Виталий Коротич: «Я и вправду не ощущаю того, что зовется грузом лет»
Виталий Коротич — легендарный редактор самого популярного в годы перестройки журнала «Огонек». Миллионы советских людей во второй половине 80-х годов прошлого века по пятницам с раннего утра занимали очередь у газетных киосков в ожидании свежего номера. Ведь почти каждая статья издания становилась сенсацией. За время редакторства Виталия Коротича тираж «Огонька» вырос с 300 тысяч до 5 миллионов экземпляров.
Виталий Алексеевич родился в 1936 году в семье известных ученых и 50 лет прожил в Киеве. Был врачом, секретарем Союза писателей, безработным, главным редактором популярнейшего и самого массового в Украинской республике журнала «Всесвiт», депутатом Верховного Совета СССР, преподавал в крупнейших американских университетах, получал премии, титулы и звания. Сейчас писатель живет в своем загородном доме в Подмосковье и в московскую квартиру наведывается редко. Киев посещает еще реже. Впрочем, несмотря на уединенный образ жизни, Виталий Алексеевич не теряет ни присутствия духа, ни чувства юмора, ни связи с миром. По слухам, к юбилею Виталия Коротича увидят свет его мемуары «Уходящая натура, или 20 лет спустя». «ФАКТЫ» связались с легендарным Коротичем по телефону.
«Люблю, когда на день рождения приходят только те, кого зовут»
*Виталий Алексеевич говорит, что в сложных жизненных ситуациях его не раз выручало чувство юмора
— Виталий Алексеевич, юбилей шумно собираетесь отмечать?
— Да нет, с возрастом стараюсь избегать суеты. Поэтому праздновать буду дома в московской квартире с детьми, близкими, несколькими друзьями. Некоторые люди придерживаются принципа: мы не приглашаем, кто захочет поздравить, тот сам придет. Я же люблю, когда приходят только те, кого зовут. А в начале июня приеду в Киев — мой родной, теплый, хороший город, в котором от души устрою себе еще один день рождения.
— Жалко, что многие ваши друзья-шестидесятники уже не смогут в этот день похлопать вас по плечу и выпить за ваше здоровье…
— Да, к сожалению, они постепенно уходят. Но с возрастом я установил какую-то странную истину: отношения с людьми, с которыми ты был связан всю жизнь, с их отдалением или смертью не прерываются, они переходят в какое-то новое качество. Понимаете, я постоянно ощущаю присутствие друзей, и для меня это очень важно.
К тому же только по прошествии многих лет мне стали понятны слова Ивана Бунина, который, находясь уже в эмиграции во Франции, говорил, что можно быть довольным жизнью только в том случае, когда рядом есть человек, который может сказать тебе: «А помнишь?..» Поэтому искренне радуюсь, когда получаю письма от Жени Евтушенко из его Оклахомы, разговариваю с Эллой, вдовой Павла Загребельного, или с Аллой, супругой покойного Роберта Рождественского. Таких людей в моей жизни становится все меньше. А чужим навязывать свои воспоминания, поверьте, радости мало. Но с друзьями всегда приятно вспомнить, какой бедлам, например, творился в квартире Рождественского, где всегда было полно народу. Да и сам он никогда не возвращался домой в одиночестве. Еще с порога кричал жене: «Алена, долей воды в суп, гости пришли!» А в квартире и без того уже много людей. Приходишь к Роберту, а там поют Муслим Магомаев с Иосифом Кобзоном, кто-то декламирует стихи, а кто-то на кухне что-то вылавливает ложкой из кастрюли…
— В этом плане вы полная противоположность Роберту Рождественскому?
— Я лично не представляю, как можно жить в такой обстановке. У Рождественского постоянно кто-то околачивался. И ему это нравилось. Он даже как будто тосковал, если в доме было пусто. Когда появлялись гости, все моментально выставлялось на стол. Я же редко когда приглашал к себе домой больше 4-5 человек. Мне очень важно видеть все лица, быть постоянно в личном контакте с этими людьми. А когда собирается большая компания, то все сразу кучкуются в отдельные группки. Мне такое общение не очень нравится. Поэтому я могу только один раз в несколько лет организовать большой пикник у себя на даче, но не более.
— А с Михаилом Горбачевым, другими бывшими или нынешними государственными деятелями общаетесь?
— Много лет назад мне приходилось общаться с людьми, которым в нормальных условиях следовало бы сразу же дать пинка под зад. Сегодня я сам определяю свой круг общения. Михаил Сергеевич как-то пожаловался мне, что он так не может. Я сегодня отключился от многих сфер жизни, понимая, что не могу на них повлиять. Горбачев же до сих пор чувствует свою причастность к судьбе человечества. А у меня совершенно четкое ощущение, что я сделал все, что мог. Много это или мало, не знаю, главное — оставаться порядочным человеком и сохранять репутацию. Ее за деньги не купишь.
Недавно знакомый журналист брал в Москве интервью у одного здешнего деятеля и упомянул в разговоре мое имя. Тот удивился, спрашивает: «А что, Коротич разве не в Америке живет?» В трехтомном издании российской краткой энциклопедии я нашел статью, где написано, что в 1991 году я уехал в США и до сих пор живу там, преподаю в американских университетах. Поэтому, вероятно, все так и считают.
«Рассказывать борцам, что пишу стишки, было как-то неприлично»
— Вас, похоже, это устраивает. Любите одиночество?
— Правильнее сказать — уединение. Одинокий человек несчастен. Уединение — совсем другое дело, это возможность остаться только со своими мыслями, когда никто не мешает. В Киеве недалеко от меня (я тогда жил на улице Суворова), на нынешней Шелковичной, доживал свои дни драматург Александр Корнейчук. Где-то за три года до смерти, в 1972-м, Александр Евдокимович вдруг начал ходить ко мне в гости. Моя супруга всегда держала на этот случай бутылку коньяка. Корнейчук садился, выпивал и начинал рассказывать, демонстрируя при этом многочисленные фотографии: «Смотри, вот я и Сталин, вот я и Молотов». А рядом-то — больше никого! Полная пустота! Когда-то его превозносили, но жил он подневольно. В результате Герой Социалистического Труда, покрытый толстым слоем орденов, лауреат всех мыслимых премий доживал свою жизнь в полном вакууме. А ведь если человека никто не любит, он будет умирать.
*Виталий Коротич: «Михаил Сергеевич Горбачев (на фото — справа) был мне симпатичен, и время от времени я его скорее жалел, нежели осуждал»
— Время, в котором живете, вам нравится?
— Люблю страну и обожаю это время. Почему-то принято ругать время, в котором живешь. Но находятся люди, способные вытащить любое время, сделав его пригодным для жизни. Однажды моя жена, насмотревшись каких-то романтических фильмов, сказала, что хотела бы жить в XIX веке. Я ей говорю: «Зина, представь: антибиотиков, нормальных обезболивающих — нет, телевизор, радио — отсутствуют, и так далее». Кажется, она передумала жить в XIX веке.
Мы очень быстро привыкаем к благам цивилизации. Я когда-то думал, что вот если бы меня, как Робинзона Крузо, вышвырнуло на необитаемый остров — черта с два я сумел бы из шкур пошить себе одежду, добыть огонь, засеять поле, развести там козлов каких-то. Понимаете, мы настолько травмированы цивилизацией, что вряд ли смогли бы выжить в другом времени. Лично мне было бы скучно жить, не читая газет «ФАКТЫ», «Бульвар Гордона», не сидя у компьютера…
— Профессию врача вам родители посоветовали выбрать?
— Я окончил школу с золотой медалью. А отец неожиданно для меня сказал: «Я понимаю, все говорят, что у тебя литературный талант, твое выпускное сочинение напечатала газета «Вечерний Киев», но нужно получить специальность, с которой ты не будешь зависеть от каждого идиота». Отец считал, что существует только две профессии — врач и инженер, — позволяющие человеку зависеть не от начальника и происхождения, а от собственного умения и профессионального мастерства.
Мединститут я окончил с красным дипломом и шесть лет проработал кардиологом в институте Стражеско (Институт кардиологии имени Николая Дмитриевича Стражеско. — Авт.) в Киеве. Меня, беспартийного аспиранта, как хорошего специалиста посылали консультировать высоких начальников из 4-го Главного управления при Министерстве здравоохранения СССР. (Четвертое управление заботилось о здоровье советской партноменклатуры. — Авт.) В медицине все понятно: есть хороший врач, есть плохой. В литературе же доказать, что писатель Бобкин лучше писателя Добкина, невозможно. Критериев нет, хотя все понимают, кто чего стоит.
В общем, когда я ушел в литературу, о чем мечтал всю жизнь, то увидел, как ребята, которые съехались в Киев отовсюду, мучались — боялись, что их перестанут печатать и они станут нищими и голодными. О себе же храбро говорил: «А я пойду клизмы ставить» (смеется). Ведь у меня была «защитная» профессия. У моих сыновей другая философия. Оба работают менеджерами в крупных компаниях. Сегодня настоящих специалистов уже ценят. Хотя в стране воруют, как и прежде…
— Виталий Алексеевич, в 1966-м вас избрали секретарем Союза писателей Украины, а через три года вывели из состава правления. Что тогда случилось?
— Да смешно все это было. А начиналось так: учусь в мединституте, занимаюсь классической борьбой, вхожу в молодежную сборную Киева, пишу стихи и скрываю это. Рассказывать борцам, что я пишу стишки, было как-то неприлично (смеется). Однажды все-таки решился и прочел свои сочинения на литературной студии в мединституте. Ребята отнесли стихи в издательство «Радянський письменник». Там их решили издать книгой. А главный редактор «Литературной газеты» (позже — «Литературной Украины») Павло Загребельный опубликовал целую полосу моих стихов. Это было что-то невероятное!
Затем в московской «Литературной газете» знаменитый турецкий поэт-эмигрант Назым Хикмет написал обо мне хвалебную статью, которую опубликовали вместе с переводами моих стихов на русский язык. В «Вечернем Киеве» мое творчество щедро приветствовал Максим Рыльский. И вот под аккомпанемент этого замечательного времени, когда уже заканчивалась хрущевская оттепель, меня, беспартийного врача, вдруг — бамс! — избирают секретарем Союза писателей. Я увольняюсь из института Стражеско и попадаю в новую для себя интересную среду, как позже выяснилось — очень враждебную. В Союзе писателей масса людей, которые стремились пробиться в жизни только за счет своего пролетарского происхождения. Я же пришел из медицины, где действительно можно было говорить правду. А в Союзе писателей, как оказалось, говорить можно было далеко не обо всем.
«Я не совершал гадких поступков не потому, что такой замечательный человек, а потому, что меня родные не простили бы»
— Помню, как получил свой первый жесткий нагоняй, — продолжает Виталий Алексеевич. — Ко мне пришел ветеран войны и начал орать, что он кровь проливал, а я не хочу публиковать его стихи (которые были совершенно бездарными и нечитабельными). Я не выдержал и сказал: «Если бы вы так воевали, как сейчас воюете за издание своих стихов, то где-то к осени 1941-го наша армия была бы уже в Берлине». Он написал огромную жалобу.
В другой раз меня вызвал Шевель Георгий Георгиевич — заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК Компартии Украины (позже этот пост занял Леонид Кравчук, будущий Президент Украины (1991-1994 гг.) — Авт.) — и сказал, что меня хотят послать работать заместителем постоянного представителя Украины в ООН. А это посольская должность! Но, добавил Шевель, для этого необходимо иметь четкую политическую позицию. Короче, нужно сочинить статью против Ивана Дзюбы — автора книги «Интернационализм или русификация?». Я этого сделать не мог. Шевель назвал меня дураком, и вопрос о возведении в ранг заместителя постоянного представителя Украины в ООН отпал сам собой.
— Это и был первый звоночек о вашей отставке?
— Совершенно верно. Во власти, как в мафии, за все надо платить. Я не совершал гадких поступков не потому, что такой замечательный человек, а потому, что меня родные не простили бы, да и самому было противно. Мыкола Бажан рассказывал мне, что, когда вернулся домой с партсобрания, на котором режиссера Александра Довженко все дружно обвинили во всех смертных грехах, мать не дала ему есть, сказав: «Ты Сашка продав!» Вот точно также случилось бы и со мной. Мои родители не были какими-то оппозиционерами, но имели четкую систему моральных табу. И я также установил для себя рамки допустимого компромисса.
Поэтому никогда не подписывал писем против диссидентов, хотя сам таковым не являюсь. Я терпеть не мог Солженицына, но отказался принимать участие в развернутой против него кампании. Понимаете, я ненавижу как убежденное холуйство — вроде «чего изволите», — так и убежденное диссидентство, когда говорят: «Я против всего, я всех ненавижу».
*Главный редактор «ФАКТОВ» Александр Швец и Виталий Коротич во время прямой линии в редакции газеты
— В этом плане, -продолжает Виталий Алексеевич, — я солидарен с одним из уважаемых в «Огоньке» писателей, покойным Сергеем Довлатовым, который говорил: «После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов».
Был такой секретарь ЦК КПУ Овчаренко Федор Данилович. Пришел он в Союз писателей и говорит: «Виталий Коротич такой талантливый человек, такой одаренный. Чего он тут сидит, штаны протирает? Пусть идет и работает». Иначе говоря, мне красиво дали коленом под зад. Председатель Союза писателей Олесь Терентьевич Гончар сидел, сжав губы. «А що я мiг зробити?» — сказал мне потом. Никто ничего не мог. Ощущение своей беспомощности у большинства украинских писателей было просто чудовищным.
Впрочем, я был им благодарен. Отправился в Грузию, в Латвию, Таджикистан, на Чукотку, писал книги, которые издавали и переводили за рубежом. Я стал интернационалистом, начал писать по-русски, чтобы вырваться из-под наших украинских аксакалов. В это же время, в 1971 году, в «Литературной Украине» вышла статья на целую полосу под названием «Що оспiвує поет». Господи, чего там только не утверждали. У меня была такая строчка в стихах: «падають збитi мессершмiти, залiзнi ангели їхньої релiгiї». Автор с говорящей фамилией Дубина написал, что Коротич, дескать, сравнивает фашистов с ангелами.
Приглашения за границу приходилось отклонять, меня туда, естественно, упорно не пускали. В общем, еще один шажок и — стал бы я таким смачным диссидентом! И тут вдруг в 1976-м приглашают во дворец «Украина» на заключительный прием по случаю дней Азербайджана в УССР.
Там к столику, у которого я стоял с Бажаном, подошел первый секретарь ЦК КПУ Владимир Щербицкий: «Витя (меня Витей никто в жизни не называл!), что же ты дурака валяешь? Редактируй журнал «Всесвiт». Я был очень удивлен. Когда на Политбюро меня утверждали редактором журнала, второй секретарь ЦК КПУ Иван Соколов спросил: «Наши писатели что-то пишут? Есть что печатать?» Тут до меня дошло: он не знает, что «Всесвiт» публикует только переводы иностранной литературы. Бодро рапортую: «А как же! Есть отличные писатели! Обязательно будем издавать». — «Тогда иди, работай».
«После моего назначения редактором «Огонька» в ЦК КПУ шутили: «Москва нам Чернобыль устроила, а мы им — Коротича!»
— У меня сложился круг общения вне Союза писателей, — вспоминает Виталий Алексеевич. — Это певцы — Юра Гуляев, Женя Мирошниченко, с которой мы вообще были не разлей вода, театральный режиссер Ира Молостова, писатель, сценарист Мыкола Зарудный, какие-то парикмахеры, футболисты…
Кстати, уже будучи редактором «Огонька», я ходил к главе МВД СССР Александру Власову просить, чтобы Олегу Блохину сохранили майорское звание, а значит, и офицерскую пенсию. Дело в том, что Олег на закате карьеры уезжал играть в Австрию, но его отпускали лишь при условии, что комиссуется. Я убеждал министра, что Блохин достойно и высоко будет нести знамя советского МВД. И с титулованного футболиста не стали снимать погоны.
— А правда, что, когда вам предложили руководить «Огоньком», вы еще и упирались?
— Это была интересная история. Перед очередным съездом писателей Украины Владимир Щербицкий вызвал группу литераторов, чтобы обсудить, кто возглавит украинский Союз писателей. Владимир Васильевич посмотрел на меня: «Коротич отпадает, его Горбачев в Москву забирает. Михаил Сергеевич мне так и сказал: отдай Коротича». И демонстративно повернулся ко мне спиной. Все посмотрели на меня как на предателя, а я был ошарашен этой новостью. Вот так нас тасовали по партийной необходимости — как крепостных крестьян. Позже в ЦК КПУ чиновники шутили: «Москва нам Чернобыль устроила, а мы им — Коротича!»
Я не хотел ехать в Москву. У меня был любимый журнал, хорошая квартира в Киеве, мама, словом, вполне благополучная жизнь. Когда я упорно отказывался от назначения, секретарь ЦК КПСС Александр Яковлев, ведавший идеологией, сказал: «Вы думаете, что вас в Киеве все обожают? Да вас там давно разорвали бы, если за вас постоянно не заступались». Тем не менее я все же отказался и вернулся в Киев. Затем снова последовал вызов в Москву, на прием ко второму человеку в государстве — секретарю ЦК КПСС Егору Лигачеву, курировавшему кадровые вопросы. Поскольку я упорно не хотел переводиться в Москву, то заявил Егору Кузьмичу, что у меня гипертония. А он: «Да брось, у тебя два раза в год давление повышается». То есть они знали и об этом.
Лигачев спросил: «Чего вы хотите? Квартиру вам дадим такую же, как в Киеве». Я назвал общую площадь своей киевской квартиры как жилую. К тому же набрался нахальства и сказал: «Я без мамы никуда не поеду». «Хорошо, маме тоже квартиру дадим, — согласился Егор Лигачев. — Что-то мы с вами заболтались». Он взял меня за руку, открыл боковую дверь, а там — мама дорогая! — все члены Политбюро сидят. «Есть предложение Михаила Сергеевича утвердить Виталия Алексеевича Коротича на должность главного редактора «Огонька». Никто не возражал.
Помню, вышел абсолютно ошарашенный, позвонил во «Всесвiт», а там говорят: «Ваше личное дело уже в Москве…»
— Позже Егор Лигачев рассказывал, что ваше назначение было самой большой ошибкой в его жизни.
— И на большевистских старух бывают прорухи. Кстати, до меня должность главного редактора «Огонька» предлагали Роберту Рождественскому и Генриху Боровику (писатель, журналист, телеведущий. — Авт.), но они почему-то перевели стрелки на меня. В общем, погрузили мы наше барахло и переехали в Москву. Ключи от нашей квартиры на улице Марии Заньковецкой жена просто… отдала управдому. То же сделали и с ключами от маминой квартиры, которая находилась на Крещатике, в Пассаже, над аптекой. В моей квартире на Заньковецкой поселился замечательный актер Богдан Ступка, а в маминой — актриса Лариса Хоролец. Потом мне часто говорили: «Дурак, знаешь, сколько стоят такие квартиры?» Но я не жалел об этом тогда, не жалею и сейчас.
«Солдат Швейк Ярослава Гашека — мой любимый герой. Я тоже, как и он, смотрел на все, слегка прижмурившись»
— Но ведь творческий азарт в связи с новой работой появился?
— Еще какой! К тому же наши милые провинциалы все время мне говорили: «Та ви шо, думаєте, в Москвi добре? Вас там роздеруть!» Тогда я понял, что смогу сделать классный журнал. И всем это докажу. В 1988 году по итогам опроса журналистов разных стран меня объявили Международным редактором года и пригласили для вручения соответствующей медной доски в офис ООН. Чуть позже в Америке мне присудили еще одну высокую награду — премию Вейнталя Джорджтаунского университета в Вашингтоне. Получал ее вместе с основателем и владельцем телеканала СNN, известным медиа-магнатом Тедом Тернером — «за работу по укреплению взаимопонимания между народами». Ни до, ни после этого никто из бывшего СССР такие звания и премии не получал.
Но хоть бы кто-нибудь в родимой прессе пискнул на этот счет! Дело не в премии, дело в умении порадоваться за успех общего дела! Я получал поздравительные письма из Латвии, Грузии — отовсюду, кроме Украины. Наверное, не забыли, как я на съезде писателей СССР в Москве сказал: «Нашi письменники пiвжиття витрачають на те, щоб добре влаштуватися в Києвi, а другу половину життя пишуть про те, наскiльки в селi краще».
*Народные депутаты СССР от Харькова Евгений Евтушенко и Виталий Коротич
— «Огонек» первым начал писать о репрессиях против невинных граждан и фабрикации дел «врагов народа», номенклатурных привилегиях, о жизни заключенных, наркомании и проституции в Советском Союзе. Партийное руководство, мягко говоря, было не в восторге от подобных публикаций. Как приходилось изворачиваться и обходить цензуру, которую, несмотря на некоторое смягчение, все же никто не отменял?
— Много раз меня спасало чувство юмора. Помню, был такой случай. Председателю Союза писателей СССР Георгию Маркову дали вторую звезду Героя Социалистического Труда, вследствие чего ему полагался памятник на малой родине. Монумент установили, Марков поехал его открывать. Выглядело все это настолько нелепо, что мы напечатали фельетон. Газета «Правда» в ответ — возмущенную статью: как мы могли позволить измываться над дважды Героем Соцтруда. В тот же день мне позвонили из ЦК и сказали, чтобы в следующем номере «Огонек» опубликовал эту статью. Естественно, мы ничего не дали. Спрашивают почему. Я отвечаю, что решение у меня принимают члены редколлегии, а без них — никак. Там академики есть, попробуйте их собрать: кто-то в командировке, кто-то за границей. А то вдруг еще не согласятся, дадут интервью Би-би-си, и мы окажемся в дурацком положении. В результате статья из «Правды» у нас так и не вышла. Со временем все забылось. А если бы я заявил: «Не буду это дерьмо печатать!», вряд ли работал бы дальше.
— Тот же Егор Лигачев вспоминал, что вы всегда прикидывались дурачком.
— Если он считал меня дураком, я охотно соглашался: почти всех начальников раздражают подчиненные, которые умнее их. Мне ведь главное — дело делать и сохранять свое право на выбор. Я убрал с обложки «Огонька» орден Ленина и лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Вызвали меня по этому поводу в отдел пропаганды ЦК КПСС, а я и говорю: вы же не носите ордена каждый день на пальто! Кроме того, у журнала сегодня другая концепция, мы на обложке можем поместить голую гимнасточку, а тут профиль дорогого Ильича! Как можно такое допустить? Это был мой отработанный еще в киевские годы прием самозащиты, когда делал вид, что не понимаю всей мудрости поступившего указания. Кстати, солдат Швейк Ярослава Гашека — мой любимый герой. Я тоже, как и он, смотрел на все, слегка прижмурившись.
«Брат Эрнеста Хемингуэя подарил мне куртку писателя, но… она была 52-го размера, а у меня — 54-й»
— Во многом я казался этаким украинским дурачком, — продолжает Виталий Алексеевич. — Это помогало выжить. Кстати, когда мои стихи стали публиковать за границей и присуждать за них премии, меня начали считать тайным евреем. Так же, впрочем, как и Бажана. Мыкола Платонович как-то мне говорит: «Вiталiю, може, ми з вами знiмемо штани i прийдемо в Спiлку письменникiв, щоб усi побачили, який вигляд воно в нас має?»
Что ж, еврей так еврей. Ничего страшного. Сволочью я, во всяком случае, не стал. Все, что угодно, мне шили: что «Україну продавав», что «втiк, коли тут Чорнобиль i всi в радiацiї». Но никто не говорил, что я писал доносы.
Как-то приехала в «Огонек» шведская актриса Биби Андерссон, с которой я успел подружиться во время поездок в Скандинавию. Вытаскивает из сумки зеленую, цвета хаки, куртку времен Второй мировой войны. «Вот, — говорит, — это брат Эрнеста Хемингуэя передал вам его куртку». И письмо от него приложено: «Мой брат считал, что чувство юмора — это разновидность храбрости. Мне Биби про вас много рассказывала, я понимаю, что вы заслужили эту куртку». Не повезло: куртка была 52-го размера, а у меня — 54-й. Поэтому повесил ее на плечики. У нас в «Огоньке» был стенд, где висели портреты вождей, подарки от народа, колоски, вырезанные из дерева портреты космонавтов. Туда и повесил. До сих пор жалею, что не забрал ее, когда уходил из «Огонька»!
— Вы сейчас гражданин России?
— Да, в 1991-м, когда все развалилось, я преподавал в Бостонском университете, и, поскольку в США вылетел из Москвы, автоматически стал гражданином России. Очень хотел получить также украинское гражданство, но родная страна двойное гражданство не разрешает. Венгрия, несмотря на протесты ряда стран Евросоюза, приняла закон о предоставлении гражданства этническим венграм, проживающим в других государствах, а Киеву «це не треба». Ну что тут скажешь?
Украина — как центрифуга: раскручивается — и все летят в разные стороны. Я даже когда-то «Бульвару Гордона» предложил сделать рубрику «Почему у нас не все дома?» Хорошо бы вести какой-то мартиролог украинцев, которые разбежались по всему миру. Покойная Люся Гурченко тоже так считала. Перед самой смертью она слушала запись своей песни «Советчики». Написала ее на мои стихи, которые перевела на русский язык. Там есть такие строки: «Тихi друзяки й порадницi, як вам жилося в тi днi, коли на голову ратицi ставила доля менi?..» У Гурченко они звучали так: «Друзья мои и советчицы, как вам в те дни жилось, когда в беду опрометчиво мне попасть довелось».
Украина, в общем, не очень дорожит своими детьми. Моя мама в возрасте 98 лет умерла два года назад, на Пасху. Считается, что души людей, уходящих в дни этого праздника, сразу попадают в рай. Я привез ее на Байковое кладбище, похоронил возле отца и моего старшего сына (12-летний Андрей трагически погиб в 1971 году. - Авт.). Со временем я надеюсь тоже там быть, правда, не хотелось бы торопиться. Но, поймите, Украина должна собирать своих детей еще живыми!
— Вы чаще стали размышлять о прожитых годах?
— Да. В 75 лет жить и радоваться каждому дню — признак или оптимизма, или маразма. Я радуюсь. Я и вправду не ощущаю того, что зовется грузом лет.
Моя жена покупает и выписывает разные журнальчики, и я в них решаю все кроссворды, чтобы мозги не засыхали. Они у меня еще крутятся, а значит, еще для чего-то могут пригодиться.
Мне кажется, что для каждого человека — хорошего или плохого — настает момент, когда он сводит счеты с самим собой. Помню, как Мыкола Бажан, которого я очень любил, перед смертью рассказывал мне, кого он в своей жизни спас, кого подставил… То есть тот Черный человек, который спьяну являлся Есенину, думаю, приходит ко всем. Это совесть. Вот сидит такой человек на небе и, как в детской считалочке, выбирает, кому жмуриться. Конечно, никто не хочет, чтобы именно ему выпал конец считалочки… И к этому времени очень важно понимать: а жизнь-то ведь я прожил не зря!
3574Читайте нас у Facebook
