Андрей Вознесенский: «Один раз, сознаюсь, я задумал самоубийство. Я был тогда кретином, готовым отказаться от чуда дальнейшей жизни»
«… Перед смертью отец поведал мне великую тайну нашей семьи… Дело в том, что прапрадед мой по отцовской линии был грузином. При покорении Кавказа русские в качестве заложников брали детей тамошних вождей. В их числе был и мой прапрадед, который дослужился до высокого церковного сана. Его хорошо знали и Александр I, и Николай I. Прапрадеда увезли в Муром, в монастырь. Выехать оттуда он не мог, это была своего рода почетная ссылка. Впоследствии он закончил семинарию, женился на россиянке. И фамилию получил церковную — Вознесенский. Затем его сын женился на русской… И пошел-поехал род российский… Узнав эту историю, я поехал в Муром, отыскал на местном кладбище надгробную доску и написал поэму. Так что во мне течет и грузинская кровь. Жаль только, что здорово разбавленная… А родился я в Москве, я москвич… »
«… Самое первое стихотворение я написал про Бородино — ревнивое подражание Лермонтову. А потом всю жизнь писал только о любви. Во время войны, в эвакуации, у меня была собака Джульба, я выменял ее на самое заветное мое сокровище — лупу. Мальчишки мучили собачонку, изображая гестаповцев; она была у них партизанкой, и они собирались вздернуть ее на дереве. Мое увеличительное стекло спасло Джульбу, и я понял, что на свете есть еще кто-то более беззащитный, чем я сам — голодный второклассник, ворующий подсолнухи и жующий жмых. Я думал, что мы никогда не расстанемся с Джульбой, но родители, обещав взять собаку с нами в Москву, потом сдались хозяйственнику по фамилии Баренбург, запретившему сажать псину в вагон. Меня обманули: Джульба осталась на перроне. Так кончилась моя первая любовь. Так я увидел первое предательство. Я писал:
Джульба, помнишь, когда в отчаянье,
Проклиная Баренбурга что есть силы,
Клялся тебе хозяин
Не забыть тебя до могилы?»
«… Микаэл Таривердиев любил мне повторять: «Надо писать песни. Нельзя быть целкой в бардаке». Я пал. Как-то на пари я написал для Раймонда Паулса песенку «Барабан». Утром проснулся под внятный шорох за окном. То был шорох не листьев, но денежных купюр. Во всех ресторанах страны играли «Барабан». Естественно, коллеги не смогли простить мне этого успеха: на нас с Паулсом написали донос — будто в песне замаскирована мелодия… гимна Израиля. Песню на время запретили. Тогда мы с Паулсом сделали «Миллион алых роз» и отдали песню победоносной Алле Пугачевой. После этого я перестал писать песни. Как в спорте: попробовал, достиг результата — и бросил».
«… Один раз в жизни я приблизился к власти — когда Никита Сергеевич на официальной встрече партийного руководства с творческой интеллигенцией (это было 7 марта 1963 года. — Ред. ) кричал мне: «Может, вам не нравится советский народ и советское государство? Так поищите себе другое место! Вон из страны, господин Вознесенский!» С тех пор держу дистанцию… Я помню этот зал, который вопил на меня, и нервы, конечно, сдали у меня, и я чуть было не сломался в этот момент… Потом, наверное, стихи другие стали, более хриплые какие-то… Что-то я потерял, но что-то, наверное, и приобрел. Так что спасибо Никите Сергеевичу, партии и правительству».
Последние десять лет Вознесенский тяжело болел. Но, стоически перенося боль, не считал это проявлением мужества: «… После того как держался раненый Пушкин, после героических последних месяцев Пастернака (поэт умер от рака легких 30 мая 1960 года. — Ред. ) — что добавишь? Я в относительном комфорте, меня не травят, слава Богу, отношения с царем выяснять не надо… Две мучительные вещи — приступы, когда теряешь голос, и почти постоянная боль. Поэту трудно без голоса… Произносить, или петь, или молиться вслух — все это вещи голосовые. А боль плоха тем, что не вырабатывается привычка, нельзя приспособиться. Но есть навык, я умею сопротивляться: что-то бормочешь про себя, стихи и тут помогают… Шумная слава — все ее ругают, она якобы ужасно вредит, но по крайней мере в одном смысле она хорошо влияет на судьбу: когда на тебя устремлено много глаз, у тебя сильный стимул вести себя по-человечески. Больше шансов не сподличать. Соблазн — в хорошем смысле — сделать красивый жест, совершить приличный поступок: люди же смотрят! И враги тоже смотрят. Поэтому — улыбайтесь…
Мне и 70 лет когда-то казались нереальными. Но… повезло… Ранняя слава, ранний счастливый шок от вдруг раскрывшихся границ, от огромных аудиторий — это добавляет живучести… »
Незадолго до смерти поэт признался, что предчувствия катаклизмов у него нет: «Сейчас время внутренних перемен. Человек — это не то, что сделало из него время, а что сделал из себя он сам… Есть у меня такие строчки:
Мы жили жизни, богом данные,
но из всей музыки его
Есть Страдивари сострадания,
И больше нету ничего.
Я думаю, что, если убрать сострадание из этого мира, то не будет человечества. Это самое главное. Сейчас все эти политические, все это мура собачья, а вот сострадания нам не хватает… »
«… Мои близкие знают, что я никогда не жалуюсь (только листу бумаги), не плачусь друзьям и подругам, не делюсь неприятностями на бабский манер. Но один раз, сознаюсь, я задумал самоубийство. Не печатали мою поэму «Оза». Я считал ее самой моей серьезной вещью… Шок любви и поэмы опустошил меня: мне казалось, что больше я ничего уже не сделаю, пора кончать. Написал два предсмертных письма… Генсеку КПСС я писал, что больше не буду мешать строительству социализма, что добровольно ухожу, но прошу опубликовать мое последнее произведение. Второе письмо обращалось к незнакомому мне президенту Кеннеди. Смысл был тот же… И думал я над способом ухода из жизни. Разбухший утопленник не привлекал меня. Хрип в петле и сопутствующие отправления организма тоже. Меня устраивала только дырка в черепе. Но пистолет в Москве мне тогда достать не удалось. Советовали слетать за ним в Тбилиси. Я стал собирать деньги на поездку. И тут вдруг одному журналу понадобилась сенсация — и мою поэму взяли!..
Я был тогда кретином, готовым отказаться от чуда дальнейшей жизни».
397Читайте нас у Facebook
