуждо.
В наши дни блистательно перевела на украинский язык поэзию Маркиша Валерия Богуславская. Сборники ее переводов «Наречений завiрюхи» и «Вибране» были изданы в Киеве в 2000-м и 2002 году. Свою работу переводчик посвятила памяти Переца Маркиша. Поскольку это был не коммерческий проект, тираж я раздарила.
Вообще мы выросли в обстановке литературно-поэтических интересов, все литературные новинки становились нашим достоянием -- книг был полон дом. Нас и не воспитывали особо: берите и читайте, что хотите.
Папа был безумно трудолюбивым человеком. Когда я просыпалась раненько, чтобы собраться в школу (а она находилась достаточно далеко от дома), было слышно, как стрекочет его «ундервуд». Иногда он выбегал из кабинета и интересовался, надела ли я что-то теплое. Если бы не мачеха, напоминавшая обо мне: «Лялька то-то не сделала, Лялька се… », он бы и не вспомнил, что я собираюсь в школу.
Обычно позавтракав отварным картофелем или гречневой кашей со стаканом простокваши, папа работал до обеда. Потом выходил на прогулку. Очень редко, если мы со старшим братом Симоном были дома, брал нас с собой. Во второй половине дня обычно шел на репетицию в театр, где ставилась его пьеса, или работал допоздна с переводчиком, редактором. И так каждый день.
В редкие моменты, когда папа отдыхал, он принимал гостей -- к нему тянулись прекрасные люди. Наш дом любили Алексей Толстой, Анна Ахматова, Борис Пастернак, Борис Лавренев. Маршал связи Советской Армии Иван Пересыпкин познакомился с папой благодаря своей жене, писавшей стихи. В тяжелые времена, когда угощение было очень скудным, оно делилось на всех пришедших. Мачеха была большой эстеткой. Стол всегда красиво сервировался, хотя на дне тарелок было совсем немного еды. Появлялась одна бутылка вина -- и все веселились. Главным считалось общение. Но папа строго соблюдал принцип «делу -- время, потехе -- час». В основном, он трудился. Работал, как каторжный.
«В Лукьяновскую тюрьму меня привезли прямо из института»
-- С мамой мы встретились через 10 лет, в 1948-м, в Киеве, -- рассказывает Ольга Рапай. -- Конечно, за это время я от нее отвыкла… А тут Сталин издал указ, по которому всех «политических», осужденных по 58-й статье (антисоветские настроения и агитация, шпионаж), следовало отправлять в пожизненную ссылку. Снова начали всех хватать и сажать. Мой друг, художник-бойчукист (ученик школы знаменитого в 20-е годы художника-новатора Бойчука. -- Авт. ) Кирилл Гвоздик тоже после освобождения в 1948-м вернулся в Киев, а через год стал «повторником»: его опять запроторили в Сибирь.
Мамины уральские родственники поняли, что она может быть отправлена в пожизненную ссылку, приехали и забрали ее на Урал. Мне опять пришлось расстаться с мамой. До ареста папы оставалось полгода.
Когда за папой пришли, он набросил на себя любимый темно-синий плащ и, надев шляпу, сказал: «Я вернусь!» -- и все. Больше его никто не видел. Одиночка в Лефортовской тюрьме, три с половиной года пыток и следствия, на котором из ничего наматывали дело… Помните, как у Ивана Светличного:
«I треба -- нiде правди дiти -- З лайна собачого зумiти Державний злочин довести… »
В январе 1948 года по заданию МГБ был ликвидирован художественный руководитель Государственного еврейского театра и председатель ЕАК Соломон Михоэлс. Следствие по ДТП, в котором он погиб в Минске, зашло в тупик -- заказные убийства во все времена трудно раскрываемы.
Некоторое время спустя начались аресты членов ЕАК. Под следствием оказались поэты и писатели Ицик Фефер, Самуил Галкин, Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, Лев Квитко, первая в СССР женщина-академик Лина Штерн, заведующий Боткинской больницей Борис Шимелиович, нарком Госконтроля РСФСР Лев Брегман, актер Еврейского театра Борис Зускин, куратор ЕАК, заместитель наркома иностранных дел и начальник Совинформбюро Соломон Лозовский и другие.
В канун 1949 года было закрыто издательство «Дер Эмес» (на иврите -- «Правда»), в котором ожидали издания рукописи Маркиша. Директор Стронгин спас их от конфискации, вернув оригиналы автору. У Переца Маркиша не оставалось никаких надежд. Вечером 27 января 1949 года он упаковал в свой дорожный портфель рукопись романа «Поступь поколений» (изданную посмертно в 1966 году), последнюю книгу стихов и поэму «Сорокалетний» -- о еврейской истории от библейских времен до русской революции. «Это лучшая моя вещь. Я хочу, чтобы вы ее сохранили», -- сказал Маркиш, передавая портфель сестре тещи. Одевшись, она быстро вышла из квартиры. Лифт был занят, и женщине пришлось спускаться пешком. Из остановившегося на пятом этаже лифта вышли семь человек. Постучав в квартиру Маркиша, они сообщили, что писателя вызывает нарком просвещения.
Папу расстреляли в 1952-м. Тогда я училась на пятом курсе. За мной пришли прямо на занятия -- я как раз лепила на лекции. Когда показали ордер на арест, мне все стало понятно: ведь я пережила 37-й. Подруги по общежитию, которое находилось на последнем этаже института, побросали в авоську мои трусики и чулочки. С этой авоськой я и пошла. В черном рабочем халатике, руки в пластилине… Из Лукьяновской тюрьмы меня отправили в Сибирь.
За что? За то, что я дочь своего отца. Тогда уничтожали людей думающих, способных соображать. Через два года, после смерти Сталина, и мне разрешили переехать в Северный Казахстан, где отбывали ссылку мачеха с братьями. Их взяли всех вместе, а потом из домовой книги выяснили, что есть еще какая-то девчонка! И начали меня разыскивать… Мне тогда было 22 года. 23 исполнилось в Сибири. Реабилитировали меня в 1955-м с восстановлением в правах.
Жаль, что Сталин раньше не подох, сколько бы людей в живых осталось. Если к власти придут коммунисты, начнется то же самое -- они не могут без террора и насилия.
Вот в эти дни слушаю по радио воспоминания выживших детей по делу врачей и плачу. Мне понятно, что они пережили. Как-то в 1952 году однокурсница возмутилась: «Моя соседка такая сволочь: говорит, что врачи не виноваты». Мне от этих слов стало дурно. Зная, что они действительно не виноваты, я должна была молчать. Ведь нас так приучили. После того как отчима забрали, мне только и говорили: «Молчи! Ни звука!» Помните, как у Гинзбурга (настоящая фамилия Александра Галича. -- Авт. ): «Промолчи -- попадешь в первачи! Промолчи, промолчи, промолчи!»
Всю жизнь презирала себя за это молчание. Только спустя годы рассказала все свекрови, а десятилетняя дочка делала вид, что спит, и слушала. Правда, наш 13-летний внук еще ничего не знает. Позже ему расскажу. Теперь я хорошо понимаю свою маму. Она и после смерти Сталина не смогла ничего написать о пережитом. На мое «почему?» отвечала: «Не могу! Начну писать -- случится сердечный приступ и я скончаюсь… »
563Читайте нас у Facebook
