Евгений евтушенко: «моя жена, работавшая врачом в переделкино, однажды сказала: «женя, иди к роберту». Я сразу все понял и побежал»
Роберт Рождественский ушел из жизни в августе
1994-го. А 20 июня нынешнего года ему исполнилось бы 75. О старом коллеге и близком товарище рассказывает другой легендарный шестидесятник Евгений Евтушенко.
«Поэт Смеляков попал в ГУЛАГ за то, что справил малую нужду на портрет вождя»
- Человеку надо мало, Евгений Александрович?
- Смотря, какому… Могу продолжить словами Роберта:
«Чтоб искал и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг — один
И враг — один».
Помню, давным-давно, лет, наверное, пятьдесят назад, был такой случай. Сидели дружной компанией — замечательный поэт Володя Соколов, накануне женившийся Роберт с молодой супругой Аллой Киреевой и я. Алла предложила погадать на будущее. По картам жить нам выпало долго и счастливо, стать успешными и знаменитыми. А в действительности каждому был отмерен свой срок: первым этот мир покинул Роберт, потом Володя. Да и славу мы не искали, она пришла сама.
- Вы когда познакомились с Робертом Ивановичем?
- В 1952 году. Все случилось в стенах Литературного института, куда меня приняли чудом. Я ведь не имел аттестата о среднем образовании, поскольку из 607-й московской школы, куда свозили неисправимых хулиганов со всего города, был исключен по приказу директора Исаака Пирятинского. За плохие отметки и по подозрению в краже классных журналов. Да, по некоторым предметам учился я плохо, не отличался примерным поведением, но журналы не воровал. Это выяснилось много лет спустя, когда истинный виновник чистосердечно во всем признался. Но в тот момент Исаак Борисович мне не поверил и выгнал из школы. О каком институте без «аттестата зрелости» можно было говорить? Спасло, что у меня уже вышел поэтический сборник, который неожиданно похвалил Александр Фадеев, после чего даже появилась положительная рецензия в «Правде». Я получил рекомендации двух членов Союза писателей, хотя Евгений Долматовский честно сказал, что книжечка очень слабенькая. Я сам это потом понял, но тогда мне важно было поступить. Володя Соколов выручил: он уже закончил Литинститут, работал секретарем в приемной комиссии и запихнул в мои документы какую-то справку о прослушанном курсе лекций по школьной программе. Словом, приняли в студенты, поверили. И вот иду по коридору и вижу Роберта. Он показался мне огромного роста, хотя я тоже немаленький. Не знал тогда, что Рождественский серьезно занимался спортом, кажется, даже играл за сборную Карелии по волейболу. Но не только ростом меня он поразил. Роберт стоял в курилке и вслух читал стихи:
«От Махачкалы до Баку
Луны плавают на боку… »
Знаете, чьи это строки?
- У Юрия Визбора есть такая песня.
- Правильно, но слова Бориса Корнилова, первого мужа Ольги Берггольц. Это его «Качка в Каспийском море». Он же, кстати, написал и популярный некогда стих «Не спи, вставай, кудрявая, на встречу дня!». Революционный романтик, которого арестовали и расстреляли в 1938-м. Напомню, шел 1952 год, еще не умер Сталин, и стихи врага народа Корнилова, конечно, нигде не публиковались, но их передавали из уст в уста. Роберт не побоялся прочесть запрещенное вслух. Согласитесь, это был поступок, который мог дорого стоить рассказчику. Я подхватил строчку:
«И, качаясь, плывут валы
От Баку до Махачкалы… »
Потом сам подкинул фразу:
«Посредине лета
высыхают губы.
Отойдем в сторонку,
сядем на диван… »
Роберт тут же включился в игру:
«Вспомним, погорюем,
сядем, моя Люба.
Сядем, посмеемся,
Любка Фейгельман!»
Это был уже Ярослав Смеляков, умудрившийся попасть в ГУЛАГ в 1934 году. Якобы за то, что справил малую нужду на портрет вождя народов, а кто-то увидел и настучал на Лубянку. Словом, и Смелякова читать в «приличном» обществе не рекомендовалось. Потом в исполнении Роберта звучал Павел Васильев, еще один расстрельный поэт:
«Машет свадьба
Узорчатым подолом… »
Я продолжил:
«И в ушах у нее
Не серьги — подковы!»
Слышал эти стихи от отца, который был ходячей антологией русской и советской поэзии. По глазам Роберта прочел: ну, брат, молодец, прошел проверку на вшивость! Он протянул руку и крепко пожал. Вот так начиналась наша многолетняя дружба, продлившаяся до самой смерти Рождественского. Стояли два парня в курилке и щеголяли знанием того, что знать не полагалось… Если бы мы с Робертом поменялись местами, и я ушел из жизни первым, сейчас вы сидели бы в его доме, и он наверняка рассказывал бы этот знаковый эпизод. Понимаете? Это было испытание даже не собственными стихами, а тем, что написали до нас. Один бросал вызов: «Не струсишь?» И второй поднимал перчатку… Обычно говорят о съеденном пуде соли, которым измеряется дружба, а между нами с Робертом — многие тысячи прочитанных строк. И чужих, и своих. Никто ведь не вел учет, сколько раз мы вместе ездили потом по стране с творческими вечерами. Выступали в самых разных местах — на стадионах, полевых станах, во дворцах культуры, заводских цехах, красных уголках. Была в советские времена структура, которая тупо называлась бюро пропаганды, что не мешало ей замечательно организовывать встречи писателей с читателями. Сейчас, к слову, никто этим системно не занимается, все делается кустарно, от случая к случаю. Литературная жизнь практически сведена к нулю. И это в России! Уму непостижимо.
«В ЦК партии Анну Ахматову называли помесью монашки с блудницей»
- Наверное, поэтический бум прошел, Евгений Александрович. Вряд ли сегодня публика пойдет на штурм Политехнического, как в
60-е, когда там выступала ваша великолепная пятерка — Ахмадулина, Рождественский, Евтушенко, Вознесенский, Окуджава.
- Ошибаетесь! В последние годы я трижды собирал зал в Кремлевском дворце, а 12 декабря намерен замахнуться на пятнадцатитысячный «Олимпийский». Так что дело не в утрате интереса к поэзии. Людям заморочили голову ложными ценностями, сбили нравственные ориентиры.
- А вы, значит, всегда шли верным курсом?
- Нет, тоже страдали от раздвоенности чувств. С одной стороны, Сталин был не только лучшим другом советских физкультурников, но и моим тоже. Я описывал в ранних стихах, как склоняется «самый мой лучший на свете друг в Кремле над столом рабочим… ». А потом из ГУЛАГа вернулся дедушка, который не любил рассказывать о пережитом, но что-то в его облике заставило меня усомниться, а безгрешен ли вождь народов? Или возьмите Рождественского, названного в честь старого большевика Роберта Эйхе. Пламенного революционера расстреляли в 1940 году, но до этого он сам успел поучаствовать в репрессиях, отправляя в лагеря соратников и друзей. Как одно уживалось с другим? Мы рано стали задавать себе эти вопросы. Поэму «Станция Зима» я начал писать в 1953 году после смерти Сталина. У Роберта тогда же появилась «Моя любовь». По тем временам это было остро и смело. Да, правильные ответы давались нам не сразу, но мы их искали. Сегодня все кажется ясным и понятным, а полвека назад выглядело запутанным и перекрученным. Знаете, как Павел Новицкий читал в Литинституте лекции о поэзии Анны Ахматовой, которую секретарь ЦК партии Андрей Жданов ранее публично называл помесью монашки с блудницей? Наш профессор поднимал глаза к потолку и говорил: «Сейчас процитирую стихи, проникнутые гнилостным декадентским духом». И любовно начинал:
«Звенела музыка в саду
Таким невыразимым горем.
Свежо и остро пахли морем
На блюде устрицы во льду… »
Потом Павел Иванович спрашивал: «Ребята, вы знаете, что такое устрицы?» Ладно, мы, двадцатилетние студенты, бравировавшие чтением запрещенной поэзии, но какому риску подвергался мудрый, всезнающий преподаватель! Людям остро не хватало ощущения свободы, и они инстинктивно добирали его, где могли. Мы везде пытались найти правду, докопаться до нее. Хотя, конечно, ошибались. Иногда жестоко. Но и это делали искренне. В моей биографии есть эпизод, о котором вспоминать не слишком приятно, но, как говорится, из песни слова не выкинешь. Кстати, то, о чем собираюсь рассказать, имеет отношение и к Роберту.
В 1952 году на всю страну громыхнуло дело врачей-отравителей, послужившее, по сути, сигналом к началу очередной разнузданной антисемитской кампании. Евреев без всяких на то оснований увольняли из больниц, аптек, поликлиник, газеты пестрели разоблачительными статьями. Я тоже не удержался и написал полный гнева стих. Никакого антисемитизма в нем не было, но обличительного пафоса хватало. Ну как же? Враги хотели отравить товарища Сталина, победителя Гитлера! Нечто подобное сочинил и Роберт. Бог уберег нас от публикаций, нашлись люди, объяснившие, что происходит на самом деле. Моя тетя Ра прямо сказала: «Усатый — вот кто настоящий убийца!» Этот эпизод я позже включил в фильм «Похороны Сталина», хотя руководители студии всячески отговаривали: «У тебя и без того много врагов, не подставляйся… » Но я настоял, чтобы предостеречь будущие поколения от слепой веры в официальную пропаганду. Не случайно и то, что спустя десятилетия я пришел к теме Бабьего Яра, получив, правда, потом под дых от Леши Маркова, которого однажды спас от ареста:
«Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ?
Душа, как брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет».
«Роберт умел красиво любить, обожал дочек»
Поразительные метаморфозы происходили иногда с людьми! Ведь Леша начинал почти как диссидент… А Роберту хватило одной осечки для правильных выводов. Он всю жизнь писал стихи, проникнутые духом интернационализма. В конце 80-х именно Рождественский предложил мне обратиться к президенту СССР Горбачеву с призывом остановить государственный антисемитизм. Тогда вовсю разгулялось общество «Память», проводившее многолюдные сходки на Васильевском спуске у стен Кремля. Помню, случайно оказался рядом с этой черносотенной толпой, и ко мне сразу потянулись десятки рук: «Он один из них. Хватайте!» Короче говоря, мне позвонил Роберт и рассказал об идее письма. Я собрался и поехал к нему, за ночь мы составили текст и через пару дней передали обращение Горбачеву. Михал Сергеич официально осудил антисемитизм с высокой трибуны, но, увы, это произошло в те предфоросские дни, когда к его голосу уже слабо прислушивались… Письмами проблему не решить. Нужна воля тех, кто находится на самом верху. Хорошо бы им понять, что национализм -
нравственный тупик. Сегодня разговоры о гражданской позиции не в моде, а в наше время это была часть жизни. Кстати, вспоминаю, как в Кремле в присутствии Никиты Хрущева, нападавшего на Эрика Неизвестного, других художников и поэтов, Роберт прочел стихотворение «Да, мальчики!». Это был его ответ дважды лауреату Сталинской премии Николаю Грибачеву, называвшему себя верным автоматчиком партии и написавшему «Нет, мальчики!», подразумевая тех, кого позже нарекут шестидесятниками. Поведение Роберта не понравилось Хрущеву, Суслову и прочим могущественным партийным бонзам, но он счел долгом вступиться за коллег и друзей. Римма Казакова не так давно написала замечательные строчки, в которых выражена суть отличия нашего поколения от нынешнего:
«Вы отмываете грязные деньги.
Мы отмывали грязное время».
Нас упрекали в двуличии. Неправда! Человек не имеет морального права на хамелеонство, но он обязан расти, умнеть, взрослеть и может менять взгляды. Нормальный процесс эволюции! У каждого поколения свои заблуждения, главное, чтобы в людях была готовность исправить допущенные ошибки, сделать правильные выводы из случившегося. В этом смысле наше поколение безупречно. В профессиональном отношении мы были абсолютно беспощадны, жестко, резко критикуя друг друга. Каждый являл собою учителя и ученика в одном лице — Белла, Андрей, Роберт, Булат… Говорили прямо в глаза: «Старичок, вот тут ты лажанулся». Все это выслушивалось спокойно, с достоинством и даже благодарностью за дружескую помощь. Мы жили без лукавства, по-честному. Да, иногда тучки набегали. Однажды я написал Роберту письмо, где посоветовал выбираться из официально-пафосной струи, в которую он попал. При этом, замечу, Рождественский никогда не совершал подлостей, наоборот — многим помогал. Он обиделся на письмо, переживал, но это не привело к разрыву. Мы продолжали общаться, встречаться, хотя нас пытались поссорить. Разводят ведь не только мужа с женой, но и старых товарищей, забывая, что друг нужен не для того, чтобы говорить приятности. В дружбе не бывает стеклянных подбородков… Кстати, Ксюша, младшая дочка Роберта, потом напечатала страничку из моего письма в сборнике, посвященном отцу. Он был потрясающим папой. У меня на детей вечно не хватало времени, а Роберт умел красиво любить, обожал дочек. Чего стоят только его строки:
«Катька, Катышок, Катюха — тоненькие пальчики…
Я хочу в твою страну,
человек-два-уха!»
В последних стихах Роберта много исповедального, чистого, пронзительного. Он словно заново что-то открыл в себе и спешил поделиться с другими. О его тяжелой болезни я узнал в числе первых. Маша, моя последняя жена, сказала. Она работала врачом в доме отдыха здесь, в Переделкино, и ее вызвали к Рождественским. Вернулась домой и бросила одну фразу: «Женя, иди к Роберту». Я сразу все понял и побежал. Мы сидели долгими вечерами и разговаривали, разговаривали… Ему становилось все хуже, однажды я пришел и, сидя на краешке кровати, прочел стих «Шестидесятники», посвященный Роберту. Он завершается словами:
«Пускай шипят, что мы бездарные, продажные и лицемерные,
но все равно мы легендарные, оплеванные, но бессмертные!»
Это, кстати, и мой ответ на вопрос, много ли человеку надо…
971Читайте нас у Facebook
