«назвавшись большевиком, я был готов принять пулю в лоб, а получил… Бутерброд с колбасой»
«Стоять! Песню!» -- прокричал эсэсовец, конвоировавший колонну заключенных. Истерзанные люди молчали. «Лечь! Встать! Лечь! Встать! -- полосатые робы распластывались в грязи. -- Песню!» Кто-то ткнул Петра в бок: «Начни что-нибудь». Петр Бойко отчетливо вспомнил, как в седьмом классе пел на бис «Каховку», и уже через секунду выдохнул: «Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!» Песню тут же подхватили, спины людей распрямились, шаг стал ровнее. «Молчать!» -- вскинулся эсэсовец. С пистолетом в руке пошел вдоль колоны: «Кто начал петь?» Сердце заключенного номер 71853 чуть не остановилось. Но его не выдали.
«Впервые увидев узников концлагеря, мы приняли их за сумасшедших»
За несколько дней до начала войны Петру исполнилось восемнадцать. А через три месяца село заняли немцы… Когда Петру предложили выбрать между должностью полицая и отправкой в Германию, он посчитал, что служить оккупантам позорно, и поехал работать в чужую страну. Тогда Петр даже не предполагал, сколько раз ему придется выбирать между двух зол. И каким горьким будет этот выбор…
Мы с Петром Николаевичем сидим за столом на светлой веранде. По столу рассыпаны записи и фотографии. Над запотевшим стаканом с квасом кружит мохнатая пчела. Хозяин дома вспоминает свою жизнь, то и дело прерывая рассказ предложением отобедать. Но в этой идиллической реальности меня еще сильнее сковывает ужас: как можно было пережить все то, о чем рассказывал Петр Николаевич?
-- Нам сказали, что мы освоим новые специальности и через год-полтора вернемся, -- говорит Петр Бойко. -- Погрузили в товарные вагоны и повезли на запад. Сердце щемило от вида разрушенных городов. Когда в Варшаве увидели людей в полосатой одежде, разбирающих завалы, кто-то в вагоне засмеялся: «Смотрите, Гитлер и психов заставляет работать!» От вида же Германии просто дух захватило: вся страна в цветах, люди в красивой одежде, мы даже устыдились своих крашеных чернилами домотканых штанов. Но когда в качестве угощения получили по миске варева из цельных листьев шпината на воде и по кусочку брюквы, восторг померк. Затем была биржа труда. С этого «живого аукциона» нас с другом Женькой «купили» в Берлин на металлургический завод. Кормили там плохо, а работать приходилось тяжело и много. Я решил бежать. Но не мог же я бросить друга! Во время обеденного перерыва взяли мы с Женькой молот, лом и направились прямиком к проходной. Охранник задержал было Женьку, но я кивнул в сторону вагонов с металлом: «Арбайт!» -- то есть работать, вагоны разгружать. Нас пропустили. В какой стороне восток, мы понятия не имели, а потому побрели наугад. На какой-то крыше увидели флюгер, его стрелки указывали стороны света. Так и шли мы от флюгера к флюгеру -- все время на «ost» (восток).
Выйдя из Берлина, беглецы дождались темноты и спустились к железной дороге. Состав появился не скоро, но в нем были танки, а значит, он точно шел на восток. Оставалось лишь спрятаться под укрывавшим технику брезентом и добраться домой. Но парней заметили. Несколько дней провели они в кишащей вшами камере, битком забитой людьми. Потом Петр тщетно пытался объяснить охранникам, что им с Женькой обязательно нужно быть вместе… Уже после войны узнал, что инициатором побега гестаповцы сочли его, Петра, поскольку Женька был младше. Это и спасло парня -- он вновь стал остарбайтером.
«Заключенные изготовили мне балалайку, под которую я пел советские песни»
Только в лагере Петр Николаевич понял, каких «психов» он видел в Варшаве. Узнал и значение пришитых к робам цветных лоскутов ткани: евреи носили шестиугольные звезды, одежду политических украшали красные треугольники, тунеядцев -- черные, уголовников -- зеленые. У немцев в центре треугольника была буква «D», у русских -- «R», у поляков -- «P»…
Кроме голода и непосильной работы, существовала в Заксенхаузене еще одна изощренная пытка: грубые башмаки арестантам специально выдавали на размер меньше. Когда Петр понял, что ходить больше не в силах, то сказал об этом эсэсовцу. Тот отправил заключенного в барак для больных и слабых, где люди выполняли более легкую работу, но долго не жили: немцы использовали их в качестве живых мишеней для пристрелки оружия.
-- Рано или поздно очередь дошла бы и до меня, -- рассказывает Петр Бойко. -- Но однажды нас выстроили на плацу и объявили: отбирают людей для небольшого лагеря в Дрогене. Смотр проводил Эдуард Беш -- немец в полосатом наряде заключенного с красным треугольником на груди. В Заксенхаузене меня ждала верная смерть -- и я решился: сказал Бешу, что хочу работать, и тот меня взял в команду. Пока ехали в Дроген, конвоировавший нас эсэсовец убеждал Беша, что лучше принять действующий режим, чем гнить в лагере. Но Эдуард уверял его, что антифашисты все равно победят. Тот засмеялся: мол, где они, антифашисты? Найди в машине хоть одного, кто готов был бы поддержать тебя. Эдуард стал спрашивать всех: «Ты большевик?» Люди в ответ прятали глаза, и я испугался, что Беш ни в ком не найдет поддержки. Сам не помню, как выпалил: «Я большевик!» Беш достал из кармана кусок хлеба с колбасой и протянул мне. Откусив разок, я отдал бутерброд товарищам, во все глаза смотревшим на него. Эдуард улыбнулся охраннику: «Да они все тут большевики, только боятся признаться».
Концлагерь в Дрогене находился при эсэсовской школе. Начальник приходил только на утреннюю поверку, фактически же лагерем руководил Эдуард Беш, благодаря чему жизнь была вполне терпимой.
-- Как-то после обеда я мыл посуду, -- вспоминает Петр Николаевич. -- Звякнула тарелка -- и вдруг подумалось, что в помещении прекрасная акустика. Захотелось петь, и я затянул тихонько: «Широка страна моя родная». А потом так распелся, что забыл обо всем на свете. Даже не заметил, как под дверями столпился народ. Позже ко мне подошел Эде, так мы называли Беша, и предложил спеть что-нибудь на собрании кружка антифашистов. Я исполнил несколько советских песен, а потом меня спросили, умею ли на чем-нибудь играть. Ответил, что только на балалайке. Они не знали, что это, попросили меня нарисовать. Нарисовал я кое-как, а они по моей небрежной картинке, как по чертежу, балалайку и сделали. Но играть на ней было невозможно, я ведь рисовал лады как попало, лишь бы поняли, что они там есть. Пришлось взяться за серьезный чертеж и вспомнить мельчайшие подробности устройства балалайки… На новом инструменте уже можно было играть.
Закончились антифашистские посиделки неожиданно: немец с черным треугольником тунеядца донес на членов кружка. Их всех отправили в Освенцим с сопроводительным приказом: «Уничтожить в течение нескольких дней». Однако Эдуард Беш сумел отсрочить гибель товарищей, убедив эсэсовцев, что посылать в топку таких крепких заключенных -- невиданное расточительство.
-- Меня отправили работать на конюшню, -- вспоминает Петр Бойко. -- Можете ли вы представить, каково это -- засыпать денники дроблеными человеческими костями? Но возле лошадей легче продержаться: если уж совсем живот от голода сводит, горсть отрубей съешь. Кроме того, на фургоне, запряженном лошадьми, я возил грузы «на волю» -- там доставал съестное, чтобы подкормить товарищей. Приносил то кусочек брюквы, то корочку хлеба…
Выживать в лагере людям помогали и какие-то памятки о мирном времени. В Освенциме такой памяткой был «базар»: проходившие друг мимо друга люди обменивались сэкономленной едой и новостями.
-- Старый еврей научил меня, как сварить картошку без огня, -- вспоминает Петр Николаевич. -- Я решил угостить деликатесом своего земляка дядю Васю из кузницы. Раздобыл несколько картофелин, уложил их в ведро, сверху застелил сеном, затем карбидом и снова сеном. Долил немного воды, накрыл дерюжкой и подвесил под фургоном. Еду, а навстречу -- эсэсовец. Остановил меня, спрашивает: «Что это?» Оглядываюсь -- батюшки святы: из-под повозки пар валит. Эсэсовец сбросил с ведра мешковину, гляжу: а картошка даже разварилась. Немец записал мой винкель (номер) в блокнот -- это значило, что наказания мне не миновать. Но в тот раз все обошлось. А вот дяде Васе желание угостить меня стоило жизни. Нас перегоняли из одного лагеря в другой. Дороги -- три дня, а еду у меня украли. И вдруг -- телега, груженная брюквой. Дядя Вася рванулся к телеге: «Сейчас я тебя угощу!» Но конвоир выстрелил, и последними словами моего друга было: «Вот и угостил… »
«Старушка дала мне денег, чтобы я мог откупиться, если поймают»
Когда война вступила в завершающую фазу, фашисты принялись заметать следы. Узники концлагерей подлежали уничтожению, но Петру Николаевичу повезло.
-- Нам выдали по пять вареных картошек, -- вспоминает он, -- посадили в товарняки, прицепили два больших пустых вагона для трупов и отправили. Это был поезд в никуда. Две шпалы разделяли наш вагон на две половины, в каждой из которых было по сорок человек. Между нами расхаживали два венгра-охранника с автоматами и длинными палками, которые то и дело гуляли по нашим спинам. За шесть дней пути из 80 человек в живых осталось 12. Складывать трупы было некуда, и их использовали в качестве подушек. «Если не попробуем бежать, то умрем все», -- не выдержал какой-то парень. Мы кинулись на охранников, отодвинули неплотно прикрытую дверь вагона и стали выпрыгивать.
Когда поезд скрылся из виду, заключенные стали разбредаться кто куда. Петра дорога вывела к селу -- как оказалось, чешскому. Идти было страшно, но не рыскать же всю жизнь по лесам. Петр подошел к дому победнее, что стоял на отшибе. Заметив во дворе крольчатник, парень мысленно поздравил себя с королевским ужином. Однако в клетках обнаружил лишь двух крольчих с голенькими сосунками. Обречь детенышей на голодную смерть Петр не смог. Набравшись храбрости, он постучал в дверь дома…
Люди помогали Петру чем могли: кто дал кусок хлеба, кто -- старые ботинки и латаные брюки. Какая-то старушка не пожалела денег: «Если поймают -- откупишься». Но в глазах всех этих людей жалость смешивалась со страхом за собственную жизнь, и когда парень уходил, они облегченно вздыхали. Петр понимал их, ведь за помощь беглому заключенному грозило более чем суровое наказание. Именно поэтому югославку, предложившую прятать его до самой победы, Петр всю жизнь вспоминает с благодарностью:
-- Спрятался я на опушке, под елкой. Смотрю: в мою сторону идет женщина с козой. Прикрылся ветками, но она меня заметила, ахнула и убежала. Я новое убежище приглядел, когда вижу: возвращается та женщина, а рядом с ней монахиня с лукошком. Женщина ушла, а монахиня осталась. Ну, думаю, уж с бабой, если что, я как-нибудь справлюсь. Подхожу к ней -- она мне лукошко с едой протягивает. Рассказала, что родом из Югославии, что муж и брат -- в концлагере. «Не встречал ли?» -- спрашивает. «Югославов-то встречал, -- говорю, -- но как знать, были ли среди них твои». Она вздохнула и сказала мне: «Не уходи никуда, а то по дороге поймать могут. Ты тут победу жди, а я тебя кормить буду». Несколько дней она меня кормила, а я ей хворост собирал. Потом ко мне поляк-беглец прибился, и мы с ним двинулись на восток. Но ушли недалеко: в следующем селе меня настиг жар. Я взобрался на чердак какого-то сарая, да там и забылся. Хозяин дома обнаружил меня, но разрешил остаться. А через несколько дней пришла победа. «Спускайся, Петер! Прятаться больше не надо!» -- кричал снизу хозяин. Но спуститься я уже не мог. Оказалось, что у меня тиф…
С тех пор прошло 55 лет, но Петр Николаевич прекрасно помнит лица всех своих друзей. После войны разыскал кого смог: Женьку, который, отработав свое, вернулся в родное село. Эдуарда… Даже в гости друг к другу съездили.
-- Концлагерь -- это ад, -- вздыхает Петр Николаевич. -- А как выжить в аду? Одни, спасая себя, карабкались по трупам, вырывали кусок из чьих-то ослабевших рук. И не потому, что были отроду жестоки, -- в них говорил голос естества, желающего жить. Другие же люди делились жалкими крохами, которых и самим-то не хватало. Казалось бы, это верная гибель, но судьба спасала их. И я в который раз убеждался: в море зла спасти может только добро.
360Читайте нас у Facebook
